Вы здесь

«Я — голос внутренних ключей...» (Владимир Купченко* о Максимилиане Волошине)

Страницы

Как некий юноша в скитаньях без возврата,
Иду из края в край и от костра к костру…
Я в каждой девушке предчувствую сестру
И между юношей ищу напрасно брата.
Щемящей радостью душа моя объята;
Я верю в жизнь и в сон, и в правду, и в игру,
И знаю, что приду к отцовскому шатру,
Где ждут меня мои и где я жил когда-то.
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой…
Пускай другим он чужд… я не зову с собой —
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.
Любимое со мной. Минувшего не жаль.
А ты, что за плечом, — со мною тайно схожий, —
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!

(Максимилиан Волошин)

Почти у каждого из русских поэтов Серебряного века был свой имидж, своя устоявшаяся личина. В. Брюсов — поэт-маг, замкнутый и суровый жрец, К. Бальмонт — опьяненный «мимолетностями» жизни самовлюбленный капризник, А. Блок — холодный рыцарь Прекрасной Дамы, А. Белый — мучительно-исступленный, изменчивый «симфонист», Вяч. Иванов — многоученый и изощренный профессор от поэзии, etc. Эта маска создавалась из сплава творчества и внешних проявлений личности каждого, далеко не во всем и не всегда совпадая с внутренним строем и человеческой сущностью.

За Максимилианом Волошиным в предреволюционные годы закрепился образ «офранцузенного» эстета и парадоксалиста, играющего в оккультизм и позирующего «под Зевса». У большинства современников он пользовался сомнительной репутацией литературного коммивояжера: его стихам отказывали в эмоциональной искренности, видя в них внешнюю красивость и стремление во что бы то ни стало поразить воображение. Волошинские «чудачества» раздражали собратьев по перу как-то повышенно остро — даже личные друзья не могли преодолеть в отношении к нему некоторой насмешки и недоверия. Невероятно общительный и расположенный к людям, где-то в глубине он все же оставался «сам по себе», был сразу со всеми и ни с кем в отдельности.

Но вот кончился недолгий «золотой сон» начала века, и в годину безжалостных испытаний — войны, революции — непонятный, «отъединенный» поэт задал современникам новую загадку. Эстет, оккультист, годами живший в Париже и, казалось, бесконечно далекий от насущных судеб России, он вдруг нашел о ней такие проникновенные слова, каких никому больше не довелось сказать. Над выстуженными вихрем междоусобиц, залитыми кровью просторами встала фигура страдающего за всех пророка — и казалось: его устами говорит сама разворошенная, обезумевшая страна…

Но, сильно поколебленное, былое снисходительное отношение к нему все-таки не было изжито до конца.

Снова прошли десятилетия. Давно ушел из жизни полузабытый, так и не дождавшийся должного признания поэт. Над Россией прокатилась еще одна кровопролитная война, полярную ночь сталинского террора сменила неуверенная оттепель… И вдруг имя Волошина вырвалось из тенет забвения: уже в новых поколениях произошел взрыв жадного интереса к его творчеству и личности. Его Правда, выношенная им в одиноких и горьких «блужданиях», оказалась нужна людям; солнце любви ко всему живому, которое он зажег в себе, не погаснув с его смертью, начало светить все сильнее и сильнее.

В чем же дело: где ключ к этой тайне Волошина? Какими «путями и перепутьями» шел он к своей духовной высоте? В чем заключалось сокровенное его «знание»? Каков его вклад в русскую и мировую культуру?.. Ответить на все эти вопросы долгое время было затруднительно: только с конца 1980-х читателю стало доступно все поэтическое творчество Волошина без изъятия, большая часть его статей, его дневников и воспоминаний, а также многие из свидетельств о нем современников (М.Волошин. Лики творчества: Ст. /Подг. В. Мануйлов, В. Купченко, А. Лавров./ Л.: Наука, 1988. М. Волошин. Избранные стихотворения. /Сост. А. Лавров./ М.: Сов. Россия, 1988. М. Волошин. Путник по вселенным. /Сост. В. Купченко, 3. Давыдов./ М.: Сов. Россия, 1990. Воспоминания о Максимилиане Волошине. /Сост. В. Купченко, 3. Давыдов./ М.: Сов. писатель, 1990. М. Волошин. Автобиографическая проза. Дневники. /Сост. 3. Давыдов, В. Купченко./ М.: Книга, 1991 и др.)

Процесс открытия Волошина продолжает и настоящий сборник, представляющий читателю все дневники поэта (с 1901 по 1932 г.), включая самые интимные.

Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин родился в Киеве 16(28) мая 1877 г. — «в Духов день, когда земля — именинница» (по его словам). Отец рано умер, воспитанием занималась мать — волевая и самобытная женщина. С четырех до шестнадцати лет — Москва; здесь — первые стихи, приобщение к природе («леса Звенигородского уезда»). В 1893 г. — первый поворот в судьбе: переезд в Крым (Феодосия с ее генуэзскими и турецкими развалинами и Коктебель: море, полынь, скальные нагромождения древнего вулкана Карадаг). В 1897 г. — окончание гимназии и снова Москва: юридический факультет университета. В 1900 г. второй поворот: высылка в Среднюю Азию (за участие в студенческих забастовках). Там Волошин решает посвятить себя литературе и искусству и для этого поселиться за границей — «уйти на запад».

Париж стал своеобразной ретортой, где недоучившийся русский студент, недавний социалист, превратился в европеизированного эрудита — искусствоведа и литературоведа, анархиста в политике и символиста в поэзии. «Странствую по странам, музеям, библиотекам… Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша… Интерес к оккультному познанию» — этот период аккумуляции, определенный Волошиным как «блуждания духа», шел, по крайней мере, до 1912 г.

За это время Волошин приобрел литературное имя. Первая статья появилась в печати в 1900 г., стихи — в 1905 г., первый сборник вышел в 1910 г. В 1903 — 1907 гг. Волошин пережил глубокое увлечение художницей М. В. Сабашниковой, закончившееся недолгим браком. Он стал инициатором и соавтором самой громкой литературной мистификации в России — истории Черубины де Габриак. Завершился этот период становления поэта «разрывом с журнальным миром» в 1913 г.: в то время, когда «вся Россия» изливалась в сочувствии И. Е. Репину, картина которого «Иван Грозный и сын его Иван» подверглась нападению, Волошин осмелился иметь «свое суждение» по поводу этого инцидента. Отражением его растущей популярности стали упоминания имени поэта в сатирических произведениях Власа Дорошевича (1907), Саши Черного (1908), А. Радакова (1908), Петра Пильского (1909), А. Измайлова (1912).

Однако новый поворот в судьбе поэта произошел, думается, не в период «репинской истории» с последовавшим за ней «бойкотом», а в 1914- 1915 гг. Первая мировая война словно разрядом молнии пронизала волошинские стихи — и поэт-парнасец, в чьем творчестве критики видели «не столько признания души, сколько создание искусства» (В. Брюсов), предстал пророком, «глубоко и скорбно захваченным событиями» (В. Жирмунский). При этом в своем отношении к войне, отраженном в стихотворениях, вошедших в сборник «Anno mundi ardentis 1915» (М., 1916) Волошин вновь оказался при особом мнении: в отличие от ура-барабанных интонаций большинства поэтов он скорбел о «године Лжи и Гнева», молился о том, чтоб «не разлюбить врага».

Взвивается стяг победный…
Что в том, Россия, тебе?
Пребудь смиренной и бедной —
Верной своей судьбе…

Это стихотворение («Россия») Волошин даже не решился включить в сборник, пометив, что оно «не должно быть напечатано теперь».
Революция и гражданская война стали толчком к еще одной серьезной трансформации Волошина. Ученик французских мэтров, европеец и «интеллектюэль», он обратился душой и помыслами к России. И в своем творчестве неожиданно нашел столь пронзительные и точные слова о совершающемся, что они проникали в сердце каждого. «Как будто совсем другой поэт явился, мужественный, сильный, с простым и мудрым словом», — вспоминал В. Вересаев. Критик В. Львов-Рогачевский писал, что Волошин воплотил темы революции «в мощные, грозные образы» и «разглядел новый трагический лик России, органически спаянный с древним историческим ликом ее». (Львов-Рогачевский В. Новейшая русская литература, М., 1923. С. 286 — 287).

Свою любовь к родине поэт доказал жизнью. Когда весной 1919 г. к Одессе подходили григорьевцы, и А. Толстой звал Волошина ехать с ним за границу, Максимилиан Александрович ответил: «Когда мать больна, дети ее остаются с нею». Не поддался он соблазну и в ноябре 1920 г., во время «великого исхода» из Крыма, перед вступлением туда войск Фрунзе. И в январе 1922 г., пройдя через все ужасы красного террора, при наступающем голоде, продолжал стоять на своем:

Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой —
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

(«На дне преисподней», 1922)

В то время поэт верил, что выпавшие на долю страны испытания посланы свыше и пойдут ей на благо:

Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах,
Из мук казненных поколений,
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений —
Возникнет праведная Русь…

(«Заклинание», 1920)

И Волошин не занимает позицию стороннего наблюдателя: участвует в спасении очагов культуры в Крыму и в просветительской работе новой власти. В 1920 — 1922 гг. он колесит по Феодосийскому уезду «с безнадежной задачей по охране художественных и культурных ценностей», читает курс о Возрождении в Народном университете, выступает с лекциями в Симферополе и Севастополе, преподает на Высших командных курсах, участвует в организации Феодосийских художественных мастерских. Но самой значительной его социально-культурной акцией становится создание им Дома поэта, своего рода дома творчества.

В письме к Л. Каменеву в ноябре 1923 г., обращаясь за содействием своему начинанию, Волошин объяснял: «Сюда из года в год приезжали ко мне поэты и художники, что создало из Коктебеля […] своего рода литературно-художественный центр. При жизни моей матери дом был приспособлен для отдачи летом в наем, а после ее смерти я превратил его в бесплатный дом для писателей, художников, ученых. […] Двери открыты всем, даже приходящему с улицы».

Это был летний приют преимущественно для интеллигенции, положение которой в Советской России было достаточно неуютным. Выброшенные, в большинстве, из привычного быта, травмированные выпавшими на долю каждого испытаниями, с трудом сводящие концы с концами, они находили в Доме поэта кров, отдых от сумятицы больших городов, радушного и чуткого хозяина, насыщенное, без оглядки, общение с близкими по духу людьми. Здесь все были равны и единственное, что требовалось от каждого, — «радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни», как писал Волошин 24 мая 1924 г. А. И. Полканову
Чем был для гостей Волошина этот островок тепла и света, лучше всех определила Л. В. Тимофеева (Л. Дадина), дочь харьковского профессора, приезжавшая в Коктебель начиная с 1926 г.: «Надо знать наши советские будни, нашу жизнь — борьбу за кусок хлеба, за целость последнего, что сохранилось — и то у немногих, за целость семейного очага; надо знать эти ночи ожидания приезда НКВД с очередным арестом или ночи, когда после тяжелого дня работы ты приходишь в полунатопленную комнату, снимаешь единственную пару промокшей насквозь обуви, сушишь ее у печки, стираешь, готовишь обед на завтра, латаешь бесконечные дыры, и все это в состоянии приниженности, в заглушении естественного зова к нормальной жизни, нормальным радостям, чтобы понять, каким контрастом сразу ударил меня Коктебель и М. А., с той его человечностью, которой он пробуждал в каждом уже давно сжавшееся в комок человеческое сердце, с той настоящей вселенской любовью, которая в нем была» (Дадина Л, М. Волошин в Коктебеле, — Новый журнал, 1954, № 39).

В 1923 г., через дом прошло 60 человек, в 1924-м — триста, в 1925 — четыреста…

Войди, мой гость. Стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога…

(«Дом поэта», 1926)

Полной идиллии все-таки не было: «советская действительность» то и дело вторгалась в волошинское подобие Телемского аббатства. Местный сельсовет третировал Волошина как домовладельца и «буржуя», время от времени требуя его выселения из Коктебеля. Фининспекция не могла поверить, что поэт не сдает «комнаты» за плату, и требовала уплаты налога за «содержание гостиницы». В дом вторгались комсомольские активисты, призывая жертвовать на Воздухофлот и Осоавиахим, клеймя затем Волошина за отказ расцениваемый ими как «контрреволюция»… Снова и снова приходилось обращаться в Москву, просить заступничества у Луначарского, Горького, Енукидзе, собирать подписи гостей под «свидетельством» о бесплатности своего дома…

Постепенно становилось ясно, что идеологизация всей духовной жизни лишь усиливается, единомыслие утверждается по всей стране. Уже в 1923 г. Б. Таль обрушился на Волошина с обвинением в контрреволюции (На посту, 1923, № 4). Один за другим на него нападают В. Рожицын и Л. Сосновский, С. Родов и В. Правдухин, Н. Коротков и А. Лежнев… В результате сборники стихов Волошина, намечавшиеся к выходу в 1923 и 1924 гг., не вышли; 30-летие литературной деятельности удалось отметить в 1925 г. лишь коротенькой заметкой в «Известиях». Выставка волошинских пейзажей, организованная Государственной Академией художественных наук в 1927 г. (с отпечатанным каталогом), стала, по существу, последним выходом Волошина на общественную сцену.

Последней каплей стала травля, организованная в 1928 г.: местные чабаны предъявили ему счет за овец, разорванных якобы его двумя собаками, — и «рабоче-крестьянский» суд поддержал это бредовое обвинение, несмотря на явную его лживость. Злорадство местных жителей (которым М. Волошина несколько лет оказывала медицинскую помощь), унизительное обращение судейских, вынужденная необходимость расстаться с животными (одного пса пришлось отравить) потрясли Волошина. В декабре 1929 г. его настиг инсульт, творчество поэта практически прекратилось…

Коллективизация (с концентрационным лагерем для высылаемых «кулаков» близ Коктебеля) и голод 1931 г., думается, лишили Волошина последних иллюзий насчет скорого перерождения «народной» власти. Все чаще поэтом овладевает «настроение острой безвыходности», всегдашний жизнелюб подумывает о самоубийстве… Попытка передать Дом поэта Союзу писателей и тем сохранить библиотеку и собранный за многие годы архив, а также обеспечить какой-то статус жене наталкивается на равнодушие литературных чиновников. В. Вишневский, Б. Лавренев, Л. Леонов, П. Павленко отделываются пустыми обещаниями, а затем, не уведомив Волошина, правление СП сдает дом в аренду Партиздату! «История с Домом сильно подкосила М. А.», — свидетельствовала М. Волошина.

И вот записи Волошина в дневнике 1932 г.: «Быстро и неудержимо старею, и физически, и духовно» (23 января); «Дни глубокого упадка духа» (24 марта); «Хочется событий, приезда друзей, перемены жизни» (6 мая). По инерции он еще хлопочет о поездке в Ессентуки (рекомендуют врачи). Но воли к жизни уже явно не было. В июле давняя и теперь обострившаяся астма осложнилась воспалением легких — и 11 августа, в 11 часов утра, поэт скончался. Ему было только 55 лет.

Первые стихи Волошина, написанные во время учебы в гимназии, носят отпечаток увлечения Пушкиным, Некрасовым, Майковым, Гейне. В живописи он признавал только передвижников, считая Репина «величайшим живописцем всех веков и народов». Однако уже в 1899 г. происходит открытие импрессионистов в живописи, а в литературе — Г. Гауптмана и П. Верлена; в 1900 г. юноша видит в символизме «шаг вперед» по сравнению с реализмом. А в январе 1902 г. в лекции «Опыт переоценки художественного значения Некрасова и Алексея Толстого» (имеется в виду А. К. Толстой) Волошин уже выступает как горячий приверженец «нового искусства», третируемого «публикой» как декадентство.

Отныне он берет на вооружение формулу Гете — «Все преходящее есть только символ» — и соответственно смотрит на мир. Его восхищение вызывают офорты мало кому понятного Одилона Редона, а в поэзии, наряду с Ж.-М. Эредиа и Э. Верхарном, он берет себе в учителя «темных» С. Малларме и П. Клоделя. Немудрено, что знакомство осенью 1902 г. с К. Бальмонтом быстро переходит в дружбу, а в начале 1903 г. Волошин близко сходится с другими русскими символистами и с художниками «Мира искусства».

Мы не случайно пытаемся проследить эстетическую и литературную эволюцию молодого Волошина одновременно. Поначалу лишь трепетно мечтавший стать поэтом, он видел своей целью в жизни искусствоведение — и ехал в Париж, надеясь «подготовиться к делу художественной критики» («О самом себе», 1930). А чтобы «самому пережить, осознать разногласия и дерзания искусства», он решает стать художником. Живопись Волошин также рассматривал как средство выработки «точности эпитетов в стихах». И видение художника наложило явственный отпечаток на поэзию Волошина: красочность, пластичность его стихотворений отмечали почти все критики, писавшие о нем.

Как правило, вплоть до 1916 г. утверждались и книжность, холодность волошинской поэзии, «головной» ее характер. Основания для этого были, так как поэт придавал особое значение форме стиха, чеканил его и оттачивал. Способствовало этому впечатлению и пристрастие Волошина к античным, библейским и особенно оккультным ассоциациям. И если первые два слоя были знакомы интеллигентному читателю — основы этих знаний давала гимназия,-то третий, как правило, серьезно усложнял восприятие его стихов. А Волошин считал, что его «отношение к миру» наиболее полно выражено в насквозь оккультном венке сонетов «Corona Astralis». И отмечал в 1925 г. в «Автобиографии»: «Меня ценили, пожалуй, больше всего за пластичную и красочную изобразительность. Религиозный и оккультный элемент казался смутным и непонятным, хотя и здесь я стремился к ясности, краткой выразительности». Во всяком случае, этот сугубый мистицизм — постоянное ощущение тайны мира и стремление в нее проникнуть — был второй, после живописности, особенностью Волошина-поэта.

Следует при этом отметить, что постоянное обращение Волошина в ранних (до 1910 г.) стихах к мифу объясняется во многом влиянием на него восточного Крыма, хранившего античные воспоминания не только в памятниках древности Феодосии и Керчи, но в самом пейзаже этой пустынной, спаленной солнцем земли.

Я вижу грустные, торжественные сны —
Заливы гулкие земли глухой и древней,
Где в поздних сумерках грустнее и напевней
Звучат пустынные гекзаметры волны…

И себя поэт ощущал эллином: «Я, полуднем объятый,/ Точно крепким вином,/ Пахну солнцем и мятой,/ И звериным руном…» Не боясь насмешек, он ходил в Коктебеле босиком, с повязкой на голове, в длинной рубахе, которую обыватели именовали (и неспроста!) то хитоном, то тогой. В восприятии Киммерии, как Волошин называл восточный Крым, он примыкал к Константину Богаевскому, также стремившемуся в своих исторических пейзажах показать древность, «духовную» насыщенность этих холмов и заливов. Открытие Киммерии в поэзии (а затем, с 1917 г., и в живописи) стало еще одним вкладом Волошина в русскую культуру.

Один из признанных мастеров сонета, Волошин стал также пионером верлибра и «научной поэзии» (цикл «Путями Каина»); сюитой прекрасных стихотворений он отдал долг любимому Парижу и разработал нечасто встречающийся жанр стихотворного портрета (цикл «Облики»).

Страницы