Вводные замечания1
Я хотела бы сегодня предложить тему, которая занимает меня уже многие годы: это тема человеческого разума, знания и рациональности, — то есть всего того, что связано с представлением о человеке разумном, homo sapiens. Этой теме посвящена моя книга, которая вышла
Я затрудняюсь определить, к какому жанру, к какому роду письма (как теперь говорят) можно отнести три вещи, три части, которые составляют эту книгу. Это не эссеистика, не филология, это ни в коем случае не культурология, не философия в строгом смысле и даже не герменевтика. Моя задача не в том, чтобы предложить
Начнем с самых наивных вопросов.
Что предполагает этот удвоенный эпитет «разумный», sapiens? Кто этот «человек разумный», homo sapiens? Существо, способное изобретать новые и новые технические средства для «овладения миром»? То есть захватывать, использовать, потреблять все, что его окружает, — и все, что в нем самом содержится? Или же это не совсем такое существо? Можно ли считать разумным то, что человек и созданная им цивилизация умеют и хотят только использовать и потреблять мир и его составляющие, не задаваясь вопросом о том, хватит ли этих запасов навсегда или даже надолго?4 Или было бы более разумно иметь
И еще наивный вопрос: в чем разница между «интеллектуалом» и «мудрецом»?
Я думаю, что эта тема, вопрос о разуме, касается многих болезненных точек нашей актуальной ситуации: ситуации культурной, творческой и даже общественной и экономической. Потому что и в этих областях наша цивилизация явно ведет себя не мудро и не осмотрительно (экологический кризис говорит об этом с полной очевидностью).
Итак, разум составляет главную тему моей книги, которая потому и называется «Апология разума». Читатель услышит здесь эхо классических названий, таких как «Апология Сократа» и множество других «Апологий». Греческие и римские авторы и их ренессансные ученики любили называть свои книги таким образом.
Но моя «Апология» — не трактат, который последовательно развивает заявленную тему: 1) что такое разум; 2) история понятия «разум»
Итак, я взялась быть адвокатом разума. Но разве разум нуждается сегодня в адвокатах? Разве не разум и рационализм безраздельно господствуют в нашей цивилизации, в нашей современности с ее культом «рационального» и «научного»? В цивилизации, которая сумела уже создать искусственный интеллект, которая расшифровала геном человека и знает, как «научным образом» толковать сновидения?.. И то ли еще нас ожидает! Клонирование человека стучится в двери. Каждый день мы слышим о новых фантастических достижениях этого разума, ratio humana. Однако сказка о всемогущем разуме, для которого нет границ и пределов, — сказка, ставшая былью, — по моим наблюдениям, больше никого не радует. А ведь совсем недавно она так радовала, — когда, например, первый человек полетел в космос: этот барьер взят! а дальше Луна, Марс, другие Галактики… Теперь мы склонны задуматься, сколько дыр в стратосфере оставили по себе эти штурмы небес. Боюсь, «победы разума» никто больше не будет прославлять стихами: скорее, оплачет их, как некогда Гораций оплакал изобретение мореходства:
Gens humana ruit per vetitum nefas5…
«Воистину, не человеческое сердце было у того, кто построил первый корабль!» И мы, неблагодарные потребители всего того, чем снабжает нас технический разум, уже, кажется, готовы согласиться с Горацием: да, не совсем человеческое сердце — сверх- или недочеловеческое. Известия о новых триумфах науки и техники (а это и есть для современности главная, если не единственная форма деятельности разума) не радуют, а несут смутную тревогу и предчувствие небывалой угрозы… Рационалистский прогресс больше не вдохновляет статистического человека, как прежде: он его пугает. «Ох, не к добру всё это!» — думает обыватель. И в этом его испуге, увы, больше ума, чем в творческом дерзании изобретателей. Оптимизм прогресса без берегов кончился. Все чувствуют,
Так что кажется, что если сегодня
И не оспоривай глупца.
Между прочим, невыносимый «умник» и невыносимый «глупец» для Пушкина не слишком различаются: выбирать тут не из чего. Если свет интеллекта слишком плоский и безжалостный, то и глухие потемки иррационального — не лучшее место для обитания. Следует противопоставлять не разум и отсутствие разума, не рациональное и иррациональное, — но разум и разум. Или, как пишет о. Александр Шмеман, «ум умный — и ум глупый».
Попробуем сопоставить наше привычное представление об уме (холодном, суровом, отстраненном) с его библейским образом (в знаменитом гимне Премудрости): «Она есть дух разумный, святый, единородный, многочастный, удобоподвижный, светлый, чистый, ясный, невредительный… человеколюбивый» (Прем 7:22). Попробуем сравнить наше представление о знании, которое достигается огромным трудом («грызть гранит науки») и мучением («что мучит, то и учит»), «берется с боя», — с библейским образом мудрости, которая «легко созерцается любящими ее и обретается ищущими ее» (Прем 6:13), сама первой идет искать своих друзей и «благосклонно является им на путях и при всякой мысли встречается с ними» (Прем 6:16). Однако она, — и здесь мы касаемся момента, совершенно забытого в нашей мысли о разуме, — «по чистоте своей всё проходит и проникает» и «ничто оскверненное не войдет в нее» (Прем 7:24, 25). И это значит: только чистый и благосклонный ум может приобрести такое знание, может стать мудрым, то есть дружественным к миру, к людям и к себе самому.
Итак, мне хотелось бы защитить разум с двух сторон.
Я совершенно не собираюсь повторять все обычные в этом случае и уже слишком тривиальные обвинения в адрес технической цивилизации и механического интеллекта. Моя роль, как я уже сказала, — роль адвоката, а не обвинителя. Критический, аналитический, технический разум (рассудок), бесспорно, — вещь сама по себе достойная и совершенно необходимая. «Святое слово — disitiguor, „различаю“, слово схоластики!» — восклицал Аверинцев. Различает именно этот ум, рассудок. Но он составляет лишь часть того, что достойно называться умом, и часть, так сказать, нижнюю и окраинную, или вторичную. Если интеллект такого рода принимается за весь ум, это грозит настоящей бедой. Пространство ума куда обширнее и глубже, и его центральную часть, его сердцевину составляет восприятие целого, сообщения с целым, которое предшествует всякому расчленению на детали и составные, всякой «деструкции», разборке этого целого, как если бы оно было механическим агрегатом.
Мне могут возразить: но восприятие целого принадлежит интуиции! Вероятно, так и есть, но ведь и сама интуиция есть интеллектуальная деятельность. Интеллектуальная деятельность многообразна, она включает в себя и нашу способность воображать, и способность угадывать без обсуждения и анализа, и способность созерцать… и множество других вещей. И, вопреки распространенному мнению, не только «систематическое сомнение», но и определенная уверенность и способность доверять (принимать на веру) составляют то, что можно назвать интеллектуальной культурой. Dubitare humanum est (сомневаться — в природе человека). Это — несомненно, но не только «сомневаться» в его природе. В его природе и быть в
Приходится сделать еще одно уточнение: есть огромная разница между мудростью и умудренностью. Вообще говоря, разница абсолютная, такая же, как между смирением и усмиренностью. Если современный человек чувствует себя особенно умным и умудренным, когда ничто не способно его удивить, поскольку для этого он уже слишком опытен и умудрен (нас не проведешь! видали мы и не такое!), и бытовое представление о мудрости совпадает с идеей «тертого калача» и «стреляного воробья», то классическая мысль об уме противоположна. Мудрец, говорит Аристотель, это тот, кто, несмотря на всё, не утратил способности изумляться. Изумление (и восхищение) — вот начало мудрости: так думали греческие философы. Можно решить, что библейская мысль о начале мудрости другая: как известно, «Начало мудрости — страх Господень» (Пс 110:10). Но этот страх — не страх перед некоей карающей инстанцией; он полон изумления и восхищения. «Дивны дела Твои, Господи, и душа моя знает зело» (Пс 138:14). Вспоминая о «систематическом сомнении», мы можем предложить такое дополняющее его изречение: admirari humanum est, «изумляться — в природе человека». Возможно, именно это в его природе per excellence. В природе человека разумного. Предел человеческого познания, как ее видит
Кроме другого, это еще и встреча с собственной глубиной, с «другим» в себе, с «
Скептический читатель возразит: «Но ведь это типичное мистическое переживание! Причем здесь интеллект, разум, рациональность? Это опыт иррациональный!» Ну нет, отвечу я, это опыт познания, гнозиса. То есть опыт интеллектуальный — опыт человеческой мысли.
«Что и составляет величие человека, ежели не мысль?» — спрашивает Пушкин. Мысль, о которой он думает, — не конкретная мысль о
В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,
Где мысль одна плывет в небесной чистоте…
Мысль — как вдруг случающееся глубокое общение со всем, что есть. В этом состоянии человек забывает о собственной смертности и убожестве. У такой мысли вкус бессмертия.
Всем этим я хочу напомнить о той идее ума, которая давно и крепко забыта современностью. Ее знала классическая традиция — и традиция библейская, Афины и Иерусалим, как любил повторять
Я говорила прежде, что если всё, что мы знаем и можем сказать о разуме, сводится к его «технической части», нас ждет беда. Почему? Потому что именно мудрость, вершинная и центральная часть ума, способна сдержать технический, критический, аналитический разум, рассудок, всегда готовый зарваться.
О том, что деятельность технического разума подобна слепому инстинкту и бесконечно далека от разумности в самом обыденном смысле слова, писал Жорж Бернанос: «Атомная бомба станет, быть может, знаком окончательного триумфа техники над разумом»7. С конца
Наша рационалистская цивилизация, повторю, вопиюще неразумна (экологическая проблема — только самый очевидный симптом, — речь при этом идет обычно о внечеловеческой природе, об окружающей среде, мире биологическом, физическом, которому человеческая активность наносит уже катастрофический вред, но не менее угрожаема в таком развитии цивилизации и природа самого человека: стоит только подумать о слуховой перегрузке нашего современника, не говоря уже о более сложных вещах). О. Александр Шмеман говорит об этом так: «она (современность) умна в отношении к неглавному, и глупа в главном». Она не помнит о
Если (с мыслью об этом уме) мы коснемся вечной проблемы fides et ratio, разума и веры, то на месте их привычного и тривиального противопоставления мы можем увидеть гораздо более интересную конфигурацию. Именно ум может быть первой причиной и главным аргументом веры. Так случилось с Пушкиным, которого, по легенде, император Николай I назвал «умнейшим человеком России». Первой причиной, побуждающей молодого Пушкина отстраниться от атеизма, был не «зов сердца» или «муки совести», а потребность ума. Атеизм представлялся ему неудовлетворительным в
Ум ищет Божества, а сердце не находит
(стихотворение «Безверие», 1817);
«mon coeur est materialiste, mais ma raison s'y refuse»
(дневниковая запись 1821).
Когда я говорила об этом на конференции,
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман, —
в одинокий сентиментальный фидеизм. Но путь веры Пушкина (и Аверинцева) лежал в открытом и светлом пространстве ума.
Рядом с их именами мы можем вспомнить немало других, тех, кого ум и истина вели к вере вопреки их сердцу. Среди них такие великие
Впрочем, само противопоставление ума и сердца, ума и чувства возникло только после того, как «ум» отделили от всей полноты человеческой жизни и поместили в мозгу, органе (почти машине, вычислительном центре) мышления аналитического и «объективного». Сердце и чувство при этом совпали с инстинктивными эмоциями и слепыми аффектами, а ум — с аналитическим, рефлективным, абстрактным, отчужденным от переживаний началом. Этот образ разума окончательно сформировался в эпоху Просвещения, в эпоху «торжества разума»; он бесконечно далек от того, что греки называли словом нус и что мы переводим и как «ум», и как «дух». В библейском языке сердце и чувство — область, где рождается мысль и слово («помыслил в сердце своем», «сказал в сердце своем»); чувство же означает не смутную эмоцию, но вменяемость, ясное восприятие действительности, — и потому «глупец» и «безумный» не имеют чувства, а «окамененное бесчувствие» означает полную невменяемость (русский язык сохранил это значение в таких выражениях, как «потерять чувство», «привести в чувство»). Библейское сердце — орган мысли. Библейский стих: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог», то есть «глупец решил, что Бога нет». Эту антропологическую идею продолжает аскетическая традиция христианского Востока, начиная с
Итак, повторю вкратце: мне хотелось защитить память о том уме, который познает целое, прежде чем различит его составные, об уме, который познает вещи путем приобщения, а не путем отстранения, об уме не холодном, беспощадном, который ничему не удивляется и «разрушает прекрасные иллюзии» (как привычно о нем думать), а напротив, об уме, который непрестанно изумляется величию великого и умеет щадить малое и хрупкое, поскольку сердцевина этого ума — мудрость, а мудрость есть дух свободный, благотворный, человеколюбивый, как мы знаем из Библии. Этот ум и создает «вещи культуры», которые, по словам Аверинцева, «существуют ради тайны, которую нельзя подделать, тайны живого».
Я обещала защищать разум с двух сторон. Пока речь шла только об одной, о сужении и искажении представления рационального. Другая сторона — это давно (со времен романтизма уж точно) ведущаяся борьба с разумом, многообразные попытки спастись от разума в иррациональном (такие как «витализм», «философия жизни
У меня сложилась довольно ясная картина ее движения, ее траектории. Однажды мне довелось побывать в огромном литературном архиве Марбаха с бесчисленными портретами людей культуры.
Подростковый бунт модерна (в котором нельзя не признать своей правды и своей чести) сменяется в постмодерне идиотскими выходками избалованного ребенка. Наступает маразматическое детство. Ведь ни взрослый, ни юный человек, ни сердитый подросток не будет делать того, что показывают нам теперь на акциях и перформансах: кусаться, портить готовые вещи, вываливать кучи мусора в виде экспоната,
Уходящий от разума — куда? Открытие иррационального казалось вначале открытием
Моими собеседниками в этой книге были не философы, а поэты: Гете, Данте, Пушкин, Пастернак. Поэзию и разум тоже принято противопоставлять. Но именно великие поэты знают и защищают тот разум, то знание, о котором идет речь в моей книге, — «новый разум», словами Данте:
Intelligenza nova, che l’Amore
Piangendo mette in lui pur su lo tira10.
Совсем новый — и самый древний.
ПРИМЕЧАНИЯ:
- Лекция, прочитанная в Миланском Католическом университете. Октябрь 2009.
- Sedakova O. Apologia della ragione. Trad. Giovanna Parravicini. Intr. Adriano dell’Asta. Casa di Matriona, 2009.
- Немецкое Geist (буквально: дух) имеет здесь очень характерное значение, для которого трудно подобрать эквивалент на других языках. Характер этой особой общегуманитарной «науки» можно представить себе, если вспомнить имена, которые обычно с ней связывают: В. Дилтей, Гегель, Хайдеггер, Вебер, Гадамер, Юнг. В России к Geisteswissenschaft можно отнести труды Выгодского, Бахтина, Аверинцева, Лотмана.
- О другом представлении экономики, которая не начинается с производства и не кончается распределением, а начинается с общего отношения к миру, из которого человек берет все необходимое для производства, думают новые экономисты. Согласно их утверждению, старая экономическая наука (и марксистская в особенности) исходила из презумпции бесконечности и неисчерпаемости мира и его ресурсов. «Твори, выдумывай, пробуй!» Новая экономическая интуиция «нашего мира» видит, наконец (как это прекрасно видел Гораций, см. ниже), что этот мир конечен и исчерпаем — и, кроме того, и важнее того, — что он целен и полон внутренних связей и взаимодействий, так что, истощая какойто один из его элементов, мы ставим под угрозу другие.
- Род человеческий рвется через то, что для нас запретно… (лат.). Этот стих Горация с восхищением цитировал К. Маркс, понимая его точно наоборот: как славу роду человеческому. Восхищение дерзостью человека, презирающего любые запреты (античная гибрис, христианская гордыня), связано с тем, как понимается инстанция, установившая запреты. Если это тиран, который запретами хочет унизить человека, — это одно. Но если эти запреты даются так, как взрослый запрещает ребенку, например, есть ядовитые ягоды? Ты не знаешь, а мы знаем: тебе будет очень плохо.
- Proust M. Contre
Sainte-Beuve . - Пер. мой. — О. С.
- Шмеман А., прот. Дневники. 1973 — 1983. С. 518.
- Kein Sonnenstrhal geht verloren. Worte Abert Schweizers.
Hyperion-Verlag . Frieburg im Breisgau, S. 59. Пер. мой. — О. С. - Над широчайшей сферою творенья,
Выйдя из сердца, вздох проходит мой:
Это Любовь, рыдая, разум иной
В него вложила в новом устремленье.
(Данте. «Новая жизнь». Пер. мой. — О. С.)