Предисловие к книге Ольги Седаковой
…И вновь требуется более прямое, исчезающее перед своим предметом
слово. Такого слова, собственно, мне всегда и хотелось.
О.С.
Пoэтическому сознанию Ольги Седаковой так свойственно проверять себя по неподвижным звездам, как говорили в докоперниковскую пору, по кормчим звездам, как выразился молодой Вяч. Иванов; по наиболее общим ориентирам европейской поэтической традиции. (Заметим, что в этой: позиции трудно не почувствовать некоего отблеска образа мыслей, в основе своей теократического, — но это так, в сторону.) К числу таковых звезд относится, например, Данте (кстати, теократичнейший автор «De Monarchia»). Но к числу их относится также Рильке, и мы хотели бы, имея в виду известное изречение Малларме о том, что стихи делают не из идей, а из слов, начать именно с уроженца Праги. Не только в силу временной дистанции, но также, например, потому, что итальянская силлабика уж очень несоизмерима с ходами русского стиха, Данте оставляет слишком мало места для сугубо конкретных сопоставлений его самого с его русскими отображениями; Рильке — совсем иное дело.
Казалось бы, именно парадигму Рильке в России уже невозможно открыть как нечто новое и неизвестное. Ничего себе, скажет
Но что бы мы ни имели сказать о Рильке как о парадигматическом импульсе для Седаковой, — и Рильке, и уж тем более Данте некогда до конца сбылись в самих себе. Можно им в крайнем случае подражать (как замечает сама Седакова, «это почти то же, что брать пример с самой поэзии»). Иначе говоря, их фигуры — почти заместительные метафоры некоей «идеи» в платоновском смысле, подражание которым слишком уж онтологично для стратегии замысла и выполнения. Чего с ними сделать нельзя, так это их продолжить, говорить за них — у них уже и так все сказано.
Я, признаться, издавна привык думать, что, каким бы ни было значение для ориентации неподвижных звезд, на другом уровне, в другой плоскости для поэта совсем
Очень логично, что Седакова, признающаяся в том, что ее цель — «более прямое, исчезающее перед своим предметом слово», так хвалит самые именования прозрачности на различных языках: «chiaro, durchsichtig». Надо сказать, что ее собственные стихи, как правило, очень яcны, ясны в самом простом смысле слова. Ясности тем больше, чем ближе к средоточию ее тем, и разве что на периферии тематического круга она порой несколько убывает, никогда не исчезая. К диковинным приключениям ее Музы в пространстве нашего времени относится то, что именно эта ясность воспринимается как непонятность, даже как игра в непонятность, — но это уже характеризует читателя, никак не самое Музу.
Не менее необходимо для поэзии Седаковой, как дополнение и фон ко всему, что chiaro, durchsichtig, — присутствие синтаксических угловатостей, столь важных, между прочим, и у Заболоцкого. В моих глазах едва ли не самый удачный седаковский зачин, рискну сказать, один из образцовых зачинов в русской поэзии нашего века, — это начало уже помянутых стихов про Давида и Саула, сразу вводящее не то чтобы просто in medias res, но вовнутрь
— Да, мой господин, и душа для души —
не врач и не умная стража.
(Ты слышишь, как струны мои хороши?)
Не мать, не сестра, а селенье в глуши
И долгая зимняя пряжа.
Невозможно отрицать, что в поэтической программе Ольги Седаковой, продуманной в ее прозе и реализуемой в стихах, есть риск, есть сознательный выбор опасности. Конечно, опасность особенно явственно ощутима в наше время, когда все предсказания Баратынского насчет дней Последнего Поэта сбываются так, чтобы стать заметными даже самому невнимательному из наблюдателей, когда суровый смех — не самый худой ответ на стихи, потому что это
…Неслышимо, но грубо
военный горн, неодолимый горн
велит через заставы карантина:
вставать!..
Зло сегодняшнего, зло предсказуемого завтрашнего дня — хитрее, на него уже не подымешь голос, даже и неслышимый. Тут дело не только в умствованиях набравших силу ничевошенек (см. статью Цветаевой об Андрее Белом); к умствованиям можно и должно не прислушиваться, но объективное, ни от кого не зависящее изменение акустики — дело серьезное, с ним не считаться нельзя. Надо сказать, что Ольга Александровна прекрасно это понимает, как видно из ее устных и письменных высказываний последнего времени. Внимательный читатель давно заметил в ее последних стихах поиски новой трезвенности, шаги в сторону приглушенной мягкости, простоты. Конечно, риска, заложенного в самой природе метафизической поэзии, такая стратегия не снимает.
Но под конец скажу от себя и очень лично: для меня мое уважение к поэзии Седаковой и выбор в ее пользу не в последнюю очередь обусловлены тем, как отважно и с каким тихим, обдуманным вызовом она берет на себя сознаваемую опасность, не отводя взгляда.
ПРИМЕЧАНИЯ:
- Во избежание недоразумений: термин «метафизическая поэзия» употреблен в данном случае с некоторой оглядкой издали на английских Metaphysical Роеts XVII столетия (и на их рецепцию в элиотовском кругу), но без всякой оглядки на специфические (негативные) коннотации, данные слову «метафизика» у Хайдеггера и воспринятые в современном православном хайдеггерианстве. Я предпочел слово «метафизика» слову «философия» только потому, что жанровое понятие «философской поэзии» чересчур уж узко, а понятие присутствия «философии вообще» в поэзии, напротив, слишком неопределенно. У позднего Пушкина можно найти не меньше, может быть больше, философии, чем у Баратынского или Тютчева; но Баратынский и Тютчев «метафизичны», а Пушкин — определенно нет.
- Весьма назидательное чтение, утешение для поэта и шанс вразумления для критика — перечитывать то, что писали о ныне чтимых поэтах при их жизни. Только надо принуждать себя читать, отказываясь от всезнания, даваемого позднейшей перспективой, словно бы из того времени.