Заведующий отделом пушкиноведения Пушкинского Дома о самом главном русском поэте
Почему любая власть в России не может обойтись без Пушкина? Как коммунисты подстраивали творчество поэта под свою идеологию и почему пушкиноведение стало наукой?
Мы настолько привыкли к мысли «Пушкин — наше всё», что даже не задумываемся над этим. Почему любая власть в России не может обойтись без Пушкина, как коммунисты подстраивали творчество поэта под свою идеологию и почему пушкиноведение стало наукой рассказывает заведующий отделом пушкиноведения Пушкинского Дома, профессор Сергей Фомичёв.
— Сергей Александрович, насколько литературоведение в сравнении с историей «прокладывалось» под идеологию в советское время?
— Литературоведение входит в систему общественных наук, а они контролировались достаточно жёстко. Цензура и редакторы тщательно следили за тем, чтобы соблюдалась господствующая идеология. Но серьёзные учёные как-то находили выход из этого диктата.
— Просто удивительно: тотальная цензура, а живые умы были.
— Потому что литература, то есть та материя, которой занимается литературоведение как наука, живая.
Вот, скажем, физики и химики исследуют вещества, биологи — органическую жизнь, наша наука исследует самый сложный уровень окружающего мира, который связан с духовной деятельностью человека. Причём это не только искусство, но и общественные науки. С другой стороны, её до сих пор не структурировали.
Много было определений у девятнадцатого века, двадцатый называли атомным. Я думаю, что двадцать первый век найдёт определения, связанные с мыслительной деятельностью. В ней основа этого мира. Литературоведение имеет дело с литературой, а литература — это особая сфера духовной деятельности человечества.
Дело в том, что обычно связывают науку и искусство. Но наука вырабатывает какие-то гипотезы, на основе которых потом возникают теории, и со временем они уточнятся, например, так было с эвклидовой геометрией и неэвклидовой.
В искусстве несколько другое представление мира. Искусство даёт художественный набор в окончательном виде. Конечно, сегодня мы не читаем с восторгом «Илиаду», нам достаточно знать её значение, культурный фон, так сказать, потому что это произведение написано на века. То же самое можно сказать и про Достоевского, и про Пушкина. Вот в этом и есть сложность нашей науки.
— Считается, что «Пушкин — это наше всё». Это похоже на идеологию. Насколько «наше всё» подстраивала под себя советская власть?
— Она несомненно его подстраивала. Надо сказать, что идеологическая модель Пушкина складывалась дважды — в юбилей 1899 года, когда он вошёл в гимназическое преподавание, и в 1937 году, когда было столетие со дня смерти. В нашем фонде очень много газетных вырезок за 1937 год, и по ним очень наглядно заметно это: с одной стороны вырезки статьи о Пушкине, с другой — статьи о процессах.
Что такое Пушкин в дореволюционном времени? Это поэт, который по молодости шутил, либеральничал, но в конце жизни всё понял и стал государственником, власть самодержца была для него святой, естественно, он был религиозным и верноподданным человеком. Модель 1937 года — всё наоборот. Пушкин — это борец с самодержавием, друг декабристов. Самое интересное, что эти два представления о Пушкине складывались на протяжении жизни одного поколения.
Но появляется ещё и другая модель — «мой Пушкин». Выходит книга у Цветаевой «Мой Пушкин»: «Есть ваш Пушкин, а у меня — свой Пушкин».
— А сегодня какая модель у поэта?
— Недавно я был на писательской петербургской конференции, там говорили о Пушкине. Например, что он разошёлся на цитаты, причём эти цитаты варьируются. Возьмите его «окно в Европу». Как только его не переиначивают! Вообще-то это не пушкинские слова, но приклеили к Пушкину. За тем, как часто его цитируют, не видно самого поэта, да и целиком его мало кто сейчас читает.
Мы также говорим, что Пушкин занимает особенную, свою нишу в русской культуре. Я выявил для себя пять каналов, по которым к нам приходит Пушкин, как он присутствует в нашем мире. Это совершенно феноменальная вещь получилась, не свойственная ни одному поэту в мире.
Во-первых, это сами произведения Пушкина и литература о нём. Во-вторых, педагогические каналы. Это и его сказки в детстве, и стихи в школе, институте, лекционная пропаганда. Пушкин входит в нас с детства.
Третье — музеи Пушкина. В мире нет другого человека, у которого было бы столько музеев. Только в Питере их четыре. Ещё есть в Москве, Михайловском, Каменке, Одессе, Кишинёве, Болдино. А сколько памятников Пушкину, вы не задумывались? Сегодня мы знаем около четырёхсот, и они есть не только в России. В-четвёртых, он музыкален. На его стихи «Слыхаль ли вы?» написано двадцать романсов. Пятый канал — СМИ, интернет, радио, телевидение. Не проходит ни одного дня, чтобы имя Пушкина не прозвучало.
Почему он? Думаю, это неслучайно. У него чётко распределено в мироощущении понятие добра и зла, понятие «да» и «нет». Вот, к примеру, он сказал: «Гений и злодейство — две вещи несовместимые». Ну ведь не прав он! Мы-то знаем, что есть тьма примеров, когда они совместимы. Но в идеале они не должны быть совместимы. А его представление о гармоническом мире? Мы все к этому стремимся, нормальный и честный человек хочет видеть мир гармоничным. Это дорогого стоит. Недаром на протяжении советских лет Пушкин во многом заместил религиозную основу, потому что в религии человек ищет откровений. Без представлений о добре и зле, красоте как абсолютной форме человечество жить не может.
— Как вы думаете, почему власть — что при царе, что при коммунистах, что сейчас — не может обойтись без Пушкина?
— Я могу привести массу примеров, что это так.
В 1937 году отмечали столетие со дня смерти поэта. Собрания по этому поводу проходили во всех армейских подразделениях, в рабочих коллективах. Лозунги, посвящённые дате, как вы понимаете, одобрялись сверху. Знаете, какой лозунг встречал узников на Соловках? «Здравствуй, племя младое, незнакомое...» Вот вы улыбаетесь, а разве это смешно? Об этом написал дочери Флоренский. Причём, как я понимаю, это изуверство было не стороны лагерных работников.
Тот же Флоренский писал тогда: «Получил газеты, которые наполнены Пушкиным. Всё это ерунда. Пушкин скажет своё слово, и это будет не похоже на то, что о нём пишут».
— У каждого народа есть свой национальный поэт. У немцев — Гёте, у англичан — Шекспир…
— У каждого народа есть свои фигуры, причём фигуры, пришедшие из области искусства. Но те же, например, Гёте или Шекспир по пяти пунктам не могут соперничать с Пушкиным.
— Можно ли сказать, что в этом есть наша национальная особенность? Византийство?
— Нет, это всё опять связано с очень жёсткой политической структурой в России. Если хотите, это можно возвести к Византии. В России всегда была очень жёсткая вертикаль власти, и человеку в этом мире надо было как-то по-своему жить. Но повторюсь, что человек, обратившийся к Пушкину, понимал, что жить надо вот так, как писал поэт.
— Почему юбилей Пушкинского Дома отмечают не со дня его образования согласно царскому указу?
— Есть императорский указ 1907 года об образовании Пушкинского Дома, но советские пушкинисты открыли другие документы 1905 года, когда была создана комиссия по установлению памятника Пушкину. На этой комиссии впервые прозвучали слова о Пушкинском Доме. Отмечать в советское время годовщины императорского указа не хотели.
— Неужели коммунистическая идеология редактировала даже дату рождения Пушкинского Дома?
— Она редактировала всё. В 1988 году отмечали тысячелетие Крещения Руси, и Дмитрий Лихачёв тогда сказал, что надо отмечать и тысячелетие русской литературы. Первое её произведение — «Слово о законе и благодати» Илариона. Ему сказали партийные чиновники: «Нельзя. Это религиозная литература». Так и получилось. Когда издавали двенадцатитомник русской литературы, то самое первое произведение русской литературы было помещено в… самый последний, двенадцатый том.
— Пушкиноведение в советское время было частью идеологии. Начиналось оно тоже как идеология?
— Это прослеживается точно. Интересна судьба первого посмертного издания, которое сделал Жуковский. Оно практически навязывалось. Существует масса документов, показывающих, что оно издавалось под эгидой правительства. Жуковский был воспитателем наследника, и наверное, благодаря этому обстоятельству в государственные органы губерний шли письма: «Почему так мало подписки на Пушкина?».
Есть более точная дата появления общественного интереса к Пушкину. Это 1880 год, когда в Москве возводят ему памятник работы Опекушина. На его открытии выступили Тургенев, Островский, Достоевский. Это было время, когда прошли основные реформы Александра II, но все ждали конституцию. В то время общественное настроение было такое: искали идеал, к которому могли бы присоединиться все. Его нашли в Пушкине. Все знают знаменитую речь Достоевского, но мне кажется, что лучше всех тогда сказал Островский: «Через Пушкина умнеет всё, что способно».
Памятник возводили в Москве, и казалось бы, событие сугубо московское, но нет — пресса всей России писала об этом событии. После памятники Пушкину стали появляться в разных городах.
Тут ещё интересно вот что. В нашем архиве много вырезок из газет со всего мира, где упоминается Пушкин. Вот, например, в Харбине окопались русские фашисты. Так и они что-то нашли своё у Пушкина и цитировали его в своих изданиях. Его цитировали и сменовеховцы, и либералы, и монархисты. Все находили у Пушкина что-то своё. При всём при этом его имя было дорого всем.
Само пушкиноведение зарождалось ещё в недрах старой науки. Первая попытка академического издания была предпринята была в 1899 году, все пять его томов были подготовлены тогда. Первый том этого издания вышел при участии вице-президента академии наук, а её президентом был Константин Константинович. Значит, и Пушкинский Дом не возник бы без него. Наука о Пушкине как частная научная дисциплина зародилась в академической науке наряду с другими.
— А в советское время стала самостоятельной?
— В связи с общественным интересом она, если говорить об академических изданиях, на определённом этапе имела потенции академической дисциплины.
Все семнадцать томов, которые вышли в 1937—1949 годах, готовили великолепные пушкинисты, это был цвет филологической науки. Они прочитали всего Пушкина, расшифровали все его черновики, ведь половина текстов Пушкина осталась в черновиках, а чтобы представить их в окончательном виде, надо было провести исследовательскую работу. Но само издание вышло без их комментариев.
Почему? Потому что Сталин следил за этим. Когда ему принесли седьмой том, где были драматургические произведения, он обратил внимание, что комментариев в несколько раз больше, чем самих произведений. «Кому это надо? — сказал он. — Издавайте Пушкина без комментариев».
— В начале беседы у вас мелькнула фраза «литература на века». Нет ли в этом пафоса? Сегодня имена в той же литературе делаются благодаря не только таланту, но и грамотному, хорошо оплаченному пиару. Можно предположить, что он существовал и в прежние времена?
— Пиар был, но не такой. Я говорил о каких-то ценностях. Естественно, когда мы говорим о чём-то, что это вот «на века», в этом есть какое-то преувеличение. Да, «Илиаду» мы уже с восторгом не читаем, потому что нам не хватает культуры, образования.
Русские писатели девятнадцатого века понимали, что без Пушкина, как бы они к нему ни относились, не было бы русской литературы. Она была начата им. А русская литература девятнадцатого века — это общемировой бестселлер, как и античная литература. Сгинет Россия, как античный мир, и её историю будут изучать по литературе. Будут читать Достоевского, Чехова и, надеюсь, Пушкина. Наша литература — это ценность, а если вдуматься, то она создана всего два века назад. Но почему она до сих пор живёт? Почему её до сих пор интерпретируют в музыке, театре, кино? Мы всё равно возвращаемся к ней.
— Если вдуматься, то можно вспомнить, что тем, кто её начинал, было по двадцать-тридцать лет…
— И не только Лермонтову, Пушкину, но и Бенедиктову, Булгарину, была масса замечательных популярных поэтов и писателей. Ведь посмотрите: сколько лет было Лермонтову, Грибоедову, Гоголю, Пушкину? Они все были молодые, и поэтому литература была такая смелая.
— Правда, что не все его рукописи разобраны?
— Нет, это неправда. Его рукописи не только разобраны, в 1995—1998 годах было издано их факсимильное издание. В этом году вышел трёхтомник болдинских автографов. Весь архив Пушкина систематизирован, но другое дело, что не всё опубликовано. Задача многих поколений учёных — прочитать его, опубликовать и прокомментировать.
— Как вы думаете, нужны ли такие учреждения, как Пушкинский театральный центр?
— Необходимы. У Рецептера, который его возглавляет, очень разумная идея. Пушкинский Дом поддерживал его, когда он начинал создавать свой центр. В русской литературе есть несколько гениальных драматургов — Гоголь, Островский, Толстой, Чехов. Рецептер сказал, что есть великий драматург Пушкин. У него тоже, как и у Гоголя, несколько пьес — «Борис Годунов», «Маленькие трагедии», но Пушкин совершенно не освоен драматическим театром. «Годунова» до сих пор не могут никак поставить, есть масса интересных постановок «Маленьких трагедий».
Единственное, в чём не соглашусь с Рецептером, — это то, что Пушкин не проявился в полной мере на сцене. Вся русская классическая опера — это Пушкин. На его тексты писали музыку Глинка, Даргомыжский, Мусоргский, Чайковский.
— В дневнике Нагибина есть страницы бесед с Гейченко. Нагибин пишет, что тот говорил ему о своих догадках. По словам Гейченко получалось, что дуэль для Пушкина была выходом, дескать, он окончательно запутался в долгах.
— Гейченко был уникальный человек, я был с ним знаком. Он не случайный человек, по образованию искусствовед. Он мог быть простым, но если заметит, что его воспринимают именно так, то мог совершенно неожиданно ввернуть в разговор латинское изречение, совершенно легко и естественно, без напряжения.
Гейченко — человек, который во многом вошёл в роль хранителя пушкинского заповедника, и эту роль он играл талантливо.
Про частные разговоры с Гейченко вспоминает и Курбатов. Думаю, в частном разговоре Гейченко мог такое высказать, он был ещё тот говорун.
У Пушкина в конце жизни были сложные обстоятельства, одних долгов было сто тысяч, их после смерти Пушкина оплатил царь из казны. По сравнению с яйцами Фаберже, купленными нашим олигархом за миллиарды, это вообще ничто. А сколько изданий было после смерти, сколько на них жили! Так что Пушкин всё оплатил.
Но говорить, что он поехал на дуэль, чтобы погибнуть, нельзя. Утром перед дуэлью он пишет письмо Ишимовой: «Я прочитал ваши переводы. Именно так и надо переводить. Я пометил пять пьес, которые вы переведёте, и мы их напечатаем в «Современнике». Если он собирался погибнуть, какое ему было дело до Ишимовой? Переведёт она пять пьес или нет? Он уезжал уверенным, что вернётся.
Биография Пушкина интересна, как и его творчество. Вот возьмём Болдинскую осень 1830 года. Он едет в Болдино и не берёт с собой ни одной рабочей тетради. Почему?
В Болдино ему надо войти во владение Кистенёво — отец подарил ему к свадьбе двести душ — и срочно вернуться в Москву, потому что он поссорился с будущей тёщей, и встал вопрос, состоится ли свадьба. И — бац! Холера. Карантин. До него доходят известия, что холера уже в Москве, там осталась его невеста, а он зажат карантином в деревне. На двести вёрст вокруг никого нет, грязь, ни проехать ни пройти.
Некоторые говорят: как хорошо, что он был в ссылке в Михайловском. Нет, ему важна была среда общения. В Болдино у него вообще никакого общения нет, даже няни нет рядом…
— И выпить не с кем? В воспоминаниях современников о Пушкине есть упоминания, что Арина Родионовна любила выпить…
— Любила, любила… «Выпьем, няня, где же кружка?» Куда без этого?
Но вот видите, человеку другой организации ситуации в Болдино хватило бы для запоя. А Пушкин в этом захолустье три месяца проводит в творчестве. Это особая психическая организация.
— Вы столько лет занимаетесь литературой. Не стало ли это для вас обыденным?
— Вы не представляете, как интересно заниматься Гоголем, Пушкиным! Это то же, что учёный, занимающийся микробиологией…
— Но там ещё есть и бизнес.
— Бросьте. У учёных всегда есть интерес, но есть фундаментальная наука и есть прикладная. В фундаментальной науке нет ничего от бизнеса.
— Значит, спустя столько лет вам так же интересно?
— Конечно. Никакой обыденности нет. Вот вы любите читать детективы?.. Потому что в них есть сюжет и надо догадаться, во что он выльется. Когда занимаешься наукой, то надо понять то, чего никто до тебя не понял. В чём состоит открытие? Все знали подходы к решению, но само открытие сделал я. Никто не понял, а я понял. Это чувство непередаваемое. Кто-то из великих сказал, что наука — это любопытство, оплаченное государством. Любопытство — это двигатель. Наука — это жутко интересно.
— Вы исследовали в советское время Крылова, Пушкина, Грибоедова. Почему не стали заниматься соцреализмом, выгодно же было?
— Я с самого начала понимал, что никогда не буду заниматься соцреализмом.
— Но это же было перспективно. Сидели бы в президиумах…
— Так я и так в них сидел. Из герценовского института меня выгнали за то, что я должен был сделать доклад «Соцреализм и личность». Очередной скандал у меня был в Глазовском пединституте. В «Правде» вышло постановление о Пастернаке, и я, читая его, громко возмущался. Рядом сидел какой-то мужик, оказался из обкома партии…
Почему я начал с Пушкина? Когда я пришёл в науку, начал с самых истоков золотого века русской литературы, хотя у меня уже были работы по Хармсу и Достоевскому. С Грибоедовым я завершил весь цикл, который должен был сделать, это фундаментальная работа. Его академическое издание будут издавать и после меня.
Пушкин — это такая область, где всё не сделаешь, как с Грибоедовым, но кое-что мне удалось. В принципе, я не всё знаю о Пушкине, но кое-что мне удалось узнать. Скажу правду: сейчас мне было бы интересно заняться какой-нибудь другой темой.
— Какой?
— У меня есть работы и по древнерусской литературе.
— А современная не интересует?
— Интересует. Недавно молодой поэт Геворкян попросил написать предисловие к его книге. Мне было интересно сделать это.
— До сих пор есть некие споры: кто сильнее как поэт — Пушкин или Лермонтов? Сторонники последнего считают, что, проживи Михаил Юрьевич ещё лет десять, он затмил бы Пушкина.
— Я хочу в этом случае привести цитату из Грибоедова в споре про Шекспира: «Нельзя ставить в ряд такие величины и вычислять, кто из них выше». Это иное, но столь же прекрасное.
— У вас много символического в биографии: вы не только занимаетесь Пушкиным, но и родились на улице Пушкина, живёте в городе Пушкин…
— Родился я на улице Пушкина в Горьком, но узнал об этом гораздо позже. Помню, что наш дом стоял на углу улицы Кулибина. Когда приехал в семидесятые годы, то, обойдя дом, увидел, что с другой стороны была улица Пушкина.
Не знаю, стоит ли об этом говорить, но пушкинистом стал случайно. После поступления в аспирантуру Пушкинского Дома очень скоро стал учёным секретарём. Всё-таки есть у меня дар карьеры, всё время меня куда-то заносило, а потом оттуда выгоняли.
В Пушкинском Доме была пушкинская группа, её возглавлял Борис Соломонович Мейлах, недавно мы отметили его столетний юбилей. Его очень любил наш директор, у них дачи в Комарове были рядом. Борису Соломоновичу исполнилось шестьдесят лет, и вдруг он попал под очередное сокращение в институте. Он прибежал ко мне, стал ругать директора: «Как он посмел меня сократить? Я единственный пушкинист-коммунист!» Его стали защищать сотрудники, и оказалось, зря.
Вскоре меня вызвал директор: «Назначаю вас заведующим пушкинской группы». «Побойтесь Бога, — говорю я ему. — У меня всего две-три статейки о Пушкине». «Какая у вас тема?» — спрашивает он. «Грибоедов». — «А как звали Грибоедова?» — «Александр Сергеевич». «А Пушкина как звали?.. Так что какая разница», — сказал директор.
Так я стал пушкинистом. Группа не стала возражать, потому что я был учёным секретарём. Но в институте был ритуал: новый заведующий группой должен был прочитать доклад о Пушкине. Когда я прочитал свой первый доклад, мне дали понять, что я человек, который не знает того массива литературы о Пушкине, который знают они. Через год сделал ещё один доклад, и всё пошло. Всякое в жизни бывает, и слава Богу, что я сделался пушкинистом.
Беседовал Андрей Морозов
www.chaskor.ru
