Аверинцев не был традиционным шестидесятником. Даже при всей размытости этого понятия. Как человек, хорошо знающий мировую культуру, он обладал чувством «большого времени». Возрастая в тиши домашней библиотеки, он научился на все смотреть с точки зрения вечности.
Шестидесятники были, в основном, не религиозны. Им хватало вдохновения от вдруг повеявшего пьянящего воздуха свободы. Для них Бог был в лучшем случае поэтической метафорой, а для него — онтологической реальностью. Он не был диссидентом. Аверинцев не столько отрицал, сколько утверждал, пытаясь обрести цельность в расколотом мире. Себя он называл «средиземноморским почвенником», для которого были равно важны Афины и Иерусалим, Александрия и Рим. Он «дышал двумя легкими» (восточным и западным), если вспомнить знаменитую метафору Вяч. Иванова.
Оттепель он не заметил
Родился Аверинцев в Москве в страшном 1937 г. Когда его сверстники гоняли во дворе в футбол, он уже читал мировую классику. Экзамены сдавал, в основном, экстерном. В школе, где он появлялся довольно редко, потому что много болел, на него нападали сверстники как на некий чуждый элемент.
Культуру он понимал в неоплатоническом духе Серебряного века — как символическое отражение горнего мира. Никакие церковные недостатки уже не отменяли того главного, что было выражено в огненных словах Евангелия.
В воздухе
Хрущевскую оттепель он не
Коммунистической власти он тоже как бы не замечал, да и она его, кабинетного отшельника, не
Это парадоксально, но наступившая эпоха застоя идейно была сложнее и богаче гражданских
Понравимся ли мы Вергилию?
Кроме Аверинцева, были, конечно, и другие интеллектуалы. Но именно лекции Аверинцева производили такой же эффект, как
Битком набитая аудитория благоговейно внимала картавящему «очкарику» без лекторских способностей. Он не ораторствовал, а как бы рассуждал с самим собой. В паузах слушатели терпеливо ждали, когда Аверинцев подберет нужное слово на нужном языке (если не хватит возможностей русского). Казалось, что вся мировая культура проходила в этот момент через его голову и согбенные плечи. Почти зримо совершалось таинство сопричастности и рождения мысли.
Очнувшаяся от советского морока молодежь с тихим восторгом возвращалась в отчий дом европейской культуры. Лектор не только поражал эрудицией, он буквально «переставлял мозги»: учил думать не о том, насколько нравится нам Вергилий, а о том, насколько мы бы ему понравились.
Аверинцев не затрагивал политику, не произносил «крамольных» речей, но полное стилистическое несоответствие с режимом бросалось в глаза. Даже интонационно, мелодикой своей речи он отучал современников от советского новояза.
В конце концов, партийные органы пронюхали, что происходит «не то», и под
Его лекции превращались в совместное умозрение единства Истины, Добра и Красоты. И это давало счастье. Ведь счастье — это восстановление целостности. Казалось, он говорил приунывшему смолоду поколению: «Посмотрите, история еще не кончилась». Вдруг оказалось, что история литературы — не только для узких специалистов, это возможность для всех «дышать большим временем».
Советские «образованцы» удивлялись: «Верующий, но не фанатик!» А новоявленные «ревнители благочестия» не могли ему простить «слишком широкого» взгляда на христианство и уважения к католической традиции.
Для него Бог, Логос, духовное начало и рациональность были неразрывно связаны. В России, не знавшей великой эпохи схоластики, это казалось необычным. Здесь сердце с головой всё еще никак не могут встретиться.
Иногда труднее сидеть
Статей и эссе у Аверинцева было много. Это был его излюбленный прием: писать энциклопедическим языком, сжато и емко. Интерес к русской поэзии отразился у него в подготовке изданий Вяч. Иванова, Державина, Жуковского, Мандельштама.
Когда Аверинцеву предложили написать несколько статей для двухтомного объемистого издания «Мифы народов мира», это вызвало у него большие сомнения: ведь для него христианство не было мифом. Но друзья и знакомый священник убедили его принять предложение: не отдавать же столь важную тему атеистам.
Во время перестройки Аверинцев оказался на Первом съезде народных депутатов, затем в Верховном совете СССР (1989–1991). Пару раз пытался говорить
Он принимал участие в разработке проекта закона о свободе совести, который, в отличие от ныне действующего, соответствовал международным нормам и, в частности, предлагал «отделить» от школы не только религию, но и атеизм. Он был среди немногих депутатов, не вставших со своих мест, когда зал Верховного совета однажды зашелся в лжепатриотическом раже. Этот пассивный протест Аверинцева начисто опровергал все обвинения в его «академической бесхребетности». Иногда действительно намного труднее сидеть, чем стоять.
Аверинцев был членом и почетным доктором десятка международных академий и университетов, лауреатом множества премий, включая госпремии СССР (1990) и РФ (1996). В конце мая 2003 г. он был, наконец, избран действительным членом РАН.
Аверинцев не думал об эмиграции, но так получилось, что последние годы своей жизни он провел в Вене, преподавал русскую литературу славистам. Там же его лечили от тяжелой болезни.
В свое последнее время он, в основном, переводил Евангелие. В этом была духовная логика пути: Платона — «от христианина до Христа» — к Самому Христу и Его благовестию.
Скончался Аверинцев 21 февраля 2004 г. в Вене. Похоронен на кладбище
Украинское издательство «Дух и литера» продолжает выпускать серию томов с его работами. Получается полное собрание сочинений. Издаются его труды и в России. Общая библиография работ Аверинцева насчитывает более 800 наименований.
Был ли Аверинцев нашим современником? И да, и нет.
Он был кабинетным ученым, но ему были чужды эстетские «тихие улыбки превосходства». В нем жил дух рыцарского братства, служения Сущему, готовность к духовной брани с распадом, против тлена и ничто. Противостоя духу времени, постоянно плывя против течения, он отстаивал старый идеал чести, одиноко противостоял приближающемуся беснованию разнузданных стихий, «открытому праву на бесчестье», утрате человеческой меры во всем, скуке вседозволенности, напору голой целесообразности — всем эти бесноватым ликам небытия.
Он говорил на самые острые темы, но видел несколько дальше и говорил непривычно, потому что прислушивался к тоненькому (для наших огрубевших ушей) голосу Вечности. «Мои слова — не ностальгический вздох об уходящем. Боже сохрани!»
Впрочем, у него была одна ностальгия — по смыслу жизни во время словесной инфляции — по значимой глубине Слова. В эпоху победившего номинализма он оставался реалистом в древнем и вечно новом платоновском смысле слова.
