Вы здесь

Российское общество при свете Майдана (Ольга Седакова)

Свет Майдана

При свете Майдана российское общество (не власть, а общество) выглядит позорно. Слово жесткое, но мягче я не скажу. Это, естественно, мое личное мнение, и очень немногие в России со мной согласятся. Многих — и многих из тех, кого обыкновенно относят к интеллектуалам и «либералам», — оскорбит само название этих заметок: свет Майдана! Костры Майдана, чад Майдана, в лучшем случае, драма Майдана — это бы их устроило. То, что я знаю о Майдане, знаю от моих дорогих друзей, которые прожили эти месяцы на Майдане, знаю из прямых трансляций с места событий, знаю по откликам В.В.Сильвестрова (а чувству реальности великого художника я верю больше много другого), — все это заставляет меня говорить о свете Майдана. Я имею в виду, естественно, мирный и упорный в своей мирности Майдан, а не выходки маргиналов, на которые у нас обращено основное внимание.

Прежде всего, это свет преодоленного страха. О победе Майдана как о победе над страхом пишет К.Сигов. Когда я все это время читала ленту с размышлениями моих просвещенных соотечественников о событиях на Украине (их темы я в дальнейшем попробую перечислить) у меня почему-то вертелись в уме стихи Т.С.Элиота из «Четырех квартетов» — о «мудрости стариков». Я помнила эти стихи смутно:

Do not let me hear
Of the wisdom of old men...

Я поняла, почему это вспоминается, когда перечла все (дальше в моем переводе):

Не говорите мне
О мудрости стариков — лучше об их дури,
Об их страхе перед страхом и яростью, их страхе обладать,
Принадлежать другому, или другим, или Богу.

Дело не в том, что наши комментаторы — старики, а в том, что единственная мудрость, из которой они исходят, — это мудрость страха. Событие преодоления страха — Майдан — видится глазами людей, не вышедших из состояния страха. Они видят не то, что есть, а то, что может за этим последовать (а хорошего, понятно, не последует).

Ж.Нива писал о Майдане как о возможности нового дыхания для Европы, которая, после двух травм двадцатого века, нацизма и коммунизма, живет компромиссом и уже не имеет идеалов. Он писал об этой возможности как о мало вероятной. Нового вдохновения противостояния злу он не ждет. Европа исходит из компромисса как возможности в том числе и душевного мира. Страх любого энтузиазма слишком прочен. В России он еще крепче.

Свет Майдана — это и свет надежды. Надежда на нечто другое, чем мы уже видели, представляется безумной. Вспоминаются прецеденты: за Февралем последует Октябрь (самый частый аргумент), иначе говоря, за идеалистическим этапом революции — диктатура и террор. И дальше — гражданская война, распад страны... Так, как боятся революции в России, наверное, нигде не боятся. И у нас есть основания предпочитать все, что угодно, войне и революции. Опыт поколений. Но надежда действует вопреки всем предысториям и основаниям. Такой надежды в России нет. Мы чувствуем себя в каком-то поезде, который летит, куда его направляют, не спрашивая нас, и всё это очевидно не в наших руках. Российское общество, пережившее свою снежную весну в 2011, подавлено, как никогда.

Свет Майдана — это и свет солидарности. О чудесных проявлениях этой солидарности мы читали вести с Майдана. Эта солидарность не знала ни сословных, ни национальных границ. В России опыта солидарности нет, и в прошлом почти не бывало. Как-то, семь лет назад, я писала об этом и не буду повторяться. С тех пор изменилось не многое, но изменилось: растут новые формы волонтерства, общих гуманитарных действий, прежде у нас неизвестные.

Свет Майдана — это и свет реабилитированной человечности. Российский интеллектуал живет в атмосфере глобальной иронии, глубокого скептицизма и цинизма. Высокие, «пафосные» формы поведения и выражения заведомо не внушают ему доверия. Огромная площадь, которая с воодушевлением поет вместе национальный гимн, читает «Отче наш» — это не вмещается в представления о том, что «актуально» и «современно». Можно встретить реплики, где украинские события описываются как «архаичные» и «несовременные». Еще бы! Актуальное у нас — это злой гротеск и клоунада.

Еще один повторяющийся мотив у тех, кому не нравится Майдан, — сложность. Все не так просто, напоминают нам, абсолютного зла и абсолютного добра не существует... И те, и другие правы и неправы, главное — пусть живут дружно. Дружба с откровенными ворами? Что же, скажут мне, и те неизвестно что будут делать, когда дорвутся до власти. Эта позиция непроясняемой «сложности» подтверждается рассказами о том, что и те делают нечто жестокое, и эти... приводятся факты, преимущественно о «тех». Моральный агностицизм — это наше наследство. До сих пор отказываются сказать определенно, «хорош» или «плох» сталинизм.

Я ограничиваюсь обзором реакций интеллектуалов. О тех, кто говорит о «еврофашизме», «бандеровцах» и т.п., не хочу говорить. Таких, боюсь, подавляющее большинство. Будем считать, что они жертвы официальной «информации». Вероятно, слушать одни и те же слова изо дня в день не проходит без последствий. «Информационная война» официальной пропагандой несомненно выиграна.

Только на одном из этих общераспространенных мотивов я задержусь, потому что он посложнее, чем «фашизм» и «антисемитизм» Майдана. Это русофобия.

Выступления против собственных клептократов и практиков того стиля жизни, который условно назовем «сталинизмом» (то есть, государства, в котором власть ничем не ограничена, не отвечает перед собственным населением и не информирует его о своих предприятиях, а подданный должен быть ей «беззаветно предан») воспринимаются как «антирусские» акции. И это, к сожалению, не простой вопрос. Такой режим поддерживается из Москвы, к такому режиму — все более концентрированному — движется Россия. Окончательного разделения «русского» и «советского» у нас не произошло. Люди Майдана предприняли попытку рассечь «украинское» и «советское». Таких попыток, как мы видим из последних событий, не прощают.

Реплика на семинаре: Что такое общественная солидарность сегодня? (2007)

Потрясающее отсутствие общественной солидарности, которое мы видим у нас, не сулит, как все понимают, ничего доброго. Размах этого отсутствия я оценила только после того, как впервые побывала в Европе — 17 лет назад — и посмотрела, как там действует машинальная, бытовая солидарность, которая поразила меня как чудо. Первое ее проявление — простая вежливость. Знаменитое зощенковское хамство на улицах, в магазинах и т.п. исключено. Продавщица не скажет: «Вас много, а я одна» просто потому, что абсолютно противопоставленного «мне» «вы» она не видит. Как образовались эти «вы» и «я» на каждом рабочем и даже семейном месте, эти беззастенчивые укоры «всех вас», эта дележка и страх потрудиться больше, чем другой («Я вам не слуга!»), эта готовность всегда «дать отпор», эта боязнь уступить («это слабость»), услужить («это унижение»), отнестись доверительно («это глупость») — долгий разговор. Нельзя не заметить, что вся эта стихия машинальных оскорблений, словесного рукоприкладства (а то и физического: см. стихи Пригова о том, как его лягнула женщина в трамвае) и беспардонности за либеральные годы сильно отступила и (во всяком случае, для меня) это важный знак. Словесные выходки Президента в этом стиле звучат уже как голос из прошлого. Хоть здесь мы сделали шаг к обитаемому, то есть имеющему в виду человека, обществу. Может, постепенно мы будем не портить не только вещи в своей квартире, на своем дачном участке, но и за забором. А может, потом нам захочется и украсить то, что за забором. Не только не обругаем другого, но и скажем ему что-нибудь ободряющее, не только не обидим, но и порадуем... Маленькая бытовая солидарность, но она дорогого стоит! Солидарность общежития, обыденного общего жития. В становлении этой солидарности можно участвовать разными способами. Мне кажется, проповедь Церкви могла бы шире включать эти темы — бытовой приветливости, благожелательности, почтительности. Чтобы «религиозные чувства оскорбляла» не только дурацкая выставка или фильм или чье-то высказывание — но грубость, бездумная жестокость, неряшество, халтура. Тоже духовные вещи.

Я не говорю уже о том, что «религиозные чувства» должны были бы оскорблять (а точнее сказать: беспокоить христианскую совесть) чуть не каждодневные известия об убийствах и насилиях на расовой почве и еженедельные известия о зверствах в армии — здесь-то и прозвучать бы голосу Церкви, голосу христианской солидарности: солидарности в защите гонимых.

Что касается солидарности высокого, гражданского уровня, на возможность ее сегодня у нас я смотрю пессимистично. Прежде всего потому, что граждане нашей страны живут в разных историях. В виде общей примиренной версии власть предлагает все ту же историю победителей, и еще более лживую, потому что в нее беспроблемно включили «Русь православную» (не изменив взгляда на тех, кто эту самую Русь уничтожал) и многое другое. Никакой гражданской солидарности с человеком, который видит резон в массовых репрессиях, у меня не может быть. Если рядом с этим портретом Сталина у него висит икона, тем более. Как и в советское время, людей с моими представлениями о нашей истории статистически ничтожное меньшинство. Если большинство окончательно «сплотится» вокруг вертикали власти, мы окажемся в том же внутреннем изгнании — или во внешнем. С любым иностранцем я чувствую больше солидарности, чем с соотечественником, почитающим Сталина и в лице его историческую необходимость. Увы, тут я повторю стихи Елены Шварц:

Ты мне чужой, как мертвый.
Мертвец не так чужой.

Не признав своей истории, не оплакав жертв режима — нет, не просто оплакав! не встав на их сторону, не солидаризовавшись с ними, а не с их палачами (это, по-моему, куда важнее, чем суд над виновниками: это было бы единственно верной формой покаяния), обретет ли наше общество какое-либо единство? Если обретет, то это единство будет страшнее, чем любая разобщенность. Страшнее для всего мира — и для самой страны.

Попытки преодолеть вопиющую разобщенность населения «сверху» имеют в виду восстановление «сплоченности» старого советского типа, поскольку других форм единства там просто не знают. Это мы уже видели. Это называлось «двоемыслие». В качестве «сплоченного» каждый человек делает и говорит то, что требуется, а на маленькой свободе, которая ему оставлена, оказывается неслыханным индивидуалистом, которому от других нужно одно: чтобы «к нему не лезли». То, что в либеральные годы мы оказались свидетелями разгула крайнего индивидуализма, вовсе не странно: это то, что оставалось у режимного человека «своего». Высоцкий в песне про травлю волка выразил самочувствие советского человека. Сочувствовали все, конечно, волку. Я думаю, и те, кто по долгу службы занимались травлей этого волка индивидуализма, со слезой слушали: все про меня! Вот и я этот волк! Ну погоди! «Общее» было не просто чужим, а враждебным, если не опасным, то тошнотворным. Травма коллективизма, которую несет в себе гражданин тоталитарного государства, кажется неисцелимой. Признаюсь: всякое «общее дело» меня до сих пор заранее пугает — и наверное, будет пугать до смерти. Кроме одного — дела общего сопротивления.

Солидарность и вертикаль власти несовместима. Солидарность строится «между собой», по горизонтали. Она возникает между свободными людьми, которыми никто с вершины вертикали власти неуправляет добровольно и искренне. При власти, не отвечающей перед обществом, возможна та солидарность, о которой я уже сказала, солидарности в защите человека и природы( — и солидарность сопротивления. Вспышки такой простейшей солидарности — выступления обманутых пайщиков и т.п. — мы уже видим. Но до солидарности в сопротивлении другого уровня — сопротивлении унижению человеческого достоинства — еще очень далеко.

* * * *

Ольга Седакова: Письмо украинским друзьям

«Мы все — те в России, кого ужасает перспектива военных действий в Крыму, — чувствуем сейчас беспомощность: ни у кого из нас нет ни малейшей возможности повлиять на решения государственной власти. Она давно прервала всякий диалог с оппонентами. Обращения к ней заведомо бесплодны. Их единственный смысл, как пишут все, кто об этом пишет, — очистка совести, „не хочу быть виноватым“. Но даже не это самое горькое. Самое горькое — это невозможность диалога с огромным большинством соотечественников, которые от души повторяют ту мерзкую клевету, которой их кормит официальная пропаганда. Агрессивность этой пропаганды неслыханна. Как известно, сон разума рождает чудовищ. Я прошу вас если не простить людей, поддавшихся этой обработке, то хотя бы не перестать надеяться, что разум и душевное здоровье вернутся в Россию. Только в этом случае станет возможным мир, о котором мы просим Господа. Нет, я не хочу быть виноватой. Я желаю вам добра и открытого, свободного будущего, которое пытаются перекрыть духи злобы поднебесной. Дай Бог, чтобы им это не удалось. С любовью и самым глубоким восхищением вашим мужеством».

ru.duh-i-litera.com