Велимир Хлебников. Растворяясь во времени (Глеб Давыдов)

Велимир Хлебников — это культ. Причем не поп-культ, как это может показаться на первый взгляд, а культ узкоконфессиональный. Но благодаря этому, сейчас, больше века спустя, ясно: он оказался самым долгоиграющим поэтом из плеяды российских гениев, заявивших о себе в начале двадцатого столетия. Великих имён та эпоха оставила множество. Но с Хлебниковым случилась особая история.

У Хлебникова тьма фанатов. Ни один из поэтов Серебряного века не получил такого числа исследователей и внимательных почитателей, как он. Секрет здесь вот в чём: наследие Хлебникова представляется столь сложным и многогранным, что для его постижения требуется гораздо больше интеллектуальных ресурсов, чем для изучения творений, скажем, Маяковского или какого-либо другого поэта. Велимир в своих безумных дерзаниях вылетал далеко за рамки литературы (так что некоторые современники вообще не считали его достойным внимания литератором).

Он был больше, чем поэт, больше, чем литератор; не удивительно, что литературоведы и искусствоведы просто не обладают достаточным инструментарием для полного анализа его трудов, и к делу подключаются математики, физики, историки, лингвисты, психологи, философы… Часто — самые неортодоксальные из них, работающие на грани фола (а то и за гранью).

Часто исследования творчества Хлебникова принимают сугубо специальные, узкопрофессиональные (и даже порой конфессиональные) формы, а рядовой массовый читатель как не читал Хлебникова (в отличие от того же Маяковского), так и не читает. Потому что для массового читателя тексты Хлебникова сложны, не всегда понятны и вообще — слишком нетрадиционны.
Слово «заумный» в наши дни приобрело среди человеческих масс оттенок ругательного и используется скорее как мягкий синоним тинейджерского «не грузи!», чем для определения рода словесности, которая имеет дело с тем, что находится за гранью легко описываемого традиционными словами обыденного, повседневного опыта.

Большинству образованных людей известны ставшие хрестоматийными «Кузнечик», «Бобэоби», «Смехачи» и, может быть, «сверхповесть» «Зангези». Плюс-минус пара стихотворений.

Ну и два-три термина, которые обычно используют для разговора о поэзии Хлебникова: «словотворчество», «заумь», «мифотворчество», «будетлянин». Остальное — удел специалистов и поклонников. Которых немало и которые — гиперактивны.

Сначала Хлебников был близок к символистам — посещал «башню» Вячеслава Иванова и «Академию стиха» при журнале «Аполлон». С символистами его роднило увлечение славянской мифологией, историей, эксперименты в области формотворчества (свободный стих, ритмизованная проза). Но вскоре становится ясно, что он вовсе не символист. При всём внимании к прошлому — слишком ориентирован на будущее… А символы не могут быть родом из будущего, они либо из прошлого, либо творятся в настоящем.

Впрочем, футуристом его тоже до конца назвать нельзя. Сам он не пользовался этим термином, предпочитая собственный неологизм «будетляне», к тому же его идеи сильно выходили за рамки каких бы то ни было условностей (к числу которых, конечно, принадлежит деление поэзии на группы и движения).

Теснее всего он общался с Вячеславом Ивановым, Давидом Бурлюком и с Маяковским. Все трое не сомневались в гениальности Хлебникова. Вспоминает Николай Асеев: «Вяч. Иванов признавал, что творчество Виктора Хлебникова — творчество гения, но что пройдёт не менее ста лет, пока человечество обратит на него внимание… Когда я спросил его, почему он, зная, что уже есть гениальный поэт, не содействует его популярности (в это время отзыв В. Иванова был обеспечением книги на рынке) и не напишет, что творчество Хлебникова исключительно, В. Иванов с загадочной улыбкой ответил: «Я не могу и не хочу нарушать законов судьбы. Судьба же всех избранников — быть осмеянными толпой».

Всех, кто с ним сталкивался, он поражал. Одних — своей рассеянностью или даже юродивостью, других — своим талантом. Замечательно впечатление Бенедикта Лифшица от одного только вида хлебниковских рукописей:

«Это был беспорядочный ворох бумаг, схваченных как будто наспех. На четвертушках, на полулистах, вырванных из бухгалтерской книги, порою просто на обрывках мельчайшим бисером разбегались во всех направлениях, перекрывая одна другую, записи самого разнообразного содержания. Столбцы каких-то слов вперемежку с датами исторических событий и математическими формулами, черновики писем, собственные имена, колонны цифр. В сплошном истечении начертаний с трудом улавливались элементы организованной речи. Привести этот хаос в какое-либо подобие системы представлялось делом совершенно безнадёжным. Приходилось вслепую погружаться в него и извлекать наудачу то одно, то другое. <…> То, что нам удалось извлечь из хлебниковского половодья, кружило голову, опрокидывало все обычные представления о природе слова. <…> Всё моё существо было сковано апокалиптическим ужасом <…> ибо я увидел воочию оживший язык.

Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо.
И я понял, что от рождения нем…»

В декабре 1912 года появился программный сборник футуристов «Пощёчина общественному вкусу». Тот самый, в котором впервые раздались призывы сбросить Пушкина и Лермонтова с парохода современности и где были декларированы главные принципы нового искусства. Хлебников, разумеется, в этом поучаствовал. Но в 1915 году сказал: «Будетлянин — это Пушкин в освещении мировой войны, в плаще нового столетия, учащий праву столетия смеяться над Пушкиным XIX века. Бросал Пушкина «с парохода современности» Пушкин же, но за маской нового столетия».

Для самого Хлебникова программным была, скорее, изданная им в том же 1912 году книжица «Учитель и ученик». Там в форме диалога между учителем и учеником дан своего рода свод задач, которые поэт ставит перед собой и своим творчеством.

Рассуждения о «внутреннем склонении слов» и кое-что о математическом исчислении законов, управляющих историческими событиями. В этом тексте Хлебников, опираясь на разработанный им метод прогнозирования, предсказывает, что в 1917 году произойдёт очередное падение великого государства.

Более подробный свод своих вычислений Хлебников даёт в трактате «Доски судьбы» (который выглядел настолько дико, что его никто не хотел публиковать). Великая поэзия перемежается в этой книжке с дикой визионерской прозой и взрывается вихрем математических вычислений и невероятных таблиц, посредством которых Хлебников пытается преподнести человечеству открытые им законы времени. («Таким я уйду в века — открывшим законы времени», — писал он в одном из писем).

По мнению Хлебникова, исторические события повторяются, как волны. Время — циклично. Каждое определённое количество лет появляются в новых телах и культурах все те же личности, которые творят на новом витке истории все те же (но в новых формах) свершения. Например, себя он считал фараоном Эхнатоном, затем — Омаром Хайямом, а в предыдущем перерождении — Лобачевским.

«Законодательная деятельность» Хлебникова (он объявил себя «Королём Времени» и «Председателем Земного Шара» и писал «законы времени») была во многом, конечно же, литературной игрой. Но было в ней и много научного. Хлебников, например, знал теорию относительности, а в университете учился на математика. В своих вычислениях опирался на то, что пространство и время — это не отдельные категории, а одна цельная — «пространство-время». «Человек есть местовременная точка», — говорил он. И уточнял: «Жизнь есть частное числа дел и количества времени».

Основной тезис Хлебникова сформулирован в «Досках судьбы» так: «Я понял, что время построено на степенях двух и трёх, наименьших чётных и нечётных чисел. Я понял, что повторное умножение само на себя двоек и троек есть истинная природа времени... Там, где раньше были глухие степи времени, вдруг выросли стройные многочлены, построенные на тройке и двойке, и моё сознание походило на сознание путника, перед которым вдруг выступили зубчатые башни и стены никому не известного города... Я не выдумывал эти законы: я просто брал живые величины времени, стараясь раздеться донага от существующих учений, и смотрел, по какому закону эти величины переходят одна в другую, и строил уравнения, опираясь на опыт…»

Там же Хлебников приводит огромное количество исторических примеров, призванных подтвердить правомерность этого «опытного закона степеней двоек и троек». Правда, во многих вычислениях при внимательном рассмотрении обнаруживаются ошибки. Но зато какой в этом градус поэтической интуиции! Ведь то, о чём он говорил (концепция «пространства-времени», волновая природа времени и тому подобные вещи), сейчас стало признанной частью физической науки (например, работы Кондратьева и Чижевского по волнообразным колебаниям социальных сред и другие родственные теории).

На языке науки то, чем пытался заниматься поэт Хлебников, называется спектральным анализом, то есть выявлением подобий. В истории. Основанное на этом методе прогнозирование сейчас активно практикуется физиками. Учёные обнаруживают циклические закономерности, проявляющиеся в самых разных средах, и, анализируя эти закономерности, выводят прогнозы, которые часто поражают своей точностью. Просто Хлебников пытался выразить всё это слишком поэтическими понятиями: «Язык человека, строение мяса его тела, очередь поколений, стихии войн, строение толп, решётка множества его дел, самоё пространство, где он живёт, чередование суши и морей — всё подчиняется одному и тому же колебательному закону».

При этом филология, история и математика никогда не были для него чем-то отделённым от поэзии. Всё это было тесно переплетено в спонтанных озарениях. И именно это ставит на рискованную грань между безумием и дерзостью любую попытку всерьёз рассматривать его историософские концепции и «законы времени» с научных позиций. Однако совсем не замечать этой части деятельности Хлебникова и видеть в нём исключительно автора гениальных стихотворений тоже не вполне правильно. Ведь легендарные словотворческие и мифотворческие свершения, на которых держатся почти все его стихи, имеют один общий корень с его математическими построениями.

Этот корень — попытка открыть всеобщий закон мировой жизни, который позволил бы человеку ощутить свою тождественность со Вселенной, уничтожить иллюзорную границу между временем и пространством и познать будущее в настоящем. Настоящее при таком подходе одновременно вмещает в себя и прошлое, и будущее. Что и нашло своё отражение в футуристической концепции преодоления времени. Как писал Маяковский, «Слушайте! / Из меня / слепым Вием / время орёт: / Подымите / подымите мне / веков веки!»

Отсюда и интерес к прошлому, к архаике, к мифологии и фольклору, к корням слова и живому взаимодействию с ними. Отсюда и штудирование сборника Афанасьева, и странные на первый взгляд хаотичные путешествия Хлебникова по России. «Словотворчество — враг книжного окаменения языка и, опираясь на то, что в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем», — писал Хлебников в ещё одном программном своём тексте — «Наша основа», пожалуй, самом простом и отлично подходящем для начала знакомства с его теориями.

Стоит добавить, что в конце концов Хлебников, по-видимому, всё-таки открыл для себя этот всеобщий закон мировой жизни и растворился во времени и мифах, которые сам же и оживил. А та постоянная активность, которую проявляют сейчас его внимательные читатели (таких читателей нет больше ни у одного поэта), делает его самым долгоиграющим и культовым поэтом Серебряного века и неизменно укрепляет мифологическое поле вокруг Председателя Земного Шара и Короля Времени.

chaskor.ru