Гроздья гнева. Глава 12
Федеральная дорога 66 — главная трасса, по которой движутся переселенцы. 66 — это длинное бетонированное шоссе, опоясывающее всю страну, мягко вьющееся на карте от Миссисипи до Бейкерсфилда; оно идет через красные и серые поля, вгрызается в горы, пересекает водораздел, сбегает вниз, в страшную многоцветную пустыню, тянется по ней снова к горам и, наконец, выходит к пышным калифорнийским долинам.
66 — это путь беглецов, путь тех, кто спасается от пыли и обнищавшей земли, от грохота тракторов и собственного обнищания, от медленного наступления пустыни на север, от сокрушительных ветров, дующих из Техаса, от наводнений, которые не только не обогащают землю, но крадут у нее последние силы. От всего этого люди бегут, и на магистраль 66 их выносят притоки боковых шоссе, узкие проселки, изрезанные колеями дороги в полях. 66 — это главная трасса, это путь беглецов.
Кларксвилл, и Озарк, и Ван-Бьюрен, и Форт-Смитэто все на шоссе 66, и тут кончается Арканзас. Дороги сходятся к Оклахома-Сити-66 из Толса, 270 из Мак-Алестера. 81 идет с юга, из Уичито-Фолс и с севера — из Энида. Эдмонд, Мак-Лауд, Перселл. 66 выходит из Оклахома-Сити. Эль-Рено и Клинтон остаются западнее. Хайдро, Элк-Сити и Тексола, и тут кончается Оклахома. 66 пересекает техасский выступ. Шэмрок и Мак-Лин, Конуэй и желтый Амарильо, Уилдорадо, и Вега, и Бойз — и тут кончается Техас. Тукемкэри и Санта-Роса, и потом из Санта-Фе вниз, через горный хребет Нью-Мексико до Альбукерка. Потом дальше, к ущельям Рио-Гранде и в Лос-Лунас, и опять на запад по 66-к Галлопу, и тут проходит граница Нью-Мексико.
Теперь начинаются горы. Холбрук, и Уинслоу, и Флэгстафф среди высоких аризонских гор. Потом широкое плато с волнистой линией холмов. Аш-форк, Кингмен, и опять скалистые отроги гор, куда воду завозят из других мест и торгуют ею. Потом, после зубчатых, иссушенных солнцем аризонских гор, Колорадо с зелеными зарослями тростника по берегам, и тут кончается Аризона. Калифорния совсем близко, по ту сторону реки, и первый калифорнийский городок очень красив. Это Нидлс, он стоит на самом берегу. Но река словно чужестранка в здешних местах. От Нидлса кверху, потом через спаленный солнцем горный хребет, и тут начинается пустыня. 66 бежит по страшной пустыне, где воздух дрожит от зноя, где высокие черные скалы вдали доводят до исступления. Но вот Барстоу, а за ним все та же пустыня; и наконец впереди опять встают горы, красивые горы, и 66 петляет среди них. Потом вдруг узкий проход, и внизу — прекрасная долина, внизу сады, виноградники, маленькие коттеджи, а вдали город. О господи! Приехали! Наконец-то!
Беглецы со всех концов стекались на шоссе 66, машины шли то в одиночку, то целыми караванами. Они медленно катились по дороге с раннего утра и до позднего вечера, а ночью делали остановку у воды. Из допотопных прохудившихся радиаторов бил пар, тормозные тяги дребезжали. И люди, сидевшие за рулем грузовиков и перегруженных легковых машин, настороженно прислушивались. Сколько же еще до города? Пока едешь от одного до другого, натерпишься страху. Если какая-нибудь поломка... ну что ж, если поломка, остановимся здесь, а Джим пойдет в город, достанет нужную часть и вернется назад... А сколько у нас осталось провизии?
Прислушивайся к мотору. Прислушивайся к колесам. Вслушивайся и ухом и рукой в повороты руля; вслушивайся ладонью в рычаг коробки скоростей; вслушивайся в доски у тебя под ногами. Всеми пятью чувствами вслушивайся в тарахтенье этого примуса на колесах, потому что изменившийся тон, перебои ритма могут значить... лишнюю неделю в пути. Слышишь, стучит? Это клапаны. Это не страшно. Пусть стучат хоть до второго пришествия — не страшно. Но вот этот глухой шум — его не слышишь, его скорей чувствуешь. Неужели где-нибудь не хватает масла? Неужели расплавился подшипник? Господи, если это подшипник, что мы будем делать? Деньги так и текут.
И как назло, вода в радиаторе прямо бурлит. И ведь не на подъеме. Сейчас посмотрим. А черт! Ремень лопнул у вентилятора! Возьми веревку, привяжи как-нибудь. Хватит — концы я свяжу. Теперь медленно, совсем медленно, пока не доберемся до города. Веревка долго не продержится.
Только бы этот гроб не рассыпался по дороге, довез бы нас до Калифорнии, где растут апельсины. Только бы добраться туда.
А покрышки — протектор совсем износился. Не налети мы на камень, можно было бы выжать еще сто миль. Лишняя сотня миль или спущенная камера — что лучше? Что? Конечно, лишняя сотня миль. Ну, не знаю, это еще неизвестно. Заплаты у нас есть. Может, совсем немножко спустит? А что, если сделать манжету? Еще миль пятьсот выжмем. Поехали; когда лопнет, тогда и лопнет.
Надо бы купить покрышку, да ведь сколько они запрашивают, даже за старую. Оглядывают с головы до ног. Знают, что человеку нельзя задерживаться. Знают, что ждать он не может. И цена ползет вверх.
Не хотите, не надо. Я здесь не здоровье поправляю, а торгую покрышками. Дарить ничего не собираюсь. Ваши дела меня не касаются. Своих забот много.
А далеко до следующего города?
Я вчера насчитал сорок две машины вот с такими же пассажирами. Откуда вы все взялись? Куда вы едете?
Калифорния штат большой.
Не такой уж большой, как тебе кажется. И вся Америка не такая уж большая. Совсем не большая. Мне, тебе, таким, как я, как ты, богатым, бедным, жулику и порядочному человеку — всем вместе нам тесно в одной стране. Голодным и сытым тесно вместе. Ехал бы ты лучше назад.
Мы живем в свободной стране. Человек волен ехать, куда ему вздумается.
Это только ты так считаешь. Слыхал про патрули на калифорнийской границе? Полисмены из Лос-Анджелеса останавливают вот таких прощелыг, велят поворачивать назад. Говорят, кто не может приобрести недвижимость, нам таких не надо. Спрашивают: шоферские права имеешь? А ну покажи. Я их разорвал. Без шоферских прав въезд запрещен.
Мы живем в свободной стране.
Пойди поищи ее, свободу. Мне один говорил: сколько у тебя есть в кармане, на столько у тебя и свободы.
В Калифорнии хорошо платят. Вот в этом листке так и сказано.
Враки! Оттуда бегут — я сам таких видел. Вас надули. Ну что ж, берешь покрышку или нет?
Придется взять, но уж очень это бьет нас по карману. Денег осталось совсем немного.
Я благотворительностью не занимаюсь. Бери.
Что же делать, возьму. Давай посмотрим... Проверь ее. Ах ты сволочь, а говорил, покрышка хорошая! Какая это покрышка, это решето!
Что врешь! Н-да!.. Как же это я не заметил?
Ты, сволочь, все заметил. За рваную покрышку четыре доллара! В морду тебе за это дать!
А ты, потише, потише! Говорю, я не видел. Ладно, три пятьдесят.
На-кось выкуси! Как-нибудь доберемся до города.
Думаешь, доберемся с такой покрышкой?
Надо добраться. Я лучше на ободе поеду, только бы эта сволочь не поживилась ни одним моим центом.
А как ты думаешь, для чего он занялся коммерцией? Ведь и вправду, не для того, чтобы поправить здоровье. Такое уж это дело-коммерция. Что с него спросишь? Человек хочет... Видишь, вывеска у дороги? «Обслуживание путешественников. По вторникам сервируется завтрак. Отель Колмадо». А-а, наше вам с кисточкой! Это обслуживание путешественников! Знаешь, мне один рассказывал, Пришел он на собрание, где заседают разные дельцы, и преподнес им всем такую историю: я, говорит, был тогда еще мальчишкой, вот отец как-то вывел телку и говорит мне: отведи к быку, ее надо обслужить. Я отвел. И с тех пор как услышу про обслуживание, так думаю — кто же тут кого?.. У торгашей одна забота: обставить да надуть, а называется это у них по-другому... В том-то все и дело. Укради покрышку — и ты вор, а он хотел украсть твои четыре доллара — и это ничего. Это коммерция.
Дэнни просит воды.
Потерпит. Откуда здесь вода?
Послушай... где это стучит — задний мост?
Не разберешь.
Рама передает подозрительные звуки.
Амортизация к чертовой матери. Останавливаться нельзя. Слышишь — повизгивает? Вот найдем местечко получше, сделаем привал, тогда проверю. Но ведь провизия на исходе, деньги на исходе. А если не на что будет купить бензину, тогда как?
Дэнни просит воды. Малыш хочет пить.
Слышишь, что делается? Это прокладка.
А, дьявол! Лопнула! Камера, покрышка-все к черту! Надо чинить. Не выбрасывай камеру — годится для манжеты. Разрежем ее и будем накладывать на слабые места.
Машины останавливались у обочины дороги — капоты открыты, идет ремонт, латаются камеры. Машины тащились по 66, точно подраненные животные, выбиваясь из сил, хрипло дыша. Мотор перегрет, тяги ослабли, все части разболтаны, громыхают.
Дэнни просит пить.
Беглецы выезжали на 66. Бетонированное шоссе блестело на солнце, как зеркало, а воздух дрожал от зноя, и казалось, что впереди на дороге вода.
Дэнни просит пить.
Придется потерпеть малышу. Ему жарко. Скоро заправочная станция. Там обслуживают.
На дороге двести пятьдесят тысяч человек. Пятьдесят тысяч старых машин — израненных, с клубами пара над радиатором. Развалины, брошенные хозяевами. А что случилось с ними? Что случилось с людьми, которые ехали вот в этой машине? Пошли пешком? Где они? Откуда берется столько мужества? Откуда берется эта страшная своей силой вера?
А вот послушайте: эта история может показаться неправдоподобной, но в ней нет ни слова лжи, она немножко смешна и в то же время прекрасна. Одну семью, состоявшую из двенадцати человек, согнали с земли. Машины у них не было. Они смастерили прицеп из всякой рухляди и погрузили на него все свои пожитки. Потом подтащили это сооружение к шоссе 66 и стали ждать. И вскоре их взяла на буксир легковая машина. Пятеро ехали в машине, а семеро в прицепе, и собака тоже в прицепе. Оглянуться не успели — уже Калифорния. Хозяин легковой машины и вез и кормил их. И это все правда. Но откуда берется такое мужество и такая вера в людей. — в себе подобных? Не многое на свете может научить такой вере.
Люди бегут от того ужаса, который остался позади, и жизнь обходится с ними странно — иной раз с жестокостью, а иногда так хорошо, что вера в сердцах загорается снова и не угаснет никогда.
Глава 13
Допотопный, перегруженный «Гудзон», поскрипывая и кряхтя, добрался до федеральной дороги у Саллисо и под слепящим солнцем свернул на запад. Но на бетонированном шоссе Эл увеличил скорость, потому что ослабшим рессорам теперь ничто не грозило.
От Саллисо до Гоура двадцать одна миля, а «гудзон» делал в час тридцать пять. От Гоура до Уорнера тринадцать миль, от Уорнера до Чекоты четырнадцать; потом большой перегон до Генриетты — тридцать четыре мили, но Генриетта настоящий город. От нее до Касла было девятнадцать миль, а солнце стояло прямо над головой, и воздух над красными, накалившимися на солнце полями дрожал от зноя.
Эл вел грузовик сосредоточенно и всем своим существом вслушивался в его ход, то и дело тревожно переводя взгляд с дороги на щиток приборов. Он был одно целое с машиной, его ухо улавливало глухие стуки, визг, покашливание, дребезг — все то, что грозило поломкой. Эл стал душой грузовика.
Бабка, сидевшая рядом с ним, спала, жалобно хныча во сне, потом вдруг открыла глаза, посмотрела вперед на дорогу и снова погрузилась в сон. А рядом с бабкой сидела мать, и ее рука, согнутая в локте и высунутая в окно кабины, покрывалась красноватым загаром на свирепом солнце. Мать тоже смотрела вперед, но глаза у нее были тусклые, и они не видели ни дороги, ни полей, ни заправочных станций, ни маленьких придорожных баров. Она не смотрела на то, мимо чего проезжал их «гудзон».
Эл поерзал на рваном сиденье и ослабил пальцы, лежавшие на штурвале руля. Он вздохнул.
— Тарахтит здорово, да, я думаю, ничего — не сдаст. А вот если придется брать подъемы с таким грузом, тогда просто и не знаю, что будет. Ма, а холмы нам повстречаются?
Мать медленно повернулась к нему, и взгляд у нее ожил.
— По-моему, должны повстречаться, — ответила она. Я хоть и не знаю наверное, но как будто говорили, что и холмы есть и горы. Высокие горы.
Бабка протяжно застонала во сне.
Эл сказал:
— На первом же подъеме расплавим подшипники. Надо бы кое-что сбросить. Может, не стоило нам брать этого проповедника?
— Ты еще не раз порадуешься, что мы его взяли, сказала мать. — Этот проповедник поможет нам. — Она снова перевела глаза на поблескивающую дорогу.
Эл правил одной рукой, другая лежала на вздрагивающем рычаге переключения скоростей. Он хотел сказать что-то и, не решаясь, пошевелил губами, прежде чем выговорить вслух.
— Ма... — Она медленно повернула к нему голову, чуть покачиваясь в такт движения машины. — Ма, а ты не боишься? Тебе не страшно ехать на новое место?
Глаза у нее стали задумчивые и мягкие.
— Немножко страшно, — ответила она. — Только это даже не страх. Я жду. Когда стрясется беда и надо будет что-нибудь делать, — я все сделаю.
— А таких мыслей у тебя нет: вот приедем мы, как там все окажется? Может, гораздо хуже, чем мы думаем?
— Нет, — быстро ответила она. — Нет. Так не годится. Мне нельзя так думать. Это не по силам — будто не одной жизнью живешь, а сразу несколькими. Смолоду кажется, что тебя хватит на тысячу жизней, а на самом-то деле дай бог одну прожить. Мне это не по силам. Ты молодой, ты смотри вперед, а я... у меня сейчас только дорога перед глазами. Да вот еще думаю, скоро ли проголодаются, скоро ли спросят свиных костей. — Лицо у нее словно окаменело. — Хватит с меня. Больше я ничего не могу. А задумаюсь, вам от этого хуже будет. Вы все тем и держитесь, что я о своем деле пекусь.
Бабка громко зевнула, открыла глаза и с оторопелым видом оглянулась по сторонам.
— Мне слезть надо, слава господу, — сказала она.
— Сейчас подъедем к кустикам, — сказал Эл. — Вон уж недалеко.
— Какие там кустики. Говорю, мне надо слезть. И она захныкала.Слезть хочу, слезть.
Эл прибавил газу и, подъехав к низкому кустарнику, резко затормозил. Мать открыла дверцу, помогла беспомощно засуетившейся старухе вылезти из машины и провела ее за куст. И когда бабка присела на корточки, мать стала рядом, поддерживая ее, чтобы она не упала.
Наверху тоже зашевелились. Лица у них были красные, обожженные солнцем, от которого некуда было спрятаться. Том, Кэйси, Ной и дядя Джон с трудом спрыгнули вниз. Руфь и Уинфилд перелезли через борта и кинулись в кусты. Конни осторожно снял с машины Розу Сарона. Дед проснулся и высунул голову из-под брезента, но глаза у него были пьяные, слезящиеся, взгляд все еще бессмысленный. Он смотрел по сторонам, вряд ли узнавая окружающих.
Том крикнул ему:
— Дед, хочешь слезть?
Старческие глаза равнодушно остановились на его лице.
— Нет, — сказал он. На миг в этих глазах вспыхнула злоба. — Говорю, не поеду. Останусь, как Мьюли. — И он снова потерял всякий интерес к происходящему. Мать помогла бабке одолеть дорожную насыпь и подвела ее к грузовику.
— Том, — сказала она. — Под брезентом, в самом заду, сковорода с костями. Достань ее. Надо закусить. — Том достал сковороду и обнес всех по очереди. И семья, стоя у дороги, принялась обкусывать с костей поджаристое мясо.
— Хорошо, что хоть это с собой взяли, — сказал отец. — У меня ноги как деревянные, ступить трудно. А где вода?
— Разве не у вас там? — спросила мать. — Я целый кувшин налила.
Отец стал на нижнюю планку и заглянул под брезент.
— Здесь нет. Должно быть, забыли.
Всех немедленно обуяла жажда. Уинфилд захныкал
— Пить хочу. Я хочу пить.
Мужчины облизнули губы, почувствовав вдруг, что им тоже захотелось пить. Всем стало не по себе.
Эл сказал, чтобы как-то рассеять тревогу:
— Воду достанем на первой же станции. Кстати и горючее надо пополнить.
Верхние пассажиры взобрались по бортам на свои места; мать помогла бабке влезть в кабину и села рядом с ней. Эл включил зажигание, и машина тронулась.
Двадцать пять миль от Касла до Падена, а солнце уже клонилось к западу. Пробка радиатора начинала подскакивать, из-под нее струйками выбивался пар. Не доезжая нескольких миль до Падена, остановились у заправочной станции с двумя бензиновыми колонками; перед изгородью был водопроводный кран с длинным шлангом. Эл подвел туда грузовик. Со стула позади колонок поднялся толстяк с красным от загара лицом и такими же красными руками и пошел к ним навстречу. На нем были вельветовые брюки, рубашка с короткими рукавами, поверх нее помочи; на голове — серебристого цвета картонный шлем, защищающий от солнца. Пот мелким бисером выступал у него на носу и под глазами и стекал по складкам шеи. Он шел, воинственно и строго поглядывая на грузовик.
— Хотите купить что-нибудь? Бензин, части?
Эл уже вылез из кабины и кончиками пальцев отвинчивал пробку радиатора, то и дело отдергивая руку, чтобы не обжечься паром.
— Мы возьмем бензину, мистер.
— Платить есть чем?
— А как же. Вы что думаете, мы попрошайничаем?
Толстяк сразу смягчился.
— Ну, тогда все в порядке. Наливайте воду. — И поспешил объяснить: — Сейчас столько всякого народу проезжает, — остановятся, нальют воды, напачкают в уборной да еще украдут что-нибудь, а купить ничего не купят. Не на что — денег нет. Клянчат, дай им хоть галлон бензина, чтобы с места сдвинуться.
Том, рассерженный, спрыгнул на землю и подошел к толстяку.
— Мы на даровщинку не рассчитываем, — злобно сказал он. — Ты что это нас обнюхиваешь? Мы у тебя клянчить не собираемся.
— Да нет, я ничего, — заторопился толстяк. Рубашка у него взмокла от пота. — Наливайте воду, а если уборная понадобится, вон она. Уинфилд схватил шланг. Он сделал несколько глотков, потом подставил под струю голову и лицо и отскочил в сторону весь мокрый.
— Совсем теплая, — сказал он.
— Что у нас в стране делается, просто не знаю, — продолжал толстяк. Он уже нашел другую тему для жалоб и оставил Джоудов в покое. — Каждый день проходит машин пятьдесят-шестьдесят, народ подается на Запад, с ребятишками едут, со всем своим скарбом. И куда их несет? Что они там будут делать?
— Туда же, куда и нас, — сказал Том. — Едут на новые места. Ведь где-то надо жить. Вот и все.
— Не знаю, что у нас в стране делается, просто не знаю. Вот я стараюсь держаться кое-как. А думаешь, большие новые машины здесь останавливаются? Держи карман шире! Они идут дальше, в город, к желтым заправочным станциям, которые все принадлежат одной компании. Хорошим машинам у таких лачуг, как моя, делать нечего. Сюда подъезжает большей частью безденежная публика.
Эл отвинтил пробку, и струя пара поддала ее кверху, а в радиаторе послышалось негромкое бульканье. Истомившаяся собака робко подползла к самому борту машины и заскулила, глядя вниз на воду. Дядя Джон стал на нижнюю планку и снял ее оттуда за шиворот. Собака сделала задеревеневшими ногами несколько неуверенных шагов, потом подбежала к водопроводному крану и стала лакать из лужи. По шоссе, поблескивая на слепящем солнце, вихрем проносились машины, и поднятый ими горячий ветер долетал до заправочной станции. Эл налил воды в радиатор.
— Будто мне непременно подавай богатых клиентов! — продолжал толстяк. — Я всякому рад. Но те, что заезжают, горючее либо клянчат, либо выменивают. Хотите, покажу, сколько у меня накопилось всякого хлама? Все выменял на бензин и на масло. Кровати, детские коляски, кастрюли, сковороды. Одно семейство дало куклу за галлон бензина. А что я со всем этим буду делать, лавочку, что ли, открывать, торговать старьем? Один за галлон бензина башмаки с себя снимал. Да стоит захотеть, и не то получишь, только я... — Он не договорил, взглянув на мать.
Джим Кэйси смочил себе волосы, и по его высокому лбу все еще бежали капельки воды, его жилистая шея была мокрая, рубашка мокрая. Он подошел и стал рядом с Томом.
— Люди не виноваты, — сказал он. — Тебе самому было бы приятно выменять собственную кровать на бензин?
— Я знаю, что не виноваты. С кем ни поговоришь, зря с места никто не снимается. Но что такое происходит у нас в стране? Я вот о чем спрашиваю. Что происходит? Сейчас, как ни старайся, себя не прокормишь. Земля людей тоже не кормит. Я вас спрашиваю, что такое происходит? Ничего не понимаю. И кого ни спросишь, никто ничего не понимает. Человек готов башмаки с себя снять, лишь бы проехать еще сотню миль. Ничего не понимаю]-Он снял свой серебристый шлем и вытер лоб ладонью. И Том снял кепку, и вытер ею лоб, потом подошел к водопроводу, намочил кепку, отжал ее и снова надел. Мать просунула руку между планками борта, вытащила оловянную кружку и сходила за водой — напоить бабку и деда. Она стала на нижнюю планку и протянула кружку сначала деду, но он только пригубил и замотал головой — и не стал больше пить. Старческие глаза смотрели на мать с мучительной растерянностью и не сразу узнали ее.
Эл включил мотор и, дав задний ход, подъехал к бензиновой колонке.
— Наливай. В него идет около семи галлонов, — сказал Эл. — Да больше шести не надо, а то будет плескать.
Толстяк вставил в отверстие бака резиновый шланг.
— Да, сэр, — сказал он. — Куда наша страна катится, просто не знаю. Безработица, пособия эти...
Кэйси сказал:
— Я много мест исходил. Все так спрашивают. Куда мы катимся? А по-моему, никуда. Катимся и катимся. Остановиться не можем. Почему бы людям не подумать над этим как следует? Сколько народу сдвинулось с места! Едут, едут. Мы знаем, почему они едут и как едут. Приходится ехать. Так всегда бывает, когда люди ищут лучшего. А сидя на месте, ничего не добьешься. Люди тянутся к лучшей жизни, ищут се — и найдут. Обида многое может сделать, обиженный человек — горячий, он за свои права готов биться. Я много мест исходил, мне часто доводилось слышать такие слова.
Толстяк качал бензин, и стрелка на счетчике вздрагивала, показывая количество отпущенных галлонов.
— Куда же мы все-таки катимся? Вот я что хочу знать.
Том сердито перебил его:
— И никогда не узнаешь. Кэйси тебе втолковывает, а ты твердишь свое. Я таких не первый раз встречаю. Ничего вы знать не хотите. Заладят и тянут одну и ту же песенку. «Куда мы катимся?» Тебе и анать-то не хочется. Люди снялись с мест, едут куда-то. А сколько их мрет кругом? Может, и ты скоро умрешь, а ничего толком не узнаешь. Много мне таких попадалось. Ничего вы знать не хотите. Убаюкиваете себя песенкой: «Куда мы катимся?» — Он посмотрел на бензиновую колонку, старую, ржавую, и на лачугу позади, сколоченную из ветхих досок с дырками от прежних гвоздей, видневшимися сквозь желтую краску отважную желтую краску, которая старалась изо всех сил подражать желтым заправочным станциям в городе. Краска не могла скрыть ни эти дыры, ни трещины, а красить лачугу заново уже не придется. Подделка не удалась, и хозяин прекрасно знал это. И в открытую дверь лачуги Том увидел жестянки с маслом — все две — и лоток с залежалыми конфетами и потемневшими от времени лакричными леденцами и пачками сигарет. Он увидел поломанный стул и ржавую сетку от мух с дырой посредине. И грязный дворик, который следовало бы посыпать гравием, а позади — кукурузное поле, сохнущее, умирающее под солнцем. Возле лачуги — горка подержанных и подновленных шин. И он только сейчас обратил внимание на дешевые, застиранные брюки толстяка, на его дешевую рубашку и картонный шлем. Он сказал: — Я не хотел вас обидеть, мистер. Это все жара. У вас тоже хозяйство не богатое. Скоро и вы очутитесь на дороге. Только выгонят вас не тракторы, а те нарядные желтые станции в городе. Люди снимаются с мест, — сконфуженно добавил он. — И вы скоро тоже двинетесь вслед за другими.
Рука, качавшая насос, ходила все медленнее и медленнее и наконец остановилась. Толстяк с тревогой смотрен на Тома.
— Откуда ты знаешь? — растерянно спросил он. — Откуда ты знаешь, что мы уже поговариваем об этом — хотим собрать все пожитки и податься на Запад?
Ему ответил Кэйси.
— Так все делают, — сказал он. — Я все силы отдал на борьбу с дьяволом, потому что в дьяволе мне чудился самый страшный враг. А сейчас нашей страной завладел враг посильнее, и он не отступится до тех пор, пока его не изрубят на куски. Видал, как ящерица Хила держит добычу? Вцепится — разрубишь ее пополам, а она челюстей не разжимает. Отрубить голову — все еще держит. Приходится орудовать стамеской: раскроишь череп — тогда отпустит. А пока держит, яд просачивается в ранку капля за каплей. — Он замолчал и взглянул искоса на Тома.
Толстяк с растерянным видом уставился куда-то вдаль. Его рука медленно качала насос.
— Куда мы катимся, просто ума не приложу, — тихо проговорил он.
Конни и Роза Сарона стояли у водопроводного крана и таинственно переговаривались друг с другом. Конни сполоснул оловянную кружку и, прежде чем налить в нее веды, попробовал струю пальцем. Роза Сарона смотрела на мг шины, пролетавшие по шоссе. Конни протянул ей кружку.
— Хоть и теплая, а все-таки вода, — сказал он.
Она взглянула на него и улыбнулась таинственной улыбкой. С тех пор как Роза Сарона забеременела, таинственность сопутствовала каждому ее движению — таинственность и недомолвки, полные для них обоих какого-то особого смысла. Роза Сарона была очень довольна собой и привередничала по пустякам. Она требовала от Конни тысячи ненужных услуг, и они оба знали, что без этих услуг можно прекрасно обойтись. Конни тоже был доволен Розой Сарона и все еще дивился ее беременности. Он был причастен ко всем ее тайнам, и это льстило ему. Когда она хитро улыбалась, он отвечал ей такой же хитрой улыбкой, и они перешептывались между собой. Мир сомкнулся вокруг них тесным кольцом, и они были его центром, вернее — Роза Сарона была центром, а Конни вращался вокруг нее по маленькой орбите. Все, о чем они говорили, было окутано таинственностью.
Роза Сарона отвела глаза от шоссе.
— Я пить не хочу, — жеманно сказала она. — Но, может быть, мне надо пить?
И Конни утвердительно кивнул, — он понял, что под этим подразумевалось. Роза Сарона взяла у него кружку, прополоскала рот, сплюнула и выпила тепловатой воды.
— Хочешь еще? — спросил он.
— Половинку. — И Конни налил кружку только до половины и подал ей. Линкольновский «зефир» — серебристый, низкий — вихрем промчался по шоссе. Роза Сарона оглянулась и, убедившись, что остальные члены семьи стоят далеко, у грузовика, сказала: —А хорошо было бы нам с тобой такую машину?
Конни вздохнул:
— Потом... может быть. — И они оба поняли, что под этим подразумевалось. — Если будем хорошо зарабатывать в Калифорнии, купим машину. Но эти, — он показал на исчезающий вдали «зефир», — эти стоят не меньше, чем дом. Я бы все-таки выбрал дом.
— А я бы хотела и дом, и такую машину, — сказала она. — Но дом, конечно, нужнее, ведь... — И они оба поняли, что под этим подразумевалось. Они все еще никак не могли свыкнуться с ее беременностью.
— Как ты себя чувствуешь — ничего? — спросил Конни.
— Устала. Трудно ехать по такой жаре.
— Что ж поделаешь? Иначе не доберемся до Калифорнии.
— Я знаю, — сказала она.
Собака, принюхиваясь, обогнула грузовик, опять подбежала к луже под краном и стала лакать мутную воду. Потом отошла в сторону, опустила нос к земле, повесила уши. Она обнюхивала пыльную траву вдоль дороги и, очутившись наконец на самом шоссе, подняла голову. Роза Сарона пронзительно вскрикнула. Огромная машина, взвизгнув шинами, пронеслась мимо. Собака шарахнулась назад и очутилась под колесами, не успев даже тявкнуть. В заднем окне машины появились лица, она сбавила ход, потом перешла на прежнюю скорость и быстро скрылась вдали. А Собака с вывалившимися наружу внутренностями лежала в луже крови посреди шоссе, слабо подергивая ногами.
Роза Сарона смотрела на нее, широко открыв глаза.
— Мне это не повредит? — проговорила она. — Как ты думаешь, мне это не повредит?
Конни обнял ее.
— Пойди сядь, — сказал он. — Ничего с тобой не будет.
— Я закричала и почувствовала, будто у меня там что-то оборвалось.
— Пойди сядь. Ничего с тобой не будет. Не бойся. Он подвел ее к грузовику, подальше от издыхающей собаки, и усадил на подножку.
Том и дядя Джон вышли на шоссе. Искалеченное тело чуть подергивалось. Том взял собаку за задние лапы и оттащил к кювету. Дядя Джон стоял растерянный, точно это случилось по его вине.
— Мне бы надо привязать ее, — сказал он.
Отец посмотрел на собаку и отвернулся.
— Поехали дальше, — сказал он. — Все равно мы бы ее не прокормили. Может, это к лучшему.
Из-за грузовика появился толстяк.
— Вот жалость-то, — сказал он. — У автострады собачья жизнь короткая. У меня за год трех задавило. Я их больше не держу. — И добавил: — Вы не беспокойтесь. Я оттащу ее в поле и там закопаю.
Мать подошла к Розе Сарона, которая все еще дрожала от испуга, сидя па подножке грузовика.
—Ты что Роза? — спросила она. — Тебе нехорошо?
— Я все видела. Испугалась очень.
— Я слышала, как ты закричала, — сказала мать. Ну, теперь уже пора успокоиться.
— Ты думаешь, мне это не повредит?
— Нет, — ответила мать. — Если будешь кукситься, да ступать на цыпочках, да нянчиться сама с собой, вот тогда будет плохо. А сейчас вставай, пойдем усаживать бабку. И брось ты думать о своем ребенке. Он сам о себе позаботится.
— А где бабка? — спросила Роза Сарона.
— Не знаю. Где-нибудь здесь. Может, в отхожем месте.
Роза Сарона пошла к уборной и вскоре вернулась, ведя бабку.
— Она там задремала, — сказала Роза.
Бабка улыбалась:
— Там славно. Унитаз, и вода сверху льется. — И добавила: — Мне очень понравилось. Я бы там заснула, да вот разбудили.
— В таких местах не годится спать, — сказала Роза Сарона и помогла бабке залезть в кабину. Бабка, довольная, опустилась на сиденье.Годится — не годится, а все-таки хорошо, — ответила она.
Том сказал:
— Поехали. Путь у нас долгий.
Отец пронзительно свистнул.
— Вот теперь ребята запропали. — Он свистнул еще раз, сунув два пальца в рот.
И ребята тут же появились на его зов. Они бежали с поля — впереди Руфь, за ней Уинфилд.
— Яички! — крикнула Руфь. — Я нашла яички! Скорлупка совсем мягкая! —Она подбежала к грузовику, Уинфилд не отставал от нее. — Смотрите! — На грязной ладошке лежало несколько светло-серых хрупких яичек. И как только она протянула руку, на глаза ей попалась лежавшая у края дороги дохлая собака.
— Ой! —вскрикнула она и вместе с Уинфилдом медленно подошла к ней. Они стали рассматривать ее.
Отец позвал их:
— Ну, живо, не то без вас уедем.
Они молча повернулись и пошли к грузовику. Руфь взглянула еще раз на серые яички, бросила их и вслед за братом взобралась по борту на грузовик.
— У нее еще глаза открытые, — прошептала она.
Но Уинфилд решил покрасоваться. Он храбро сказал:
— Все кишки наружу так и вывалились... — помолчал немного. — Все кишки — наружу... — и вдруг, быстро перевернувшись на живот, лег у самого борта. Его стошнило. Он поднял голову, в глазах у него стояли слезы, из носу текло. — Когда свиней режут, это совсем по-другому,пояснил он.
Эл стоял у поднятого капота и проверял уровень масла в моторе. Он достал из кабины жестянку вместимостью в галлон, подлил в картер масла и снова смерил уровень.
Том подошел к нему.
— Хочешь, теперь я поведу?
— Я не устал, — ответил Эл.
— Ты же всю ночь глаз не сомкнул. Я хоть немного поспал утром. Залезай наверх, а я поведу.
— Ладно, — нехотя согласился Эл. — Только следи за маслом. И не гони. Как бы еще замыкания не было. Поглядывай на амперметр. Если показывает ноль, значит, замыкание. И не гони, Том. Ведь нагрузились-то как.
Том засмеялся.
— Ладно, ладно, — сказал он. — Можешь спать спокойно.
Верхние пассажиры заняли свои места. Мать опять устроилась рядом с бабкой в кабине. Том сел sa руль и включил зажигание.
— Н-да, — сказал он, дал полную скорость и выехал на шоссе.
Мотор гудел ровно, солнце, светившее Тому прямо в лицо, клонилось к западу. Бабка спала, и даже мать вздремнула, опустив голову на грудь. Том надвинул кепку пониже, чтобы защитить глаза от слепящих лучей.
От Падена до Микера — тридцать миль; от Микера до Хара — четырнадцать, а потом большой город — Оклахома-Сити. Том вел машину через центр. Мать проснулась и стала смотреть на улицы, по которым они проезжали. И те, кто сидел наверху, тоже глядели во все глаза на магазины, на высокие дома, на здания деловых кварталов. А потом дома пошли поменьше, и магазины пошли меньше. Потянулись дворы с автомобильным ломом, закусочные, торгующие сосисками, загородные дансинги.
Руфь и Уинфилд смотрели на все это, и их поражало — какой город большой, как здесь все странно и сколько на улицах красиво одетых людей! Они сидели испуганные, не обмениваясь друг с другом ни единым словом. Потом они наговорятся, а сейчас лучше помолчать. Нефтяные вышки и в городе и на окраинах. Нефтяные вышки были темные, пахло нефтью, бенаином. Но Руфь и Уинфилд не разражались криками восторга, они молчали. Все это было такое огромное, такое необычное, что их пробирал страх.
На одной из улиц Роза Сарона увидела человека в светлом костюме. На нем были белые башмаки и жесткая соломенная шляпа. Роза Сарона подтолкнула Конни и показала ему глазами на этого человека, и они начали пересмеиваться между собой, сначала тихо, а потом все громче и громче. Они зажимали себе рот ладонью, не в силах удержаться от смеха. Это им так понравилось, что они стали выискивать, над кем бы посмеяться еще. Глядя на них, Руфь и Уинфилд тоже начали хихикать, но скоро замолчали, потому что им было не смешно. А Конни и Роза Сарона сидели красные и еле переводили дух, стараясь удержаться от хохота. Под конец стоило им только взглянуть друг на друга, и они опять прыскали.
Пригород раскинулся широко. Том осторожно вел грузовик сквозь потоки машин и пешеходов и наконец выехал на великий западный путь — шоссе 66, к которому медленно клонилось солнце. Ветровое стекло запорошило пылью. Том надвинул кепку еще ниже, и теперь ему приходилось задирать голову, чтобы смотреть на дорогу. Бабка спала, хотя солнце било ей прямо в закрытые веки; на висках у нее голубели жилки; тонкая сетка вен, покрывавшая щеки, была красная, как вино, а застарелые коричневые пятна на лице потемнели.
Том сказал:
— По этой дороге так до самого конца и поедем.
Мать долго молчала.
— Может, подыщем место для остановки, пока солнце еще не зашло, — сказала она наконец. — Надо сварить свинину, спечь хлеб. На это уйдет много времени.
— Что ж, ладно, — согласился Том. — Нас никто не гонит. Поразмяться тоже не мешает.
От Оклахома-Сити до Бетени четырнадцать миль.
Том сказал:
— В самом деле, пока солнце не зашло, надо остановиться. Эл собирался пристроить навес. Не то они там наверху совсем изжарятся.
Мать опять задремала. Но, услышав его слова, она вскинула голову.
— Надо приготовить ужин. — И добавила: — Том, отец говорил, что тебе нельзя в другой штат...
Он долго не отвечал ей.
— Да? Ну и что же?
— Я боюсь. Выходит, будто ты сбежал. Как бы тебя не поймали.
Том поднял руку к глазам, заслоняясь от заходящего солнца.
—А ты не беспокойся, ма, — сказал он. — Таких, как я, много ходит, а в тюрьму садится еще больше. Если проштрафлюсь там, на Западе, тогда затребуют из Вашингтона мой снимок и отпечатки. Пошлют назад в тюрьму. А если никаких провинностей за мной не будет, так им наплевать на меня.
— А я все-таки боюсь. Иной раз сделаешь что-нибудь, а оказывается — это против закона. Может, в Калифорнии многое такое считается преступлением, о чем мы даже не знаем. Скажем, ты хочешь что-нибудь сделать, думаешь — ничего плохого тут нет, а в Калифорнии это преступление.
— Тогда все равно, что с подпиской, что без подписки, сказал Том. — Правда, таким, как я, попадает сильнее, чем другим. Но ты брось беспокоиться. У нас и без того много забот, зачем еще придумывать лишние.
— Как же мне не беспокоиться, — сказала мать. — Перешел границу — вот тебе и преступление.
— Все лучше, чем слоняться около Саллисо да подыхать с голоду,сказал Том. — Давай-ка подыскивать место для ночевки.
Они проехали Бетени из конца в конец. За городом, в том месте, где под насыпью проходила дренажная труба, стояла старая легковая машина, а возле нее была разбита небольшая палатка, над которой вился дымок из продетой сквозь брезент трубы. Том показал на палатку.
— Вон там кто-то остановился. Место как будто подходящее.
Он сбавил газу и затормозил. Капот старенькой машины был открыт, ее хозяин — пожилой человек — разглядывал мотор. На нем была дешевая соломенная шляпа с широкими полями, синяя рубашка и черный, в крапинку, жилет; замасленные, заскорузлые брюки поблескивали и торчали колом. Глубокие морщины на щеках только сильнее подчеркивали скулы И подбородок на этом худом лице. Он посмотрел на грузовик Джоудов; взгляд у него был озабоченный и сердитый.
Том высунулся из кабины.
— Тут останавливаться на ночь не запрещается?
До сих пор человек видел только грузовик. Теперь его взгляд перешел на Тома.
— Не знаю, — сказал он. — Мы остановились, потому что машина не идет.
— А вода здесь есть?
Человек показал на заправочную станцию, видневшуюся впереди на дороге.
— Вон там вода. Ведро налить позволят.
Том колебался.
— А ничего, если мы тоже здесь остановимся?
Человек удивленно посмотрел на него.
— Я тут не хозяин, — сказал он. — Мы только потому остановились, что вот эта старая калоша не желает идти дальше.
Том на этом не успокоился:
— Все-таки вы уже здесь, а мы только приехали. Ваше право решать — помешают вам соседи или нет.
Призыв к радушию возымел немедленное действие. Худое лицо человека осветилось улыбкой.
— Да что там! Ставьте машину вот сюда. Очень будем рады. — И он крикнул: — Сэйри! Тут люди приехали. Выходи, поздоровайся. Сэйри у меня болеет, — добавил он.
Полы брезентовой палатки распахнулись, и оттуда вышла худая, как скелет, женщина. Лицо у нее было сморщенное, точно увядший лист, и на нем горели черные глаза, в которых сквозил глубокий, затаенный страх. Ее всю трясло. Она стояла, держась за откинутую полу, и рука ее была похожа на руку мумии, обтянутую иссохшей кожей.
Она заговорила низким, удивительно мягким и певучим голосом:
— Скажи им: мы очень рады. Скажи им: добро пожаловать.
Том съехал с дороги и поставил свой «гудзон» рядом с легковой машиной. Пассажиры, как горох, посыпались с грузовика вниз: Руфь и Уинфилд, второпях спрыгнув на землю, подняли визг — затекшие ноги покалывало мурашками. Мать сразу принялась за дело. Она отвязала большое ведро, подвешенное к грузовику сзади, и подошла с ним ко все еще повизгивающим детям.
— Ступайте за водой — вон туда. Попросите повежливее: «Нельзя ли нам налить ведро воды?» — и не забудьте поблагодарить. Назад понесете вдвоем, только так, чтобы не расплескать. А если попадется хворост, захватите с собой.
Дети, притопывая ногами, пошли к заправочной станции.
В группе у палатки смущенно молчали, разговор завязался не сразу. Отец начал первый:
— Вы, наверно, не из Оклахомы?
Эл, стоявший рядом с машиной, посмотрел на номерной знак.
— Канзас, — сказал он.
Худощавый человек пояснил:
— Мы из-под Галены. Уилсон, Айви Уилсон.
— А мы Джоуды, — сказал отец. — Мы жили около Саллисо.
— Что ж, будем знакомы, для нас это большая честь, сказал Айви Уилсон, — Сэйри, это Джоуды.
— Я сразу догадался, что вы не оклахомцы. У вас выговор какой-то странный, это я не в обиду вам, а просто так.
— Говорят все по-разному, — сказал Айви. — Арканзасцы по-своему, оклахомцы по-своему. А раз мы повстречались с одной женщиной из Массачусетса, так она совсем чудно говорила. Еле-еле ее поняли.
Ной, дядя Джон и проповедник начали разгружать машину. Они помогли слезть деду и усадили его на землю. Он сидел, сгорбившись и смотрел в одну точку.
— Ты что, дед, захворал? — спросил Ной.
— Совсем расхворался, — еле слышно ответил дед. Никуда не гожусь.
Ступая медленно, осторожно, к нему подошла Сэйри Уилсон.
— А может, вам лучше пройти в палатку? — спросила она. — Полежите там на матраце, отдохнете.
Он поднял голову, услышав мягкий голос.
— Пойдемте, — говорила она. — Вам надо отдохнуть. Мы доведем вас.
Дед вдруг расплакался. Подбородок у него дрожал, губы дергались, он прерывисто всхлипывал. Мать кинулась к нему и обняла его за плечи. Она помогла ему встать, напрягая свою широкую спину, и почти волоком потащила его к палатке.
Дядя Джон сказал:
— Видно, на самом деле расхворался. С ним раньше этого не бывало. В жизни не видел, чтобы наш дед вдруг слезу пустил. — Он залез на грузовик и сбросил оттуда матрац.
Мать вышла из палатки и подошла к Кэйси.
— Тебе приходилось ухаживать за больными, — сказала она. — Дед заболел. Пойди взгляни на него.
Кэйси быстро зашагал к палатке и, откинув полы, прошел внутрь. Прямо на земле лежал двуспальный матрац, аккуратно застеленный одеялом, в маленькой железной печке горел слабый огонь. Ведро воды, деревянный ящик с провизией. еще один ящик, заменяющий стол, — и все. Заходящее солнце просвечивало розовым сквозь стены палатки. Сэйри Уилсон стояла на коленях рядом с матрацем, на котором, вытянувшись, лежал дед. Глаза у него были широко открыты и смотрели вверх, на щеках выступила красно — та. Он тяжело дышал.
Кэйси взял его костлявую руку.
— Устал, дед? — спросил он.
Широко открытые глаза покосились на голос и не нашли того, кто говорил. Губы шевельнулись, беззвучно складывая какие-то слова. Кэйси пощупал деду пульс, отпустил его руку и потрогал ему лоб ладонью. Тело старика не сдавалось, в нем шла борьба — ноги беспокойно двигались, ру — ки шарили по одеялу. С губ срывалось невнятное бормотанье, кожа под белой щетиной пошла пятнами.
Сэйри Уилсон тихо спросила Кэйси:
— Ты знаешь, что с ним?
Он посмотрел на ее морщинистое лицо и горящие глаза.
— А ты?
— Кажется, знаю.
— Что? — спросил Кэйси.
— Может, я ошибаюсь. Не хочется зря говорить.
Кэйси перевел глаза на подергивающееся красное лицо старика.
— Ты думаешь... у него удар?
— Да, — сказала Сэйри. — Мне уже приходилось это видеть. Три раза.
За стенками палатки шла работа — рубили хворост, гремели посудой. Мать подняла полу и заглянула внутрь.
— Бабка хочет зайти. Можно?
Проповедник сказал:
— Не пустишь, она будет требовать.
— Как он — ничего? —спросила мать.
Кэйси медленно покачал головой. Мать метнула взгляд на судорожно кривившееся, багровое лицо деда. Она опустила полу, и снаружи донесся ее голос:
— Ему лучше, бабка. Он лежит, отдыхает.
Но бабка заворчала;
— Я все равно войду. Он хитрый, черт. От него правды никогда не дознаешься, — и быстро шмыгнула в палатку. Она остановилась у матраца и посмотрела вниз на деда. — Что с тобой? — И дед опять повел глазами на голос, и губы его судорожно дернулись. — Он злится, — сказала бабка. — И хитрит. Сегодня утром не захотел ехать и собирался удрать. А потом вдруг бедро разболелось, — с отвращением добавила она. — Он злится. С ним это бывало — надуется и ни с кем не разговаривает.
Кэйси мягко сказал:
— Он не злится, бабка. Он заболел.
— А! — Она снова посмотрела вниз на старика — Тяжело заболел?
— Очень тяжело, бабка.
Минуту бабка стояла в нерешительности. Потом быстро сказала:
— Что же ты не молишься? Проповедник ты или не проповедник?
Сильные пальцы Кэйси потянулись к руке деда и взяли ее за кисть.
— Я уж говорил, бабка. Я больше не проповедник.
— Все равно молись, — скомандовала она. — Ты все молитвы назубок знаешь.
— Не могу, — сказал Кэйси. — Я не знаю, о чем молиться, кому молиться.
Бабка повела глазами и остановила свой взгляд на Сэйри.
— Не хочет молиться! — сказала она. — А я вам не говорила, как наша Руфь молилась, когда была еще совсем маленькая? «Глазки крепко я смыкаю, душу господу вручаю. Подходит к буфету — буфет приоткрыт, а песик-воришка в сторонке сидит. Аминь». Вот она как молилась.
Мимо палатки кто-то прошел, заслонив собой солнце и отбросив тень на брезент.
Старческое тело продолжало борьбу, подергиваясь каждым мускулом. И вдруг дед скорчился, словно его ударили. Потом затих и перестал дышать. Кэйси взглянул старику в лицо и увидел, что по нему разливается багровая чернота. Сэйри тронула проповедника за плечо. Она прошептала:
— Язык! Язык!
Кэйси кивнул.
— Встань так, чтобы бабка не видела.
Он разжал деду стиснутые челюсти и просунул пальцы в самое горло, стараясь достать язык. И когда он высвободил его, из горла старика вырвался хрип и он прерывисто вздохнул, втянув ртом воздух. Кэйси поднял с земли палочку и прижал ею язык, вслушиваясь в неровное, хриплое дыхание.
Бабка металась по палатке, точно курица.
— Молись! — твердила она. — Молись! Тебе говорят, молись! — Сэйри старалась удержать ее. — Молись, черт! — крикнула бабка.
Кэйси взглянул на нее. Хриплое дыхание становилось все громче, все прерывистее.
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое...
— Слава господу богу! — подхватила бабка.
— ...да приидет царствие твое, да будет воля твоя... яко на небеси... так и на земли.
— Аминь.
Из открытого рта вырвался протяжный, судорожный хрип, точно старик выдохнул весь воздух из легких.
— Хлеб наш насущный... даждь нам днесь... и прости нам...-Дыхания не стало слышно. Кэйси посмотрел деду в глаза-они были ясные, глубокие и безмятежно мудрые.
— Аллилуйя! — крикнула бабка. — Читай дальше.
— Аминь, — сказал Кэйси.
Бабка замолчала. И за стенками палатки сразу все стихло. По шоссе пролетела машина. Кэйси стоял на коленях возле матраца. Люди, собравшиеся у палатки, в напряженном молчании вслушивались в звуки — предвестники смерти. Сэйри взяла бабку под руку и вывела ее наружу, и бабка шла, высоко подняв голову, полная достоинства. Она шла так напоказ всей семье, она высоко держала голову напоказ всей семье. Сэйри подвела ее к матрацу, брошенному прямо на землю, и помогла ей сесть. Бабка сидела, глядя прямо перед собой, — сидела гордая, так как она знала, что взоры всех устремлены сейчас на нее. Из палатки не доносилось ни звука. И наконец Кэйси откинул ее полы и вышел наружу.
Отец тихо спросил его:
— Что с ним было?
— Удар, — сказал Кэйси. — Удар, и сразу конец.
Жизнь вокруг палатки снова вошла в свои права. Солнце коснулось линии горизонта, и шар его сплющился. А на шоссе показалась длинная колонна закрытых красных грузовиков Они шли, сотрясая землю грохотом, а их выхлопные трубы пофыркивали синим дымком. За рулем каждого грузовика сидел шофер, а его сменный спал на койке, подвешенной под самой крышей. Грузовики шли не останавливаясь; они громыхали весь день и всю ночь, и земля дрожала под их тяжкой поступью.
Семья сплотилась в одно целое. Отец опустился на корточки, рядом с ним присел дядя Джон. Отец был теперь главой семьи. Мать стояла позади него. Ной, Том и Эл тоже опустились на корточки, а проповедник сел на землю и потом лег, опершись на локоть. Конни и Роза Сарона прохаживались невдалеке. Руфь и Уинфилд, появившиеся с ведром в руках, сразу почувствовали недоброе, замедлили шаги и, поставив ведро на землю, тихо подошли к матери.
Бабка сидела гордая, бесстрастная, но когда семья собралась воедино, когда на нее перестали смотреть, она легла и закрыла лицо рукой. Красное солнце спряталось, и над землей остался мерцающий сумрак, и лица людей казались совсем светлыми, а глаза их поблескивали, отражая закатное небо. Вечер старался как можно дольше сохранить свет и ловил его всюду.
Отец сказал:
— Это случилось в палатке мистера Уилсона.
Дядя Джон кивнул, подтверждая его слова:
— Да, он уступил нам свою палатку.
— Хорошие, сердечные люди, — тихо проговорил отец
Уилсон стоял у своей испортившейся машины, а Сэйри сидела рядом с бабкой на матраце, стараясь не касаться ее
Отец окликнул мистера Уилсона. Тот медленно подошел к ним и опустился на корточки, и Сэйри тоже подошла и стала рядом с мужем. Отец сказал;
— Примите нашу благодарность.
— Мы гордимся тем, что смогли помочь, — сказал Уилсон.
— Мы обязаны вам, — сказал отец.
— Когда приходит смерть, стоит ли считаться, — сказал Уилсон. И Сэйри подхватила:
— Стоит ли считаться.
Эл сказал:
— Я отремонтирую вам машину... мы с Томом отремонтируем. — И Эл был горд тем, что может уплатить долг, лежавший на всей семье.
— От помощи мы не откажемся. — Уилсон соглашался принять такую уплату.
Отец сказал:
— Надо решить, как быть дальше. Есть закон: о покойниках надо сообщать властям, а они возьмут сорок долларов за гроб или похоронят как нищего.
Вставил свое слово и дядя Джон:
— У нас в семье нищих не было.
Том сказал:
— Может, еще и не то будет. С земли нас раньше тоже не сгоняли.
— Мы плохого ничего не делали, — сказал отец. — Нас нечем попрекнуть. Без денег ничего не брали, чужой милостью не пользовались. Когда у Тома случилась беда, мы голову держали высоко. На его месте каждый бы так поступил.
— Что же нам делать? — спросил дядя Джон.
— Если поступать по закону, тело заберут. У нас всего полтораста долларов. Сорок уйдет на похороны, и тогда нам не доехать до Калифорнии. Или его похоронят как нищего. — Мужчины беспокойно задвигались и, опустив глаза, уставились в землю, темневшую у них под ногами.
Отец сказал вполголоса:
— Дед сам похоронил своего отца, сделал все честь честью и сам насыпал могильный холмик. В те времена человек имел право лечь в могилу, вырытую его сыном, а сын имел право похоронить отца.
— Теперь законы другие, — сказал дядя Джон.
— Иной раз трудно соблюсти закон, — сказал отец. Особенно если хочешь, чтобы все было по-честному. Мало ли таких случаев? Когда Флойд скрывался, прятался, как дикий зверь, нам велели выдать его, а никто не выдал. Иной раз приходится поступаться законом. Вот я и говорю: я имею право похоронить собственного отца. Кто хочет сказать что-нибудь?
Проповедник приподнялся на локте.
— Закон меняется, — сказал он, — а людские нужды остаются прежними. Ты имеешь право делать то, что тебе нужно делать.
Отец повернулся к дяде Джону.
— Это и твое право, Джон. Что ты скажешь?
— Ничего не скажу, — ответил дядя Джон. — Только выходит так, будто мы хотим тайком все это сделать. Дед при жизни заявлял о себе во весь голос.
Отец сказал пристыженно:
— Так, как он делал, нам нельзя. Надо доехать до Калифорнии, пока есть деньги.
Заговорил Том:
— Бывают такие случаи: копают где-нибудь землю, наткнутся на покойника и поднимут крик — убили человека. Наши власти мертвыми больше интересуются, чем живыми. Пойдут допытываться, кто он такой, да как он умер. Я вот что хочу предложить: давайте положим записку в бутылку и закопаем вместе с ним. Там все будет сказано, кто он, как умер, почему его здесь похоронили.
Отец кивнул: — Правильно. Только надо покрасивее написать. И деду не так одиноко будет, если напишем его имя, а то зарыли — и лежи, старик, один под землей. Ну, кто еще будет говорить? — Все молчали.
Отец повернулся к матери:
— Ты уберешь его?
— Уберу, — сказала мать. — А кто ужин будет готовить?
Сэйри Уилсон сказала:
— Я приготовлю. Вы идите. Мы с вашей старшей дочкой все сделаем.
— Вот спасибо, — сказала мать. — Ной, открой бочонок, достань оттуда свинины да выбери кусок получше. Она еще не просолилась, но есть можно.
— У нас есть полмешка картошки, — сказала Сэйри.
Мать подошла к отцу:
— Дай мне две монеты по пятьдесят центов.
Отец пошарил в кармане и протянул ей серебро. Она разыскала таз, налила в него воды и ушла в палатку. Там было темно. Сэйри вошла следом за ней, зажгла свечу, приткнула ее на ящик и оставила мать одну. Мать посмотрела на мертвеца, и сердце ее сжалось. Она оторвала кромку от передника и подвязала деду челюсть. Выпрямила его ноги, скрестила ему руки на груди. Потом опустила его веки, положила на них по серебряной монете, застегнула ему рубашку и обмыла лицо.
Сэйри заглянула в палатку:
— Может, помочь вам?
Мать медленно подняла голову.
— Зайдите, — сказала она. — Давайте поговорим.
— Старшая дочка у вас хорошая, — сказала Сэйри.Уж сколько картошки начистила. Ну, говорите, что надо делать?
— Я хотела обмыть его, — сказала мать, — да переодеть не во что. А одеяло ваше испорчено. Мертвый дух ничем не выгонишь. У нас собака понюхала матрац, на котором умерла моя мать, так даже затряслась вся, зарычала, а это было два года спустя после смерти. Мы завернем его в ваше одеяло, а вам дадим другое.
Сэйри сказала:
— Зачем вы так говорите? У меня... У меня давно не было так спокойно на душе. Мы гордимся тем, что могли помочь. Людям совесть велит помогать друг другу.
Мать кивнула:
— Верно. — Она долго смотрела в заросшее щетиной лицо с подвязанной челюстью, с серебряными глазницами, поблескивающими при свете свечи.Он так сам на себя не похож. Надо закутать его с головой.
— А старушка ваша хорошо держалась.
— Да ведь она совсем старенькая, — сказала мать. Может, и не понимает как следует, что случилось, и не скоро поймет. А кроме того, нам гордость не позволяет отчаиваться. Мой отец говорил: «Отчаяться каждый может. А вот чтобы совладать с собой, нужно быть человеком». Мы все крепимся. — Мать аккуратно закутала ноги и плечи деда. Потом натянула один конец одеяла капюшоном ему на голову и закрыла им лицо. Сэйри подала ей несколько больших английских булавок, и, подоткнув одеяло со всех сторон, она зашпилила этот длинный сверток. И наконец поднялась с колен. — Похороны будут неплохие, — сказала она. — С нами проповедник, он проводит его в могилу, и вся семья в сборе. — Ее качнуло, но Сэйри не дала ей упасть. — Недоспала...-сконфуженно проговорила мать. — Ничего, пройдет. Нам пришлось много повозиться перед отъездом.
— Выйдем на воздух, — сказала Сэйри.
— Да, я все сделала, что надо.
Сэйри задула свечу, и они вышли из палатки.
На дне маленькой ложбинки жарко горел костер. Том вбил в землю колышки, подвесил на проволоку два котелка, и теперь вода в них била ключом, а из-под крышек рвался пар. Роза Сарона стояла на коленях в стороне от огня, с длинной ложкой в руках. Увидев мать, она встала и подошла к ней.
— Ма, — сказала она, — я хочу спросить тебя кое о чем.
— Опять напугалась? — сказала мать. — Девять месяцев без горя не проживешь.
— А ему это не повредит?
Мать сказала:
— Есть такая поговорка: кто в горе родится, у того счастливая жизнь. Правильно, миссис Уилсон?
— Да, есть такая, — сказала Сэйри. — А я еще другую знаю: кто в радости родится, тот всю жизнь казнится.
— У меня внутри будто все подскочило от страха, сказала Роза Сарона.
— От веселья у нас никто не скачет, — сказала мать. — Ты лучше следи за котелками.
Мужчины собрались на краю светлого круга, падавшего от костра. Из инструментов у них были лопата и кирка. Отец отмерил восемь футов в длину, три в ширину. Работали по очереди. Отец взрывал землю киркой, а дядя Джон откидывал ее в сторону лопатой. Кирка переходила к Элу, лопата к Тому. Потом за кирку брался Ной, за лопату Конни. Работа шла без перерыва, и могила становилась все глубже и глубже. Стоя по плечи в прямоугольной яме. Том спросил:
— Па, еще рыть или довольно?
— Нет, надо еще фута на два. Ты вылезай, Том. Тебе надо писать записку.
Том вылез, и его место занял Ной. Том подошел к матери, сидевшей у костра.
— Ма, а бумага и чернила у нас найдутся?
Мать медленно покачала головой.
— Н-нет. Что другое, а этого не захватили. — Она взглянула на Сэйри. И маленькая женщина быстро зашагала к палатке. Она вернулась оттуда с Библией и огрызком карандаша.
— Вот. Тут есть чистая страница. Напиши на ней и вырви. — Она протянула Библию и карандаш Тому.
Том сел у костра. Он сосредоточенно прищурил глаза и наконец вывел крупными буквами на белой странице: «Здесь похоронен Уильям Джеймс Джоуд, он умер от удара старым стариком. Родня зарыла его здесь, потому что денег на похороны не было. Его никто не убил. С ним случился удар, вот он и умер».
— Ма, послушай. — И он медленно прочел ей написанное.
— Что ж, складно, — сказала мать. — А ты бы еще что-нибудь божественное подобрал из Писания. Полистай Библию.
— Надо покороче, — сказал Том. — У меня места почти не осталось.
Сэйри сказала:
— А что, если написать: «Упокой, господи, душу его».
— Нет, — сказал Том. — Получается, будто он висельник. Сейчас я что-нибудь подберу. — Он переворачивал страницы и читал про себя, шевеля губами, — Вот, и хорошо и коротко: «Но Лот сказал им: нет. Владыка!»
— А в чем тут смысл? — спросила мать. — Уж если писать, так чтобы со смыслом.
Сэйри сказала:
— Поищи дальше, в псалмах. Оттуда легко выбрать
Том перелистал страницы и пробежал глазами несколько псалмов.
— Вот, — сказал он. — И красиво и божественно, ум божественнее некуда; «Блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты». Ну как?
— Вот это хорошо, — сказала мать. — Это и спиши.
Том старательно переписал стих на бумагу. Мать сполоснула и вытерла банку из-под фруктовых консервов, и Том плотно завинтил на ней крышку.
— Может, проповеднику надо было писать, а не мне? —спросил он.
Мать ответила:
— Нет, проповедник нам не родственник, — и, взяв банку с запиской, ушла в темную палатку. Она расстегнула несколько булавок, сунула банку под холодные тонкие руки и снова заколола одеяло. И потом вернулась к костру.
Мужчины отошли от вырытой могилы, вытирая потные лица.
— Готово, — сказал отец. И все они, — отец, дядя Джон, Ной и Эл — прошли в палатку, вынесли оттуда длинный, заколотый со всех сторон сверток и понесли к могиле. Отец спрыгнул вниз, принял тело и бережно опустил его на землю. Дядя Джон протянул ему руку и помог вылезти. Отец спросил: — А как быть с бабкой?
— Я схожу за ней, — ответила мать. Она подошла к матрацу и с минуту молча смотрела на старуху. Потом вернулась к могиле. — Спит, — сказала она — Может, бабка будет в обиде на меня, но я не стану ее будить. Ей нужен покой.
Отец спросил:
— А где проповедник? Надо прочесть молитву.
Том ответил:
— Я видел, как он шел по дороге. Он не хочет больше молиться.
— Не хочет молиться?
— Да, — сказал Том, — он больше не проповедует. «Зачем, говорит, дурачить людей и выдавать себя за проповедника, когда на самом деле я не проповедник». Потому, наверно, и сбежал, чтобы не просили помолиться.
Кэйси, незаметно подошедший к ним, слышал слова Тома.
— Никуда я не сбежал, — сказал он. — Я не отказываюсь от помощи, но дурачить вас не буду.
Отец спросил:
— Может, все-таки скажешь несколько слов? У нас в семье никого не хоронили без молитвы.
— Скажу, — согласился проповедник.
Конни подвел к могиле Розу Сарона. Она шла неохотно.
— Нельзя, — говорил Конни. — Нехорошо будет. Ведь это недолго.
Свет костра падал на людей, окруживших могилу, озарял их лица, глаза, меркнул на темной одежде. Мужчины стояли обнажив головы. Блики огня метались вверх и вниз.
Кэйси сказал:
— Я долго не буду говорить. — Он склонил голову, и остальные последовали его примеру. Кэйси торжественно начал: — Старик, который здесь лежит, прожил свою жизнь и кончил свою жизнь. Я не знаю, какой он был хороший или плохой, — но это не важно. Важно то, что он был живой человек. А теперь он умер, и это тоже не важно. Я раз слышал, как читали стихи. Там было сказано: «Все живое — свято». Я думал, думал над этим и понял: тут смысла больше, чем кажется на первый взгляд. Я не стану молиться за этого старика. Мертвому хорошо. Он должен сделать свое дело, но как это сделать, — ему задумываться не придется. У нас у всех тоже есть свое дело, но путей перед нами много, и мы не знаем, какой из них выбрать. И если б мне надо было молиться, я помолился бы за тех, кто не знает, на какой путь им ступить. У деда дорога прямая. А теперь прикройте его землей, и пусть он делает свое дело. — Проповедник поднял голову
Отец сказал:
— Аминь.
И остальные пробормотали хором:
— Аминь.
Тогда отец взял лопату, подобрал ею несколько комьев земли и осторожно сбросил их в черную яму. Он передал лопату дяде Джону, и тот сбросил побольше. Лопата стала переходить из рук в руки. Когда все мужчины выполнили свой долг и сделали то, что полагалось им по праву, отец торопливо сгреб в могилу землю, кучкой лежавшую на краю. Женщины отошли к костру, готовить ужин. Руфь и Уинфилд как зачарованные стояли у могилы.
Руфь торжественно проговорила:
— Дед теперь лежит под землей.
И Уинфилд испуганными глазами посмотрел на нее, потом отбежал к костру, сел в сторонке и тихо заплакал.
Отец зарыл могилу до половины и остановился, тяжело переводя дух, а оставшуюся землю скинул дядя Джон. Когда Джон стал насыпать холмик. Том придержал его за руку.
— Слушай, — сказал Том.-Ведь так ее мигом обнаружат. Надо, чтобы было незаметно. Сровняй с землей, а сверху набросаем травы. Приходится, иначе нельзя.
Отец сказал:
— Я об этом и не подумал. А ведь без холмика не годится оставлять.
— Ничего не поделаешь, — сказал Том. — Его отроют, и нас обвинят в нарушении закона. Знаешь, что мне за это будет?
— Верно, — сказал отец. — Я забыл. — Он взял у Джона лопату и сровнял холмик с землей. — Чуть зима, так и провалится, — сказал он.
— Ничего не поделаешь, — повторил Том. — К зиме мы будем далеко. Утопчи как следует, а сверху надо чего-нибудь набросать.
Когда свинина и картошка были готовы, обе семьи собрались ужинать у костра, и все сидели тихо и смотрели в огонь. Уилсон запустил зубы в кусок мяса и удовлетворенно вздохнул.
— Хорошая свинина, — сказал он.
Отец пояснил:
— У нас было две свиньи. Думали, думали — решили зарезать. За них ничего не давали. Вот пообвыкнем в дороге, мать спечет хлеб, а тогда одно удовольствие: места все новые, едешь, посматриваешь по сторонам, а в грузовике у тебя два бочонка со свининой. Вы сколько времени в пути?
Уилсон провел языком по зубам, вытаскивая застрявшее мясо, и глотнул слюну.
— Нам не повезло, — сказал он. — Мы уж третью неделю едем.
— Господи помилуй! А мы рассчитываем дней в десять добраться до Калифорнии, а то и быстрее.
Эл перебил его:
— Нет, па, на это не рассчитывай. С таким грузом, может, и никогда не доберемся. Особенно если придется ехать по горам.
Наступило молчание. Они сидели опустив голову, и отблески костра освещали им только волосы и лоб. Над невысоким куполом огня жидко поблескивали летние звезды, дневная жара постепенно спадала. Бабка, лежавшая на матраце, в стороне от костра, тихо захныкала, точно заскулил щенок. Все посмотрели туда.
Мать сказала:
— Роза, будь умницей, поди полежи с бабкой. Ее нельзя оставлять одну. Она теперь все поняла.
Роза Сарона встала, подошла к матрацу и легла рядом со старухой, и до костра донеслись неясные звуки их голосов. Роза Сарона и бабка лежали рядом на матраце и перешептывались.
Ной сказал:
— Чудно как-то — дед умер, а будто ничего не случилось. Я и горя не чувствую.
— Это все одно, — сказал Кэйси. — Земля ваша и дед — это одно, неделимое.
Эл сказал:
— Жалко деда. Помните, он говорил, как там все будет да как он виноград себе о голову станет давить, чтобы всю бороду соком залило...
Кэйси сказал:
— Это он так — шутил, посмеивался. Ваш дед умер не сегодня. Он умер, как только его с места сняли.
— Ты это наверное знаешь? — воскликнул отец.
— Да нет, не то. Дышать он дышал, но жизни в нем уже не было, — продолжал Кэйси. — Дед и земля ваша одно целое, он и сам это понимал.
Дядя Джон спросил:
— А ты знал, что он умирает?
— Да, — сказал Кэйси. — Знал. Джон смотрел на проповедника, и в глазах у него рос ужас.
— И ты никому ничего не сказал?
— Зачем? — спросил Кэйси.
— Мы... мы бы что-нибудь сделали.
— Что?
— Не знаю, но...
— Нет, — сказал Кэйси, — сделать вы ничего бы не смогли. Ваш путь определился, а деду с вами было не по дороге. Он и не мучился. Разве только утром, в первые минуты. Дед остался с землей. Он не мог ее бросить.
Дядя Джон глубоко вздохнул.
Уилсон сказал:
— А нам пришлось бросить моего брата, Уилла. — Все повернулись к нему. — У нас фермы были рядом. Он старше меня. Иметь дело с машиной не приходилось ни ему, ни мне. Продали мы весь свой скарб, Уилл купил машину, к нему приставили какого-то мальчишку, чтобы научил, как ею управлять. Накануне отъезда Уилл и тетка Минни решили попрактиковаться. Едут по дороге и вдруг видят — рытвина. Уилл как гаркнет — тпру! — да как даст задний ход — и врезался прямо в изгородь. Еще раз гаркнул, дал газ и — в канаву. Вот и остался ни с чем. Продавать больше было нечего, а машина вдребезги. Но, слава господу богу, кроме самого себя, ему винить некого. И так он обозлился после этого, что и с нами не захотел ехать. Ругался последними словами, когда мы уезжали.
— Что же он будет делать?
— Не знаю. Совсем человек рехнулся от злости. А у нас в кармане всего-навсего восемьдесят пять долларов. Сидеть и ждать, пока они утекут, мы не могли. Поехали — и в дороге совсем потратились. На первой же сотне миль выкрошило зуб в заднем мосту. Починка обошлась в тридцать долларов. А потом понадобилась покрышка, и запальная свеча треснула, а теперь Сэйри захворала. Пришлось сделать остановку на десять дней. Машина стоит, будь она проклята, а деньги так и текут. Когда мы доберемся до Калифорнии, просто не знаю. Надо ремонтировать, а я в этих машинах ничего не смыслю.
Эл деловито осведомился:
— А что с ней такое?
— Да не едет, и все тут. Сделает несколько оборотов, чихнет — и заглохнет. Потом рванет — и опять станет.
— Значит, берет с места и тут же глохнет?
— Вот-вот. Прибавлю газ, и все равно ничего не выходит. Чем дальше, тем хуже, а теперь уж я ничего с ней не могу поделать.
Эл сидел горделивый, солидный.
— Наверно, у нее бензопровод засорился. Я его продую насосом.
И отец тоже гордился сыном.
— Эл в этом деле понимает, — вставил он.
— Вот за помощь я скажу спасибо. Большое спасибо. Не умеешь починить, и просто... просто мальчишкой себя чувствуешь. Когда доберемся до Калифорнии, куплю там хорошую машину. Может, хорошая не будет портиться.
Отец сказал:
— Когда доберемся... Уж очень трудно туда добираться.
— Это ничего, лишь бы добраться, — сказал Уилсон. Я видел листки, там все написано: и про то, сколько народу нужно на сбор фруктов, и про заработки. Вы только подумайте! Фрукты будем собирать в тени, под деревьями,нет-кет и съешь что-нибудь повкуснее. Да там столько этого добра, что хоть объедайся, никто тебе ничего не скажет. А если будут хорошо платить, может, купим небольшой участок, сами станем хозяевами, а подрабатывать — на стороне. Да я на что угодно спорю, не пройдет и двух лет, как можно будет обзавестись собственным участком.
Отец сказал:
— Мы видели эти листки. У меня даже один с собой есть. — Он вынул кошелек и достал оттуда сложенный пополам оранжевый листок. На нем было напечатано жирными буквами: «В Калифорнии Требуются Рабочие На Сбор Гороха. Хорошие Заработки Круглый Год. Требуется 800 Человек».
Уилсон с удивлением посмотрел на листок.
— Да, да! Я видел точно такой же. А как вы думаете... может, восемьсот человек уже набралось?
Отец сказал:
— Да ведь это не по всей Калифорнии, а только в одном месте. Калифорния по величине второй штат. Допустим, восемьсот человек набралось. А другие места? Я на сбор фруктов пойду куда угодно. Вы сами говорите, работать будем в тени, под деревьями. Такая работа и ребятишкам понравится.
Эл вдруг встал и подошел к машине Уилсонов. Он посмотрел на открытый мотор, потом вернулся и сел у костра.
— За сегодняшний вечер не починишь, — сказал Уилсон.
— Я знаю. Завтра возьмусь с утра.
Том пристально посмотрел на младшего брата.
— Я тоже об этом подумал, — сказал он.
Ной спросил:
— О чем это вы?
Том и Эл молчали, дожидаясь, кто начнет первый.
— Говори ты, — сказал наконец Эл.
— Не знаю, может, из этого ничего не выйдет, может, Эл совсем одругом думает. Но дело вот в чем. У нас перегрузка, а мистер и миссис Уилсон едут налегке. Если ктонибудь из наших пересядет к ним, а на грузовик переложить их вещи, которые полегче, тогда у нас и рессоры будут целы и подъемы нам не страшны. Машиной мы оба умеем править — и я и Эл; значит, один поведет легковую А вместе нам лучше будет.
Уилсон быстро поднялся с земли.
— Конечно, конечно. Для нас это большая честь. Так и сделаем. Сэйри, слышишь?
— Что ж, очень хорошо, — сказала Сэйри. — Но не будем ли мы в тягость?
— Да бросьте вы, — сказал отец. — Какое там «в тягость». Вы нас выручите.
Уилсон нахмурился и снова сел у костра.
— Не знаю, как и быть.
— Что? Раздумали?
— Сэйри права... Ведь у меня всего тридцать долларов.
Мать сказала:
— Вы не будете в тягость. Станем помогать друг Другу и как-нибудь доберемся до Калифорнии. Сэйри Уилсон помогла мне убрать деда... — И она замолчала. Связь между тем и другим была ясна.
Эл сказал:
— В легковой шестеро свободно поместятся. Я за рулем, еще посадим Розу, Конни и бабку. Громоздкие вещи — что полегче — переложим на грузовик. В дороге будем меняться местами. — Он говорил громко, радуясь, что с плеч свалилась такая забота.
Остальные смущенно улыбались и не поднимали глаз. Отец провел кончиками пальцев по пыли. Он сказал:
— Ма у нас размечталась о беленьком домике в апельсиновой роще. Видела такую картинку в календаре.
Сэйри сказала:
— Если я опять расхвораюсь, вы нас не ждите, поезжайте одни. Мы не хотим быть в тягость.
Мать пристально посмотрела на Сэйри и словно впервые увидела ее страдальческие глаза и осунувшееся, измученное болью лицо. И мать сказала:
— Ничего, доедете, мы о вас позаботимся. Вы же сами говорили, что от помощи нельзя отказываться...
Сэйри взглянула на свои морщинистые руки, освещенные огнем.
— Надо ложиться спать. — Она встала.
— А дед... как будто целый год прошел с его смерти, сказала мать.
Громко зевая, все лениво разбрелись в разные стороны устраиваться на ночь. Мать сполоснула тарелки и стерла с них сало мешком из-под муки. Костер потух, звезды словно опустились ниже. Легковые машины только изредка пробегали теперь по шоссе, но грузовики то и дело сотрясали землю грохотом, обе машины, стоявшие у дороги, еле виднелись при свете звезд. У заправочной станции выла привязанная на ночь собака. Люди заснули мирным сном, и осмелевшие полевые мыши сновали возле матрацев. Не спала одна Сэйри Уилсон. Она смотрела в небо и стойко боролась с болью.
