Вы здесь

Не от мира сего. Части 3,4 (Иеромонах Дамаскин (Кристенсен)

Иеромонах Серафим (Роуз)

Части ;   3,4;   ;   7–9;   10–12

Жизнь и учение иеромонаха Серафима (Роуза) Платинского

ЧАСТЬ III
Откровение

Стучите и откроется вам.
Мф. 7:7.

Бог услышал отчаянную мольбу Евгения, указал ему путь служения. Помощь подоспела уже через несколько дней. Появился молодой русский, доселе незнакомый Евгению, старше его всего на полгода, также моливший о жизненном призвании. Звали его Глеб Димитриевич Подмошенский. И лишь один Господь ведал — их судьбы связываются теперь навеки.

Жизнь Глеба отличалась от жизни Евгения, складывалась трудно, но в то же время ему было доступно древнее православное мировоззрение, коренившееся в родной русской культуре, исстари богатой духовно.

Когда они повстречались, Глебу исполнилось 28 лет. Роста выше среднего, русоволосый, с небольшой бородкой. Общительный и изобретательный, «душа общества», умел повести беседу, увлечь рассказом. Натура артистическая (сказывалась наследственность по материнской линии), с прекрасным чувством юмора, блистающим порой тонкой «смешинкой» на манер Диккенса. Полагался он больше на интуицию, часто бывал непредсказуем и нетерпелив. Неуемный, жаждущий деятельности, почти всегда бывал занят «по горло». Отчасти под влиянием своего духовного наставника о. Адриана, речь о котором впереди, он научился прозревать человеческую натуру — подчас оценивал личность так, как иной и не помыслил бы. И оказывался прав!

Движимые большими идеями и, как говорится, слепленные из того же теста, что и «голодные художники», в этом они оказались близки с Евгением, несмотря на явные различия в характерах. Кроме того, сердца обоих были неисчерпаемым кладезем любви, только Глеб не стеснялся выражать свои чувства. После прихода ко Христу любовь буквально вскипала в нем, это и привлекало к нему людей. Очевидно, именно Глебу предназначалось вытащить Евгения из темницы горечи и одиночества, отворить его любящее сердце.

В 1961 году, после длительного паломничества по Аляске и Канаде, Глеб посетил Сан-Франциско. Калифорния послужила ему последней остановкой перед возвращением домой в Бостон. Средства на это путешествие он заработал в православных приходах, устраивая показы слайдов на тему «Монашество в современной Америке». В русской общине Сан-Франциско о нем прознали и попросили провести встречи в храмах города. «Так я познакомился, — вспоминает Глеб, — с Марией Шахматовой, бывшей экономкой Приюта свят. Тихона Задонского в Сан-Франциско, основанного величайшим православным подвижником современности, блаженным Иоанном (Максимовичем). Она приняла меня с радостью, как старого знакомого, и сразу же упросила встретиться с одним из ее бывших сирот, чтобы я помог ему поступить в семинарию — он имел явные религиозные наклонности. Вскоре я познакомился и подружился с этим молодым человеком. Звали его В. Т. Он был моложе меня и полон планов: хотел стать миссионером в Норвегии и поступить в Московскую Духовную Академию. Он понимал, что надо нести Православие американцам, и решил представить меня одному из них. Я согласился пойти назавтра, после литургии на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы.

В тот день (21 го нояб. / 4 го дек.)4 я причастился в соборе на улице Фултон, и мы двинулись в путь. Идти пришлось долго. День стоял солнечный, но холодный и ветреный, что обычно для Сан-Франциско. Нам предстояло посетить студента Берклийского университета, пожертвовавшего блестящей карьерой на факультете синологии ради того, чтобы написать книгу по философии нигилизма. Он зарабатывал на жизнь мытьем посуды в ресторане, хотел быть свободным и не связывать жизнь с ненавистным ему академическим миром».

Жил Евгений в квартире на первом этаже. В. Т. и Глеб постучали в окно, но затем увидели, что дверь не заперта, и вошли прямо в большую, довольно темную комнату. Одна стена была увешана иконами, которые освещались лампадой. Перед этими иконами стоял Евгений. Был он в зеленом свитере, с трубкой в руке и, похоже, не очень-то обрадовался гостям, однако чувствовалось, что он весьма образован и воспитан. Он вежливо поклонился. Как открылось позже, Глеб показался ему знакомым.

Неожиданно Глеб воскликнул «по апостольски»:

— Мир дому сему!

Евгений взглянул удивленно и настороженно.

— Где розетка? — спросил Глеб.

— Простите, не понял? — еще больше удивился Евгений. Заметив в руках Глеба диапроектор, с которым тот почти никогда не расставался в путешествии, он указал, куда его включить. В ту же минуту Глеб начал показывать слайды, многие из которых сделал сам. Эту серию он называл «Святые места в Америке».

«Перед пораженным Евгением, — вспоминает Глеб, — предстал мир апостольского Православия. Красочные иконы, портреты святых и праведников, виды Елового острова преп. Германа Аляскинского, чудотворные иконы из Шанхая, игуменьи, схимники, скиты в Канаде, монастырь в Джорданвилле и Ново Дивеевская женская обитель, которая восприняла передала Америке традиции оптинских старцев. Я давал короткие пояснения к слайдам, пытался раскрыть «мученичество» Святой Руси. Под конец рассказал о своем отце, как его арестовали коммунисты, о том, как пришел ко Христу, и что, в конечном счете, привело меня сюда.

Лекция кончилась, хозяин квартиры, Евгений Роуз, будущий о. Серафим, затаив дыхание прошептал: „Какое откровение!“».

Будущий брат

Отступим на несколько лет и проследим жизнь того, кто принес Евгению откровение и кому суждено стать главным человеком в его судьбе.

До 13 ти лет Глеб жил в Европе. Еще до его появления на свет родители бежали от коммунистического режима из России в Латвию. Родился он в Риге 26 го марта 1934 года, и младенцем его крестили в Православной Церкви. Вскоре щупальца коммунизма дотянулись и до Латвии. Когда Глебу было 5 лет, арестовали отца, сослали в страшный воркутинский лагерь, там он и скончался четыре года спустя от голода5.

Глеба и его сестру Ию воспитывала мать, Нина Александровна. Родословная ее велась из двух артистических семей: дядя по отцу — знаменитый хореограф Михаил Фокин, а дядя по матери, Павел Филонов, — известный художник авангардист. От Нины Александровны Глеб унаследовал любовь к классическому искусству и особую восприимчивость к изящному.

Неудивительно, что поначалу духовный мир открывался Глебу через эстетические формы. Он пишет: «В раннем детстве я испытал высокую любовь — то ощущение прекрасного, от которого мурашки бегут по спине. Мне было тогда лет 8–10, и скорее всего, навеяли эту любовь напевы и картины природы. Я любил ходить по лесу и собирать букеты цветов. Помню ярко голубое озеро, множество высоких желтых цветов. Там, в полдень, я впервые услышал жаворонка, он почти застыл в воздухе и только изредка взовьется в небеса или упадет к воде. Пел он неописуемо хорошо. Я замер на месте, красота пронизала всё мое существо. Тогда-то я и испытал мощный, стихийный, всепоглощающий приток вдохновения и понял, что это — любовь. Была ли это любовь к жизни или жизнь сама казалась мне любовью? Нечто похожее я позднее нашел у Вордсворта: «ярко желтое безбрежье отражающихся в воде цветов, их колышет ветер, а весеннем небе парит жаворонок, он поет песнь солнцу! В тот момент я почувствовал Бога, Его любовь». Позже я потерял это осязание свободы наедине с природой, вернулось оно лишь десять лет спустя, когда я вновь обрел Господа и любовь».

Во время второй мировой войны Глеб с сестрой и овдовевшей матерью были эвакуированы в Германию, где жили в бедности и неопределенности в лагерях для беженцев. В 1949 году им удалось эмигрировать в Америку, но и там их поджидали лишения. Мать заболела, и 17 летнему Глебу, помимо учебы в школе музыки и искусств в Нью Йорке, приходилось много работать, чтобы прокормить больную мать и младшую сестру, страдавшую эпилепсией.

Учась в колледже в Бостоне, Глеб, как и Евгений, вступил в период отчаянных душевных поисков. Его мать, из русской инетллигенции, не взрастила его в уповании на Бога. Тяготы и заботы рано легли на его плечи. Он мечтал о направляющей руке и клял судьбу, лишившую его отца. Его мучил вопрос: почему столько сил приходится полагать, дабы прокормить себя и семью? Он признавался: «Я замышлял самоубийство. Мой бунт был не сродни модным капризам битника 50-х годов, богатого мальчика, который, по выражению Толстого, «бесился с жиру». Нет, я страдал, потому что не знал ответа на вопросы, которые казались жизненно важными. Я хотел жить, но должен был знать зачем. Только потому, что родился? Чтобы бесцельно страдать и умереть? Я не просил рождения! Я хотел жить, но уже впал в отчаяние: всё представлялось невыносимо отвратительным. Какое-то поистине бесовское безразличие охватило меня, подавив даже естественный страх. Это можно назвать «тихим ужасом». Лишь прошедший через такое способен понять и помочь молодым людям, стоящим, как некогда я, на пороге самоубийства. Мне тогда не исполнилось и 20-ти лет».

Только милостью Божией вышел он из такого состояния. Он уже стоял на мосту в Бостоне, помышляя свести счеты с жизнью, как вдруг в памяти всплыли несколько цветных картинок святого, знакомого еще с детства — преподобного Сергия Радонежского. Этот русский подвижник XIV века жил так, как устроил Творец — с Богом в сердце, в объятиях природы. И тоненькая мысль пронзила Глеба: «Попробуй, а вдруг эта простая идеальная жизнь вдали от мирской суеты, в гармонии с природой и есть реальность? Если же и это обман, бред, «опиум для народа» — тогда покончи с жизнью». Это было перед Рождеством.

В тот же вечер еще один случай отодвинул его от пропасти. Он, замерзший и промокший, плелся по улице, называвшейся Дорогой Симфонии, что в Бостоне. Неожиданно к нему подошел незнакомый человек и предложил билет в Концертный зал, где давали «Мессию» Генделя. Величественный хор «Аллилуйя» воззвал напрямую к его душе, Глеб рыдал от радости и ликования в этой музыке. Благодаря высокому искусству и всепроникающей красоте он начал постигать — не умственно и не логически, — что человек есть дух и что цель его долгих поисков проста — это Бог.

Но только когда Глеб побывал в русском монастыре — всё окончательно прояснилось и стало на свои места. Он впервые столкнулся с верой отцов в ее полной славе. Вспоминая, как приехал в монастырскую церковь в Вербное воскресенье, он пишет: «Когда отворились Царские врата на всенощной Входа Господня во Иерусалим и я услышал величественный громогласный хор, поющий антифоном по обеим сторонам алтаря, я испытал вновь то восхитительное чувство, что и пре генделевской «Аллилуйе», — чувство, которое я тщетно искал во многих церквях, но нашел только сейчас — и оно покорило мое сердце! Я родился заново для жизни во Христе!»

В Свято-Троицком монастыре Глеба взял под свое покровительство молодой и деятельный иеродиакон Владимир. Невысокого роста, с яркими зелеными глазами, преисполненный радости и христианской любви. Глеб вспоминает: «После повечерья отец Владимир предложил: «Давай прогуляемся до кладбища». На нем был клобук и мантия. Он лучился радостью, и дух его, казалось, ликовал. Предложил: «Хочешь поговорим?» А я как раз прикидывал, раздумывал — стоит ли раскрывать самые потаенные уголки своей души? Мы пошли, и он начал: «Давай сначала я расскажу о себе, а потом — ты». И поведал свою историю, которая в чём-то напоминала жизнь Глеба. Родился он в Черниговской губернии. В 14 лет был угнан германской армией, отступавшей из России. В советское время отец его был атеистом, и мать не позволяла себе говорить детям о религии, но когда пришло время разлуки (как оказалось, на всю жизнь), она открыла ему: «Имей в виду, ты крещеный». В Берлине, будучи «остарбайтером», он выкапывал людей из-под руин после налетов американцев. Именно здесь, в послевоенной стране, одинокий юноша и обрел впервые Бога. Он повстречал отца Адриана Рымаренко, священника с пылкой верой и вдохновением, собравшего христианскую общину из 40 50 мирян, в основном неимущих русских беженцев, и постоянно питавшего их своей неиссякаемой верой. Именно под его влиянием о. Владимир решил стать монахом еще в Германии, а теперь подвизался в Джорданвилле.

«Говорил о. Владимир очень долго, — продолжает Глеб, около двух часов. Он открыл мне, что движет его душой, свой внутренний мир, и я был несказанно рад, что встретил доступного человека, коего волновали такие же вопросы, кто уделял мне время, снисходил до меня, недостойного, подбадривал и шутил.

Закончил он рассказывать, и взвилось мое сердце, захотелось излить всё, что накипело. «Теперь расскажи о себе», — попросил он. И выплеснул всё: как жил, страдал, мучился сомнениями. Так и произошло мое «перерождение», среди ночи, на дороге между кладбищем и монастырем. Сколько сил дал мне этот разговор!

Неужто мы расстанемся?! Страшно подумать: ведь я встретил человека, которому я дорог таков, каков я есть. Прощаясь со мной ночью накануне отъезда, он перекрестил меня, обнял и поцеловал. Я был потрясен: как же холодно и бездушно я до сих пор жил! А он улыбнулся, повернулся, и его черный клобук исчез в ночи. Я вышел из монастыря, небо было усыпано звездами, стояло теплая летняя ночь, пахло сеном. И я подумал: вот бы никогда не расставаться с о. Владимиром. Утром, уже прощаясь, он повторил те же самые слова: «Не волнуйся, мы не расстанемся вовек».

Отец Владимир открыл для него подвижническую, мистическую сторону православного христианства. Перво наперво он дал Глебу житие преп. Серфима Саровского (†1833), одного из самых любимых святых земли русской.

Все, кто знал Глеба, заметили после его «перерождения» разительную перемену. До этого он слыл «мрачным Глебом». Теперь же он был внутренне счастлив и окрылен: открылась цель, ясная и неотложная. Он изменился настолько, что, как сам говорил, мир предстал в других красках.

Душа Глеба жадно поглощала русские святоотеческие писания. Он знал, что помимо преподобных Сергия и Серафима было очень много пустынножителей — отшельников, пребывавших в единении с Богом среди бескрайних лесов России вплоть до нашего столетия. И особенно взволновали его жизнеописания старцев Оптиной пустыни, они продолжили традицию пустынников рославльских лесов и представляли в истории современной Церкви одно из самых необычайных явлений. В XIX и начале XX века старцы оказывали огромное влияние на русское общество, вызвав широкое процветание святости. Выполняя древнюю пророческую роль Церкви (Еф. 4:11; 1 Кор. 12:28, 14:1,3), они даром Божьим проникали в людские сердца и целили раны душевные и телесные. Их пророчества и открытые Богом тайны привлекали искателей духовности со всей Руси, их посещали Достоевский, Гоголь, Толстой.

Опять же с помощью о. Владимира Глеб познакомился с учеником святого Нектария (одного из последних оптинских старцев), о. Адрианом Рымаренко, кто привел о. Владимира в Церковь. Ныне уже пожилой, о. Адриан со своей матушкой жил в Спринг Веллей в штате Нью Йорк, где основал Ново Дивеевскую женскую обитель. Так же, как и в Европе, он духовно окормлял мирян из христианской общины, собравшихся вокруг него.

Вместе со своей паствой о. Адриану выпало много пережить. Во время второй мировой войны его родному сыну осколком от бомбы снесло полголовы. Отец Адриан воспринял этот удар мудро, и пережитое помогло ему еще более поддерживать и утешать окружавших, и люди тянулись к нему. Священник, духовник, проповедник, он привлекал сотни, тысячи душ в Церковь своим богослужением и образом жизни. Он отдавал ее своей пастве. Столько отеческой любви дарил он, что его прозвали «суперсвященник».

Пастырство о. Адриана зиждилось не на его собственных измышлениях, а на всём лучшем, что он унаследовал от своего учителя — старца Нектария. Тот скончался в 1928 году под епитрахилью о. Адриана, и благодать оптинского наследия, несомненно, снизошла на последнего. Подобно своему наставнику, он становится истинным сердцеведцем: взглянув раз на человека, уже мог сказать, что необходимо тому сейчас, причем каждому свое, потребное только ему.

До встречи с о. Адрианом Глеб не знал о нем всего и в первый раз пошел к нему не добровольно, а только в послушание. Глеб говорил, что ему достает духовных наставлений монахов Свято— Троицкого монастыря, однако о. Владимир ответил: «Нет, поскольку ты еще в миру, тебе нужен священник духовник, который также в миру, но живет во всей полноте христианского подвижничества». Он велел Глебу ехать до Нью Йорка, дальше вдоль реки Гудзон до маленького женского монастыря. «Не пожалеешь», — прибавил он.

Вспоминая первую встречу с о. Адрианом, Глеб пишет:

«Сначала ехал на поезде до Нью Йорка, потом на метро через весь город, затем час на автобусе до Спринг Веллей и еще около часа пешком до монастыря. Обитель занимала небольшую усадьбу в пригороде, по соседству с местным аэропортом, и, казалось, стояла здесь совершенно не к месту, равно и не ко двору в моей новой жизни. В Ново Дивеевской обители я никого не знал и не представлял, что меня там ожидает. В моем воображении рисовались только картины старого Дивеевского монастыря. В то время из православной литературы я прочел лишь чудное полное жизнеописание преп. Серафима Саровского, житие преп. Сергия Радонежского и только начал «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу», сразу пленившие душу поразительной силой. Но в Ново Дивеевской обители я еще не искал совершенный способ молитвы, как тот странник. Я едва только духовно родился, был восприимчив ко всему и лишь учился жить в атмосфере Церкви, которая еще оставалась для меня неизведанной страной. Не помню уже, кто показал мне дом о. Адриана. Он стоял прямо посередине двора, слева за небольшой белой, еще недостроенной церковью, увенчанной красивым голубым куполом. Перед ней открывалось поле, усеянное белыми ульями. Огромная плакучая ива роняла ветви между алтарной частью храма и домиком о. Адриана: два окна, меж ними — крытое крыльцо.

На мой робкий стук отворила пожилая женщина, матушка, она и позвала о. Адриана. Открылась дверь справа, и он пригласил меня в небольшой, очень уютный кабинет с невысоким потолком. Предложил сесть в кресло у окна, напротив красного угла со множеством старых, почерневших икон и горевшей лампадой. Сам сел на диван у стены, покорив меня душевной улыбкой. Он был высок и очень красив. Ярко голубые глаза светились радостью, сам же, хотя и серьезен, был необычайно обаятелен. Приехал я не для того, чтобы найти старца, понятие о «старчестве» сложилось позже. В то время мне хватало того, что я получал в джорданвилльском монастыре. Не мучили меня и «неразрешимые» вопросы. Я просто пришел в гости, хозяин понял это и отвечал кратко и незначительно, уделяя больше внимания портретам монахов в клобуках на стенах, нежели беседе. И вдруг он ошарашил меня вопросом относительно одного моего греха. Я был поражен такой прозорливостью, о таком даре я и не предполагал. Он придвинулся ближе и, глядя прямо в глаза, открыл обо мне такое, о чём я раньше даже и не догадывался.

Беседовали мы не очень долго, но я окончательно утвердился: передо мной всезнающий, заботливый и, несомненно, доброжелательный отец, которому ты нужен такой, какой есть, кто не пытается загнать тебя в свои «праведные» узкие рамки. Я плакал, но не только потому, что разговор тронул мое сердце, а потому, что обрел нечто совершенно замечательное, к чему душа стремилась многие годы. Внезапно возникла тысяча давно мучивших вопросов. Отец Адриан рассказал в двух словах, как самому найти ключ ко всем ответам. Объяснил что такое зло; что цель человеческой жизни на земле открывается через ежедневный круг церковных богослужений; поведал, что икона — это окно в Небо, которое мы отворим для себя, познавая святых; что живопись, музыка и все виды искусства — как и молитва — путь к Богу Создателю; что отношения в семье — это тайна Богопознания; открыл, что такое праведность; что такое мужское и женское естество; что есть Богословие; в чём наш долг перед обществом, перед страждущей Россией и перед Америкой, которую он любил. Но более всего он восхищался оптинскими старцами, чьи лица излучали свет с портретов вокруг меня. Один из них — Нектарий — был его духовным наставником, о чьей жизни в гонимой России написала в журнале, издаваемом в Джорданвилле, матушка отца Адриана. Сам он то и дело ссылался на батюшку Нектария, присовокупляя необычные и даже смешные истории из жизни своего учителя».

Как и для о. Владимира, о. Адриан стал для Глеба духовным наставником — отцом, коего он мечтал обрести. И, несмотря на слабое здоровье и необыкновенную занятость, о. Адриан приложил немало сил, чтобы духовно образовать Глеба. Последний вспоминает, как тот передавал ему учение отцов Церкви о хранении ума и очищении сердца:

«Он нарисовал прекрасный лик чистой девы, которую должны казнить завтра за любовь и веру во Христа. Она идет по темным, сырым, холодным лабиринтам катакомб с мерцающей свечой — только этот огонек поможет ей добраться до тайного места — туда, где христиане празднуют таинство Евхаристии, где она, причастившись Христу, войдет в Его Царство. Всё её будущее в вечности зависит от этого мерцающего огонька, зовущего прочь от безжалостного мира тьмы. С каким же благоговением и трепетом должна она хранить пламя этой свечи, чтобы обрести возжеланную для нее жизнь!

«Дева, — объяснил о. Адриан, — это душа человеческая, обязанная хранить свет познания о Боге и остерегаться всяких неблагоприятных воздействий, способных затмить или даже погасить «свет, пришедший на землю, дабы спасти грешников». Как важно хранить наши чувства, коими мы воспринимаем и познаем жизнь! Наше осязание жизни, наша любовь к ее Источнику должна быть чиста перед Ним, чтобы лучше расслышать Его голос в наших сердцах — средоточии дарованной Богом жизни. Нужно постоянно блюсти, очищать, «протирать» наши чувства, дабы продолжал гореть тот просвещающий нас огонек свечи — «свет Христа, озаряющий всех». Свет этот — Божественная Благодать».

Отец Адриан поднялся, я видел, как он воодушевлен. Почти шепотом он велел идти за ним.

Дверь позади, очевидно, вела в молельню. Я вдруг ощутил, что это его святая святых, и я удостоился право войти туда. Прямо перед нами, в красном углу — множество всевозможных икон и аналой с раскрытыми книгами, Псалтирью и прочими. Сверху возобладала над всем черно белая фотография: голова Христа со знаменитой картины Васнецова. Страждущий, изможденный Спаситель в терновом венце словно пронизывал взглядом. Вот объяснение о. Адриану! Святой Лик выражал страдания. Но почему?! Меня никогда не убеждали объяснения страданий, ведь Христос победил боль и смерть. Почему же нам необходимо страдать и впредь? Если уже одна наша приверженность Ему обещает вечное блаженство, почему мы всё еще должны страдать здесь на земле, как в ветхозаветные времена?..

От рубиновых иконных лампад, казалось, пламенела вся маленькая комнатка с низким потолком — настоящая келья старца. Меня охватило необыкновенное благоговение, даже некий трепет. Отец Адриан поклонился святыням и начал мне их показывать, а я также подходил к каждой, кланялся и целовал. Там были крошечные частички мощей киево печерских святых и др. Особо задержался он на св. Агапите Целителе, кто всегда помогал ему в недугах; показал св. Иоанна Многострадального, который зарыл себя в землю, дабы избежать искушения; Моисея Угрина, питавшего голодных — то же делал сам о. Адриан в страшное советское время.

В комнате стояла почти осязаемая тишина. Всё это время батюшка говорил шепотом, да иначе и быть не могло, рядом — Святость. Он положил руку на сердце и начал рассказывать о внутренней мирности, внутреннем делании, спокойствии и молчании. Я боялся, что от обилия впечатлений не смогу запомнить всё важное, но не посмел прервать его: теперь, обратясь к иконам, он говорил как бы сам с собой. И тут я неожиданно постиг ту сладость страдания, что оставил нам Христос. Как я не понимал раньше, что эта пронизывающая боль необходима, дабы сохранить чувство приобщения к Святости.

Круговерть мыслей остановилась, они просто растаяли в сосредоточенной молитве. Я внезапно ощутил ответственность за каждое свое слово, мысль, чувство: так легко загрязнить, исказить или даже стереть источаемую вокруг Божественность. Сама боль осознания этого есть сладость, недаром в Акафисте Спасителю Он именуется «Иисусом Сладчайшим». Страх греха — это совершенно отличный вид страха, смелый, героический, можно даже сказать, «бесстрашный страх», когда боишься потерять только лишь вдохновляющее «стояние пред Богом», словно вот— вот умолкнет сладкозвучная струна, связывающая нас с Творцом, и всё из-за нашей же беспечности, неумения хранить чувства, ибо позволяем им свободно бродить в кромешной тьме лабиринтов падшего мира».

Отец Адриан всегда подчеркивал, сколь важно стремиться ко внутренней тишине, через чистоту и боль сердца. Ее плоды он видел, глядя на своего старца Нектария, тот иногда полностью погружался в надреальный Свет Божества6. Но тишина эта — «мирность» — была не сродни бездействию. Многократно повторяя слова старца Нектария, он учил, что христианство — это жизнь, живая апостольская сила.

В один памятный день он привел Глеба в монастырскую церковь, взял за руку и повел к фрескам на стенах, изображавшим святых на небесах. Глеб чувствовал тепло его ладони и видел, как тот лучился радостью. Вышли на улицу — небо переливалось звездами. Внезапно о. Адриан спросил: «Почему Бог волной вынес нас на просторы американской земли? Почему рассыпал нас — словно звезды по небу — среди добрых американцев? Не для того ли, чтобы мы до наступления конца света успели воссоздать здесь жизнь Святой Руси, как свидетельство истинного христианства?» Устраивая обитель, мирскую общину, о. Адриан пытался воздвигнуть как православное небо над Америкой, заронить семена древней православной жизни в почву этой свободолюбивой страны, привнести сюда потерянную внутреннюю тишину. Эти апостольские идеи были абсолютно новыми для Глеба. Отец Адриан буквально открыл перед ним новые горизонты.

В 1958 году Глеб поступил в Свято-Троицкую семинарию при монастыре в Джорданвилле. Для сей духовной школы то была пора расцвета. В ней преподавали выдающиеся наставники: архиепископ Аверкий — живой исповедник нашего времени, религиозные мыслители архим. Константин (Зайцев) и И. М. Андреев, богослов прот. Михаил Помазанский. Глеб напитывался здесь живыми традициями Русской Церкви, воплощенными в праведниках, на коих зиждилась и коими творилась Святая Русь.

Когда Глеб познакомился с Евгением, учеба была уже позади, и он серьезно и искренне искал применение полученному богатому духовному багажу, но истинное призвание, как и Евгению, пока не открылось. Его монашеству противилась мать, она грозила проклятием, если тот примет постриг. Под влиянием о. Адриана мысли его обратились к апостольству, к евангельскому делу православного просвещения Америки. Пример он нашел в служении преподобного Германа Аляскинского, монаха подвижника святой жизни, одного из первых миссионеров на американском континенте. Более того, Глеб увидел в преп. Германе своего святого заступника перед Богом, которого можно попросить об указании дальнейшего жизненного пути (хотя преп. Герман в то время не был еще прославлен Церковью).

Монах Герман прибыл на Аляску из северного русского монастыря Валаам в 1794 году. На отдаленном Еловом острове, в тиши лесов, он жил в полном уединении с Богом и проповедовал Евангелие местным жителям — алеутам, заботился об их осиротевших детях. Здесь же и преставился в 1836 году. Однажды весной, незадолго до окончания семинарии, Глеб впервые прочитал о его жизни в книжице, изданной на Валааме в 1894 году. Позже он вспоминал: «Я был поражен тем, что совсем рядом со мной, на том же материке жил и обрел вечный покой человек высокой святости. У меня даже есть возможность прийти к нему, русскому Святому, — в Америке! Прийти с прошением, с молитвой обо всём, в чём нуждаюсь. Он поможет, укажет, как устроить жизнь в Боге и что мне делать. Но нельзя ехать к нему простым путешественником туристом. Нужно выстрадать этот путь, без денег, без всего.

Я был поражен не только мыслью, что частичка Святой Руси действительно находится в Америке, душа возгоралась от задумки о. Адриана — взрастить это семя на американской земле, он так вдохновенно рассказывал, так старался воплотить свою мечту в Ново Дивееве. О Боже! Пустынный остров на Аляске! И там — нетленное тело Святого! Проехать через всю страну, без денег, как заповедано в Евангелии, оказаться рядом с многострадальной Россией, но главное — получить от Преподобного ответ. Всё, как было на Руси! Мысль казалась безумной, но я решил не отступаться.

Примчавшись обратно в монастырь, влетел в келью о. Владимира и заявил: «Только не говорите, что это безумие, выслушайте. Всё равно, сделаю, как решил: окончу семинарию и в тот же день без денег поеду на Аляску просить о. Германа ответить, как послужить Богу. Только не смейтесь!»

«Совсем не безумие, — о. Владимир очень серьезно посмотрел на меня, — твои праотцы (он всегда напоминал мне о них, т. к. мой отец был из Пскова и о. Владимир считал это важным) паломничеством ко святым получали спасение! Я совсем не считаю это сумасшествием или чем-то смешным. Мысль замечательная. Богом посланная! Попомни мои слова: не успеешь оглянуться, как всё устроится, и ты отправишься в путь. Только после возвращайся прямо сюда». И он с любовью благословил меня.

Я изумился, но поверил, что это от Бога! Так и оказалось. Отец Владимир рассказал, что переписывается с одним старым отшельником с этого острова, архимандритом Герасимом. Я отправил ему письмо и получил приглашение приехать летом. Дело оставалось за малым — найти средства. И мне пришло в голову: по дороге на Аляску давать лекции с показами слайдов, посещая церкви, привлекая семинаристов».

Денег, вырученных от лекций, хватило, чтобы добраться до Аляски. Глеб приехал не Еловый остров в августе 1961 года. Проплутав несколько часов в лесу, наконец набрел на старое монашеское поселение преп. Германа. Отца Герасима он встретил в часовне, которую тот поставил на месте землянки Преподобного. В пятистах шагах — Монашеская лагуна и рокочущий океан. При первом взгляде на настоящую келью отшельника Глеб даже испугался. «Я вдруг ощутил, — пишет он, — что всё это неподдельное, как на Святой Руси, очень отрешенное от мира, как и путь самого Германа».

В Свято-Троицкой обители некоторые предупреждали Глеба, чтобы тот остерегся о. Герасима, дескать, тот сумасшедший и — что еще хуже — «неканоничный». Ходили слухи, что он к тому же коммунист, масон и еще невесть кто. Познакомившись с ним, Глеб с облегчением вздохнул: всё — вымысел и наговоры. Отец Герасим оказался простым и сердечным, с огромной любовью к монашеству, несмотря на годы лишений и одиночества. «Я ему очень понравился, — вспоминает Глеб, — у нас оказалось много общего: наши родители были одного и того же сословия, и он также любил моего духовного отца — о. Адриана, с коим переписывался».

Отец Герасим не примыкал ни к одной «политической» группировке иерархов, за что поплатился: его не признавали и даже презирали. Он невыразимо страдал, наблюдая раскол Русской Церкви после революции, но сам не принимал ничью сторону. Говорил: «Я молюсь за всех и поминаю всех». Одна «юрисдикция» обвиняла, что он принадлежит к другой, в то время как последняя причисляла его к первой. На вопрос «Из какой вы юрисдикции?» он неизменно отвечал: «Из Христовой». Отсюда сразу заключалось, что отшельник повредился в уме. Это давало богатую пищу для всевозможных слухов, которые и достигли Глеба перед отъездом.

Глеб убедился, что о. Герасим жил по велению боголюбивого сердца. Молодой паломник очень огорчился, что подлинного носителя духа Святой Руси не ценят и не понимают в Америке. Ни в своей семинарии, ни где бы то ни было он не встречал такого подвижника — пустынножителя, охотно отошедшего от мира и даже принявшего хулу церковной верхушки, для того чтобы жить истинно в Боге, по совести, держась монашеского призвания. На острове о. Герасим находился с 1935 года. Ухаживал за могилой, следил за мощами преп. Германа и поддерживал монашеский уклад жизни «Нового Валаама», как называл это место сам Преподобный в память о своем любимом русском монастыре. И Глеб понял, что перед ним тот самый человек, появление которого о. Герман предвосхитил за сто лет: «Монах, как и я, убежит от людской славы, придет и поселится здесь».

Поездка на Еловый остров совпала с началом Успенского поста. Отец Герасим устраивал службы у себя в келии и поминал всех людей, встретившихся в жизни. «Список был поистине бесконечен, — вспоминает Глеб, — каждое имя омывалось его слезами. Его пылкая молитва тронула меня до глубины души, она захватила меня — это было взывание к Богу о заступничестве, упрашивание. Я не мог сдержать рыданий, исходивших из самого сердца. Но в слезах ощущалась не печаль, а, скорее, сладость и необъяснимое раскаяние сердца. После молитвы он особенно исполнялся жизни и радости. Угощал меня чаем и испеченным собственными руками пирогом с лососем. Вокруг не было ни души, и только сияющие звезды над гигантскими темными елями могли засвидетельствовать его многолетнее духовное стояние перед Богом».

Прошла неделя, но Глеб еще не нашел в своем сердце ответа на вопрос: как жить дальше. Как бы не пришлось возвращаться домой, так и не достигнув основной цели.

Но вот что случилось. Перед Успением к о. Герасиму приехали его старые друзья из городка Кадьяк. Он был в прекрасном настроении и встречал их очень радушно. Глеб же тем временем отошел к небольшому, заросшему папоротником источнику, из коего в бытность свою сам Преподобный доставал воду. Сев на замшелый пень у журчащего потока, он открыл книгу, взятую из хижины о. Герасима. Это были жития русских подвижников. И вот, наугад перевернув несколько листов, он попал на главу о преп. Серафиме Саровском.

Как-то в конце 1832 года один монах спросил старца:

— Почему мы не имеем строгой жизни древних подвижников?

— Потому, — отвечал старец, — что не имеем решимости, а благодать и помощь Божия к верным и всем сердцем ищущим Господа ныне та же, какая была и прежде, — и мы могли бы жить как древние отцы, ибо, по слову Божию, Иисус Христос «вчера и днесь той же, и вовеки»».

Словно озарение снизошло на Глеба: дело в том, что он еще не решился полностью сораспять свою жизнь Иисусу Христу, не изжил самость, поэтому Бог молчал. Вскочив Глеб побежал по тропинке, но не к хижине, а в другую сторону и скоро оказался у большой белой часовни. Построенной местными жителями над могилой Преподобного. Упав на гробницу, он принялся истово молиться.

А незадолго до этого, за тысячу миль отсюда, в одно из книжных лавок Сан-Франциско Евгений отчаянно молил Божию Матерь: «Дозволь мне служить Твоему Сыну!»

Как и Евгений, Глеб готов был вырвать сердце, чтобы принести его на жертвенный алтарь. Он обрел решимость, памятуя слова преп. Серафима: «Разрешил себя Господу, предал себя в Его руки, а дальше — будь что будет!»

Вдруг Глеб услышал тихий, мягкий голос, идущий, казалось, из усыпальницы: «Мечтай!» — только одно слово. Может, ему показалось? Может, он сходит с ума? Но нет, он ясно слышал! Не было сомнения! Всё так очевидно: только что он посвятил жизнь Богу, предал себя Творцу, и Господь через святого, о. Германа, спрашивал о его желаниях.

«Пошли мне такого же идиота, как я сам, — взмолился Глеб, — кто бы понял меня, понял, чего я хочу».

И опять он услышал участливый голос: «А еще?»

Глеб едва перевел дух. Если его просьба исполнена, он должен как-то отблагодарить Святого.

«Даруй мне братство, — произнес он с трепетом, — братство, которое прославит тебя и объявит о тебе миру».

И едва договорив, выбежал из часовни, будучи не в силах более оставаться наедине с такой святостью. Он помчался обратно по тропе к о. Герасиму, коего застал за приготовлением чая для гостей. «Я получил ответ!» — воскликнул Глеб. Тот с почтением перекрестился и сказал просто: «Слава Богу!» — даже и не узнав в чём дело.

Что же все это значило? Когда Глеб просил себе такого же «идиота», думал он прежде всего о жене, разделившей бы его мечты и помогавшей их воплотить. Он был знаком с несколькими благочестивыми девушками, но те скорее желали создать уютный дом, их не увлекали романтические идеи Глеба о жертвенной миссионерской работе. Мать всегда называла его «идиотом» за любовь к несбыточным мечтам, и Глеб решил, что только другой «идиот», как и он сам, может полностью понять его.

Вторая же просьба, родившаяся внезапно в благодарность о. Герману, не имела таких четких очертаний. Он уже подумывал о группе или объединении верующих, которые поддержали бы дело канонизации этого, без сомнения, святого подвижника и помогли бы о. Герасиму создать монашескую обитель на острове. Глеб верил, что пример преп. Германа будет очень убедителен для нового поколения американских богоискателей. Поняв суть столь модного в ту пору настроения неприкаянности, ненужности в среде задыхающихся от материального изобилия молодых людей, Глеб пришел к выводу: сегодня американской душе нужна православная идея подвига, духовного подвижничества, самопожертвования ради высокого, благородного дела. В Новом Свете жизнь уже давно устоялась, но дух пионеров переселенцев, дух свободных людей, борцов не умер. И в образе отца Германа — смиренного монаха, жившего наедине с Творцом в далекой северной пустыни, в одиночку несшего древнюю святую жизнь новой земле, отечески заботившегося об униженных и сиротах, — Глеб увидел пример для подражания современной Америке, дабы воплотить в делах нерастраченный религиозный пыл.

Глеб отправился домой в день Успения Богородицы. Отец Герасим шел вместе с ним по берегу и рыдал как ребенок. «Не переношу прощаний», — произнес он. Отшельник, живущий в такой глуши, расставался с гостями, как правило, навек.

Уже отчалив от берега, Глеб всё смотрел на одинокого заплаканного монаха на берегу лагуны, благословляющего его. Он чувствовал, что покидает остров другим: «Я понял, что вопреки ожиданиям встретил здесь духовного гиганта, он вдохнул в меня решимость и желание продолжать дело святого Германа, во славу Господню и торжество Его Православной Церкви, и я ощутил, что с Божьей помощью ничто не свернет меня с пути».

По дороге в Сан-Франциско он задержался в Канаде, чтобы посетить два скита, возведенные одним поистине святой жизни миссионером, позднее ставшим архиепископом Иоасафом (†1955) (ученик и келейник свят. Феофана Полтавского, Нового Затворника). Березовые и осиновые рощи, окружавшие обители, удивительно напоминали природу России, а в самих скитах еще оставались русские монахи и монахини, носители подлинно монашеского духа.

В Эдмонтоне Глеб навестил и преемника архиеп. Иоасафа, еп. Савву, серба. Тот до самого утра рассказывал ему о сербском духовном возрождении и подъеме, возглавляемым известным иерархом Николаем Велимировичем (впоследствии причисленном к лику святых). Еп. Савва еще на родине сам внес значительную лепту в это движение. Теперь же настал черед Северной Америки. Он чувствовал: пришло время поднять дух отчаявшихся русских людей в свободном мире, ведь они утрачивали свои православные корни. «Он был полон силы и жизни, — вспоминает Глеб, но как бы ни хотелось с ним согласиться, как бы ни проникался я его энтузиазмом, всё же червячок сомнения точил душу. Я понимал: несмотря на всё духовное богатство, которое сохранила Православная Церковь и с помощью которого она могла воспламенить людей во всём мире, истинные ее представители уже обречены на вымирание, они не в силах передать это наследие молодому поколению — их разделяла целая пропасть. В современном мышлении укоренился дух «умеренного» нигилизма, что по своей природе диаметрально противоположно традиционным и истинным ценностям Православия. Искалеченные чувством «второсортности» молодые эмигранты, православные по рождению, неудовлетворенные нынешним неоязычеством, стараются стать «как все» и с горячностью отвергают свои православные корни. Потому-то и я, даже закончив семинарию, всё еще задавался вопросом: как служить Богу и Его Церкви? Я ясно осознал трагедию нашей духовной жизни: церкви словно «тонущие корабли», полные несметных сокровищ благодати и счастья. Но приспосабливать Церковь к современным меркам значит сквернить ее, ибо по самой природе Православие идеально на все времена — оно ведет в Божественное Царство Вечности. Преобразование существующего порядка жизни практически невозможно, так как весь психологический негероический настрой общества исключает подвижничество, т. е. противоречит основе основ воплощенной православной Истины. Единственная надежда, как я считал, — это подобно Апостолам выйти на дороги сегодняшней Америки, проповедуя в простоте и искренности православное Евангелие Христа. Но и здесь легко сбиться с пути: затронешь новые души, приведешь их в Церковь, и они либо уходят с головой в византийский литургический эстетизм, что не приносит реальных плодов и не меняет судеб современных людей, либо удовлетворяются ролью приемышей в новой, чужой семье, безвольно следуя указке и мало помалу теряя начальный энтузиазм и запал. Я также хорошо помнил все мрачные предчувствия наших лучших епископов, не советовавших подмешивать «новое вино» в старые евангельские «мехи»».

С такими мыслями Глеб покидал еп. Савву и канадские скиты, которым вскоре, со смертью старых монахов и монахинь, суждено было исчезнуть. В Сан-Франциско он навестил своего друга — смиренного о. Нектария (позднее епископа), который очаровал его воспоминаниями, как говорится, из первых рук об Оптиной пустыни и ее святых старцах. Познакомился он и с братом о. Нектария, церковным писателем Иваном Концевичем, и его женой Еленой Юрьевной, жившими в этом городе. Как и о. Адриан, его брат Иван был учеником оптинского старца Нектария.

В Сан-Франциско состоялась и первая судьбоносная встреча с Евгением Роузом.

На пороге

Глеб показывал свои слайды и не подозревал, что Евгений уже открыт этой жизни. «Это-то и было ему нужно, — писал позже Глеб, — кто-то должен был донести ему дух древнего пустынножительного Православия, частица которого сохранилась и в сегодняшней Америке! Даже в Сан-Франциско еще здравствовал святой наших дней — архиепископ Иоанн! Я также мог послужить проводником в этот удивительный мир, который, увы, постепенно исчезал с лица земли — это я особенно выделял в разговоре с Евгением. Мир это пребудет до конца времен, но лишь в катакомбах».

Глеб принялся рассматривать иконы на стене у Евгения и сразу же заметил на видном месте портрет Николая II. Многие знакомые русские стыдились Государя и вообще идеи монархии как чего-то «устаревшего» и «примитивного». Он удивился: с чего бы это американцу держать портрет Царя, да еще вместе с иконами? Но по ответу Евгения понял, что тот прекрасно представлял себе православный взгляд на монархию и верил, что Государь как властитель «третьего Рима» является последним оплотом христианской цивилизации, стоящим под натиском антихриста. Об этом же говорил св. апостол Павел, согласно коему эта сдерживающая сила должна быть взята «от среды» до того, как объявится антихрист (2 Фес. 2:7 8). Евгений поведал Глебу: расстрел Царя и разрушение христианской империи — явный знак последних времен. Россия сдерживала революцию, а пав, оставила мир беззащитным перед злом.

Стало понятным, почему рядом с царским портретом Евгений поместил икону Михаила Архангела, поражающего мессию сил зла — тот падал, сокрушая мир сей.

Затем Евгений заговорил о «Великом Инквизиторе» Достоевского, о том, что, в соответствии с его взглядами, международные организации, и особенно ООН, обретут духовного главу и псевдорелигиозное содержание.

— Но ООН — всего лишь политический орган! — возразил Глеб. — Как народы могут позволить, чтобы глава одной религии исключительно представлял все остальные?

— Я думаю, им непременно понадобится этакий всемирный авторитет, вроде Папы Римского, — ответил Евгений.

И Глеб вспомнил, что его наставник по джорданвилльской семинарии, архиеп. Аверкий, высказывал те же опасения. Он находился в духовном родстве с одним из пророков XIX века, свят. Феофаном Затворником, предрекавшим катастрофическую русскую революцию. Не удивительно, что владыка Аверкий пришел к таким выводам об апокалиптическом веке и его духовном обмане. Но слышать такое из уст американца казалось, по меньшей мере, странным, особенно в 1961 году, когда православные учения на Западе были известны очень немногим. Глеб поинтересовался, исповедывал ли Евгений Православие.

— Нет, — отвечал тот, — но очень бы хотел.

Вспоминая эту первую встречу, Глеб написал: «Говорил он ясно и очень сдержанно. Был замкнут и необычайно спокоен. В нем чувствовалось благородство. Я ощутил, что эта душа живет в Боге и уже хорошо усвоила первую ступеньку «Лествицы» св. Иоанна — «отречение от мира». Как выяснилось позже, он умер для мира, порвав со всеми соблазнами и естественными стремлениями к обычному мирскому довольству и счастью. Единственным честолюбивым желанием оставалось выкристаллизовать в своем философском уме абсолютную ценность Православия.

Тогда я еще не знал, насколько он любит Христа, видел лишь, что весь его энтузиазм направлен на поиски антихриста, который «уже в миру» (1 Ин. 4:3) и заражает своим духом всю планету. Было также явно: Евгений до крайности застенчив. И я пришел к выводу, что должен сделать всё, дабы помочь ему постичь и вместить всю полноту Истины».

Глеб планировал вернуться в Бостон спустя несколько недель, но чувствовал, что нельзя оставлять Евгения в таком состоянии неопределенности. Тот явно не «заигрывал» с Православием, наоборот, был чрезвычайно серьезен. На как ввести его в Церковь? У него мало общения с православной общиной, он — философ «в себе», к тому же выходец с чужбинного берега, и вряд ли сможет полностью сойтись с русскими церковными кругами. Отношения, завязавшиеся между ними во время приезда Глеба, нуждались в дальнейшем развитии. Но кто-то иной должен был помочь Евгению сблизиться с Церковью.

Незадолго до отъезда Глеба из города его новые русские друзья по Сан-Франциско устроили ему прощальный вечер и преподнесли небольшой подарок. Открывая его, Глеб объявил: «У меня тоже есть кое-что для вас. Вы знаете, что я приехал сюда, на западное побережье как миссионер — вдохновить людей идеями Православия. Но я не хотел бы служить только русским — для них задача лишь вернуться в Церковь. Православие принесено в Америку, и сейчас можно преподать его американцам. Это поможет не только им, но и нам, кто уже в Церкви. Недавно я познакомился с одним из них, интересующимся Православием. Зовут его Евгением. Это и есть мой дар. Все мы — близкие друзья, и я хочу, чтобы вы помогали ему и направляли. Я заронил семя, а вам его взращивать».

Они пообещали ему исполнить пожелание, и Глеб попросил одного из молодых людей, Димитрия Андрэ де Ланжерона, уделить Евгению особое внимание. Тот согласился.

Устроив всё таким образом, Глеб вернулся поездом на восточное побережье. Приехал в Свято-Троицкий монастырь в день поминовения преп. Германа Аляскинского (13/26 декабря), где его встретил о. Владимир, который немедленно отслужил панихиду Преподобному. Так завершилось паломничество. Глеб опять оказался дома, в Бостоне.

Евгений тем временем жил у своих родителей в Кармеле. Посещал литургии в церкви преп. Серафима в Монтере, куда ровно два года назад его привела Алисон. На этот раз, возможно, благодаря Глебу, он ближе сошелся с Православием, преодолел свою застенчивость и познакомился с о. Григорием Кравчиной — своим первым священником. Тот вырос приюте, полным сиротой, в Почаеве, на Украине, под сенью знаменитой Почаевской Лавры. Смиренный, богобоязненный, он оказался дальним родственником о. Адриана. Служил сейчас в Монтере, где ему было откровение преп. Серафима Саровского — назвать церковь в честь этого святого.

В конце 1961 года Евгений возвратился домой в Сан-Франциско. А в 1962 году, на праздник преп. Серафима (2/15-го января), написал Глебу письмо в Бостон. Это послание хорошо передает его мысли и чувства в то время:

Только что вернулся из Кармела, где провел западное Рождество с родителями. Кармел, если ты слышал, находится в 120 милях вниз по побережью. Место красивейшее, около океана, посреди сосен и кипарисов. Это — большая колония богемных художников и поэтов, а сейчас довольно «модное» местечко для состоятельных людей с определенными культурными запросами. Здесь так и разит «ароматной» светскостью.

Для меня эта мирская атмосфера — урок: она реально отражает «дух века» и взывает к моему смирению, только, боюсь, в смирении я не преуспел. В этой внешней «безобидности» и как бы нейтральности я нахожу явные черты антихриста: псевдоблагочестивая религиозность и самоправедность, поверхностный антикоммунизм, который слишком легко, при желании, разжечь до лжерелигиозных неофашистских идей «крестового похода» якобы во имя сохранения «христианской демократии»; умственная и духовная бесцельность, прикрытая сомнительной моралью и благонамеренным «идеализмом», основанным на вере в добродетельную пропаганду «мира» и «братства», идущую с обеих сторон «железного занавеса». Вся эта духовная фальшь кажется мне благодатной почвой, она ждет возделыванием князем зла для установления уродливого, обманчивого «царства мира сего». В самом деле, в этой атмосфере, как и во всём духе века, я чувствую некое ожидание, будто люди чают прихода Мессии, он будто бы появится и разрешит все мучительные сомнения нашего века, сделает людей беззаботными. Люди, кажется, уже готовы пасть ниц перед грандиозной апокалиптической фигурой, «миротворцем», носителем «братства» для всего мира. И одна из первых «братских» идей — забвение Христа и того факта, что «проблемы» нашего века — не внешние, а внутренние, мы сами повинны в них, ибо отвернулись от лица этого, ставшего «ужасным» для человечества Бога. Он «слишком много» хочет от нас и обещает вечность. Но для людей, возжелавших «чего-то добиться» в этой жизни, вечность невыносима.

Обо всём этом я пишу в книге. Она должна отразить состояние современного человека. Иногда меня пугает масштабность этого труда, мучает мое недостоинство заниматься этим. Вообще, я стал записывать свои мысли еще несколько лет назад, до моего обращения в Православие. Но после моего перерождения и роста в вере чувство ненависти сменилось жалостью и беспомощностью: жалость — к плачевному состоянию мира, отвергшего Христа и даже не осознающего этого; мир полон «благожелательных» людей, они несчастны, но даже не подозревают об этом, а если и осознают, то не понимают, почему, и тщетно ищут причину вне себя. И беспомощность — из-за того, что, как бы ни старался, всё равно не могу общаться почти ни с кем. Хорошо, если удастся передать то немногое, что знаю, или кажется, что знаю, наиболее вдумчивым, особенно молодым, еще не совсем погрязшим в этом лживом мире, они просто потерялись, где искать Истину? У остальных же мой бескомпромиссный тон вызывает враждебность или даже насмешку. А я считаю, что уже слишком поздно говорить об этих вещах «мягко», т. к. существует опасность заблудиться в тумане «новой духовности» Бердяева и ему подобных «благонамеренных» людей, чьи мнения преобладают сегодня. Так что я не уверен, найду ли издателя. Впрочем, и враждебность людей, по моему, можно обратить им же в пользу: пусть видят, что не все, называющие себя «христианами», удовлетворены расплывчатой псевдорелигиозной «духовностью», о коей кричат сейчас на каждом углу. Я считаю, что необходимо с полной ясностью отразить обманчивость религии «компромиссов», ибо она неверна, и по сути есть только два непримиримых пути: вера в мир сей и в религию собственного «я», что является путем, ведущим к смерти, и вера во Христа, Сына Божия, Кто Один несет в Себе вечную жизнь.

Я бы очень хотел услышать твое мнение и замечания по поводу всего этого.

К счастью, от Кармела всего в 5 миль до побережья. Там есть замечательная маленькая церквушка преп. Серафима, о которой я тебе рассказывал. Я и раньше бывал там на литургии, но на этот раз первым делом направился к священнику — о. Григорию Кравчине (совсем неожиданно это получилось в день св. Евгения). Он нравился мне и своей внешностью, и внимательным совершением литургии. Личная встреча подтвердила мои впечатления. Это чрезвычайно чуткий и интеллигентный человек и, мне кажется, очень смиренный и простой. Будь моя воля, я выбрал бы его духовным отцом. Я рассказал ему о тебе, он о тебе слышал и интересуется, почему ты не заехал и не показал свои слайды его пастве. Надеюсь, вы еще встретитесь. Я же удивляюсь тому, как мало он известен в церковных кругах, похоже, он держится особняком.

Твой приезд был большой отрадой для меня. Я уже отвык от общения с православными, и поистине тебя привел Промысел Божий. Ты значительно укрепил мою веру и открыл ту духовность, коей живет Джорданвилль. Надеюсь на скорый ответ, молюсь за тебя и прошу твоих молитв.

Твой брат во Христе, Евгений.

В объятиях Отчих

Все современные духовные «отклонения» нельзя рассматривать иначе,
как последнюю ступень грехопадения человека. Весь мир словно уподобился Адаму,
возжелавшему быть всеведущим, как Бог.
И кто ответит, почему Господь попускает такое?
Не потому ли, что в конце времен, как и в начале, мы вновь идем наперекор Его воле?
Без всякой видимой причины покинул блудный сын отчий дом. Но вернулся — и сколько было радости!
Может, Господь попустил теперешние смутные времена, чтобы потом возрадоваться,
приняв раскаявшихся грешников?
Евгений Роуз. 18 го янв. 1961 г.

Сын же сказал ему: «отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин
называться сыном твоим». А отец сказал рабам своим: «принесите лучшую одежду и оденьте его,
и дайте перстень на руку его и обувь на ноги... Ибо этот сын мой был мертв,
и ожил, пропадал, и нашелся».
Лк. 15:21 22,24.

Вкусите, и увидите, как благ Господь!
Пс. 33:9.

Димитрий сдержал обещание часто навещать Евгения. Среди предков Димитрия были французы и русские. Первые принадлежали к одной из аристократических фамилий. Сам Димитрий вырос в Лиме (Перу), знал множество языков и по английски говорил с французским акцентом. Редко отпрыски дворянских семей получают хорошее религиозное образование, однако его благочестивая родительница, Светлана Романовна, преуспела в этом.

Искренняя вера Димитрия служила Евгению примером. Он увидел естественность православной жизни, коей оказался лишенным в детстве и которую не восполнишь разумом. До конца своих дней Евгений поддерживал переписку с этой семьей: Димитрием и особенно со Светланой Романовной. Последняя окончила свои годы в Ново Дивеевском монастыре у отца Адриана.

Глеб, Димитрий и близкие им по духу друзья помогли Евгению сделать решающий шаг и «войти» в Церковь. Он уже не боялся погрязнуть в провинциальной «приходской обмирщенности», его окружали молодые русские, мечтавшие служить Православию как непреложной Истине, а не потому, что так заведено в их семьях.

В воскресенье 12/25 февраля 1962 года, в день памяти его небесного покровителя св. Евгения Александрийского, по благословению архиеп. Тихона, Евгения воцерковили через таинство миропомазания. Обряд совершил сан францисский священник о. Николай Домбровский. Димитрий и Светлана Романовна стали его восприемниками.

Началась литургия. Это была неделя о Блудном сыне, и, слушая евангельскую притчу, Евгений понял: его приход в Церковь именно в этот день — не совпадение. Вспомнились мучительные годы тщетных попыток убежать от Бога: он сам — блудный сын, он согрешил пред Небом и Творцом и недостоин даже называться сыном. Но Отец открыл ему свои объятия, одарил его в полноте незаслуженным сыновством, принял в Отчий Дом — Церковь. На этом «спасительном островке», по словам Евгения, прошлые грехи смывались, он становился свободным, взамен же, как заметила Алисон, «Евгений отринул не только свое прошлое, но всё остальное, в том числе и самость. Он предал себя Богу».

Когда в конце литургии его причастили, благодать настолько чудесно вошла в него, что он погрузился в состояние полнейшего покоя и счастья, почувствовал неизъяснимую «небесную» сладость во рту. Это держалось более недели, не хотелось даже есть. Несколько лет назад он вкусил ада, теперь же ему было дано (причем, в прямом смысле) вкусить Неба. И по прошествии времени, уже став священником и крестя людей, он осторожно интересовался, не испытывают ли и другие чего-либо похожего? Ответ обычно был — «нет», и он заключил — к нему Господь явил особое милосердие.

В своей первой работе поры студенчества в Академии востоковедения он утверждал: «Глубокое знание. тесно соприкасается с личностью познающего, а совершенное сливается с личностью воедино, и мерилом знания является сама жизнь». Теперь Евгений увидел христианство в истинном свете, он не только знал, что Христос существует, он начал жить во Христе. Ограниченное понятие о христианстве Ф. Ницше, бывшее так по душе раньше, сейчас выглядело пустым и расплывчатым, вроде самого поверхностного «либерального протестантизма». Померкли даже Генон и Шуон — мыслители, чтимые им в Академии. Тогда он принимал их более положительные взгляды на христианство. Но оказалось, и они не проникли в самую суть, ибо нужно жить во Христе, познавая Его сердцем.

В январе 1961-го, за год до своего воцерковления, Евгений записал в дневнике: «„И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными“. Без Истины нет христианства, и без познания христианской Истины нельзя стать христианином. Венец этого познания — не власть, которой желает наука, не утешение, не жизненные удобства, не безопасность или самовозвышение, что суть объективные желания, возведенные в культ. Пик его — свобода, христианская, богочеловеческая, свобода людей — сынов Божьих.

Знание, несущее свободу, находится за пределами субьективно объективных категорий, это знание, которого человек приобщается всем существом, знание, которое обогащает не только ум, но и сердце и душу. Причем, не исследованиями и специальной тренировкой, но путем предания себя христианской жизни, подкрепленной таинствами, молитвой, постом и общением с другими людьми. Это не то знание, о коем говорят: «Я знаю (или испытал) это или то». Истинное знание проступает во всех действиях познающего, независимо, один ли он или с кем-то, оно присутствует во всех его мыслях. Христианин желает слиться с Истиной — Иисусом Христом, и поэтому христианин меряется тем, что знает. Кто отвергает Христа — тому Он неизвестен, а кто принимает Его, но не живет полностью христианской жизнью, — не знает Его в «полноте». Только обоженному человеку известно всё, что возможно знать людям. Все же остальные лишь стремятся быть христианами, т. е. знающими».

Все прежние знакомые Евгения помнили, что до сих пор он «полнился каким-то необъяснимым ужасом». Теперь же они видели его «расцветшим в Православии». С помощью новых православных друзей проявились его лучшие черты — теплота и смирение. Он нашел раздолье сердцу своему, что было недоступно при умственном поиске. Через год он рассказывал Алисон об изменениях в себе: «Когда я писал тебе в прошлый раз, я был уже близок Русской Православной Церкви, но всё же колебался. Я всё еще жил так, как живет весь мир, но потом, хотя я и недостоин, Бог указал мне путь к Себе. Я познакомился с группой горячо верующих русских, а через несколько месяцев был принят в Русскую Православную Церковь и верен ей уже полтора года. Я обрел новую жизнь в Господе. Я теперь Его раб и познал в Нем такую радость, о которой даже и не предполагал, живя по мирским законам». Последние слова, должно быть, исходили от самого сердца. Почти два десятилетия спустя он повторил их в письме к одному молодому искателю истины, в чем-то схожему с ним самим, пожелал ему того же счастья души: «Я молюсь, дабы Бог открыл твое сердце и чтобы ты сам сделал всё посильное для встречи с Ним. Ты испытаешь счастье, о коем и не мечтал, — в познании истинного Бога сердце сольется с разумом и та единственная открывшаяся тебе Истина не утеряется уже никогда. Помоги, Господи!»

ПРИМЕЧАНИЯ:

  1. Первая дата дана по православному церковному календарю, вторая — по новому гражданскому стилю. Здесь и далее две даты даются только в связи с церковными праздниками. Когда присутствует только одно число — подразумевается новый стиль.
  2. Вплоть до 1990 года Глеб не знал точно, что его отец умер, в душе еще теплилась надежда, что он жив и находится где-то в России.
  3. В православной вечерне Иисус Христос воспевается как «Свете Тихий. Отца Небесного».

Добрая земля

А иное упало на добрую землю и, взойдя, принесло плод сторичный.
Лк. 8:8.

В 1962 ГОДУ, в День Благодарения Глеб переехал на западное побережье. Поначалу он работал помощником официанта в Сан-Франциско, навещал Евгения, а через несколько месяцев получил место преподавателя русского языка в одном из колледжей Монтерея, что недалеко от Кармела — местечка, где жили родители Евгения. Во времена, когда преп. Герман вступил на территорию русско американских колоний, Монтерей являлся столицей Калифорнии, и в городе поныне осталось много старинных и исторических зданий. На океанском побережье сохранились еще девственные леса, там Глеб любил гулять. Садился прямо на замшелую землю в каком-нибудь укромном, тихом уголке, часами творил Иисусову молитву, читал книги о северных русских пустынножителях или об оптинских старцах. Эти бесценные сокровища присылал его духовный отец с Афона, схимонах Никодим, или брал книги у Ивана и Елены Концевичей: будучи духовными детьми Оптиной, они владели бесценными текстами из этого разрушенного монастыря.

Евгений часто навещал родителей и неизменно заезжал к Глебу. Тот вспоминает их первую встречу:

«Я переехал в Монтерей Великим постом. Всё казалось новым и свежим в этом дышавшем историей городе. Особенно поразило обилие цветов ранней весной. Мой бывший товарищ по семинарии нашел мне работу преподавателя в языковой школе. С ним мы и поселились в маленьком коттедже окнами на залив. Наш скромный домик весь утопал в ярко желтой мимозе. Вскоре Евгений впервые приехал поездом навестить меня. Днем нам удалось осмотреть старый город, хранивший еще воспоминания об американском православном первомученике Петре-алеуте, о коем Евгений не имел, конечно, никакого представления. Он зато показал мне Миссию в

Кармеле и далекий берег с одиноким монастырем у моря. Там нашли приют монахини, давшие обет молчания и созерцания».

Друзья часами бродили по морскому берегу, по лесу, и Глеб мучился в догадках. Позже он вспоминал: «Я пытался понять, в чём же причина вдумчивости и сосредоточенности Евгения. Спрашивал, какой фильм или опера наиболее близки его сердцу, какие книги, стихи, философы предпочтительнее? Я не мог постичь, в чём суть, к чему прилежит сердце? Оказалось, ему очень по нраву оперы «Лючия де Ляммемур» и «Турандот», фильм «Сказки Гофмана», некоторые другие произведения, известные и мне. Но мне этого было мало — я хотел разгадать его душу.

Однажды ночью мы гуляли по пляжу в Тихой роще. Погода стояла теплая, и воздух переливался ароматами цветущих олеандров. Море волновалось, светила яркая луна. И тут я ощутил, как взволнован мой приятель. Я уже приготовился ловить откровения его тонкой души. Но ошибся — и на этот раз он остался замкнут и наглухо «застегнут». Все попытки проникнуть в его мир, столь похожий на мой, не удавались, и поэтому я решил сделать шаг первым и обнажить свое сердце, в коем находили себе место великие тайнозрители Божественного мира — подвижники, причем некоторые из них мне были лично знакомы и чрезвычайно дороги. Я трепетал от волнения, когда рассказывал ему об оптинских, валаамских и афонских подвижниках. А он, хотя и молчал, слушал увлеченно, и, к великому удивлению, я почувствовал, что всё это уже ему хорошо знакомо. Не сами факты, нет, — но дух, двигавший этими людьми, дух, столь чуждый нашей холодной современной материалистической реальности и прозаичности американской жизни. Он уже понимал то, что я с таким пылом пытался ему внушить! Откуда же в нем это духовное усердие?! В ту чудную мартовскую ночь мне удалось дознаться лишь, что он знаком с истинным страданием. Но как мог он, дитя южной Калифорнии, располагающей к покою и довольству, постичь это, как он мог приобщиться духу православных подвижников холодного далекого Севера России — оставалось загадкой.

Конечно, я был счастлив и, конечно, видел, что мой собеседник жадно набирается из сокровищницы неотмирных тайн, понимает глубину и сложность моих чувств. Он шел рядом, широко шагая по блестящему песку, спокойный и отрешенный, мыслями далеко за пределами нашего бытия.

И позже, когда мы лазили по мшистым оврагам, собирая грибы, я читал ему по русски главы из оптинских книг, о рославльских пустынниках, а он всё так же молча внимал величию этих повествований: житиям Зосимы, Василиска и Петра Мичурина Сибирского. На Пасху же я подарил ему жизнеописание оптинского старца Иосифа, включавшее в себя историю о старце Гаврииле Псковском. Следующим было житие блаж. Феофила — юродивого из Киевских пещер. Но Евгений все молчал. Почему? Что мешало ему излить душу? — Видимо, всё оттого, что у нас разные характеры: у меня — открытый, а у него все чувства спрятаны глубоко внутри. Но и таким объяснением я не удовольствовался. Наконец понял: причина его сдержанности проста — у Евгения аналитический склад ума, а сердце — даже более горячее, более восприимчивое и более глубокое, чем мое, но разуму было необходимо всё оценить и продумать, может, даже на шаг вперед и убедиться, насколько всё соответствует «великой целостности» Богом созданного мира и промыслу Господню. Я благоговел: что за редкий, глубокий феномен человеческой природы передо мной! На ум тут же пришел евангельский образ: семя, брошенное в благодатную землю, способно принести стократ! Я понял, что должен, не щадя сил, помочь этому семени прорасти, наперекор всему нашему времени и окружению, противным истинному христианству. Это был гений не к нынешнему веку, ему предстояло жить среди людей, значительно ниже его самого. И сейчас эта тончайшая душа приобщается нашей Православной Церкви, со всеми ее типично русскими слабостями, опасками, недостатками. Конечно, в Церкви полюбят его и постараются использовать в своих целях, но что это даст ему? Будет ли на пользу, позволит ли его личности развиться и расцвести? — Нет, нет, и еще раз нет! Его не поймут, а если и поймут (например, о. Константин из Джорданвилля) — всё равно, что хорошего принесет это общение? Поверив, он может возгореться, а потом разочароваться, потерпеть крушение, потерять веру во все свои идеалы. Но он не отступится, ибо благороден по натуре. Чем помочь? Нужно создать условия для его самостоятельного духовного роста».

Чудотворец последнего времени

Православный Апостоле для века теплохладности и неверия, облеченный
в благодатную силу древних святых, Богопросвещенный тайнозрителю,
Питателю сирых, Надеждо отчаянных, на земли же возжегши огнь любви
ко Христу в канун печали всеобщего Суда, моли Бога возгрети же
сей священный огнь и в сердцах наших.
Тропарь блаж. Иоанну (Максимовичу). Гл. 6

Глеб, как мы уже убедились, имел гораздо больше возможностей познакомиться с целой плеядой великих служителей Церкви. Эти «живые звенья» связывали его с православной традицией. Однако и Евгений в ноябре 1962 года повстречался с величайшим из них — архиеп. Иоанном (Максимовичем). Случилось это в Сан-Франциско. Владыку любили — многие русские приехали сюда из Шанхая, где он, будучи епископом местной епархии, собирал на улицах сотни больных и голодных детей, устраивал их в сиротский дом. А затем, когда в Китае произошел коммунистический переворот, вывез всю свою паству сначала на Филиппины, а потом в Америку. В Сан-Франциско он основал для сирот приют свят. Тихона Задонского. Вскоре его назначили епископом в Париж, но всё равно душой он оставался со своими духовными чадами и старался по возможности навещать их.

В 1962 году обстоятельства позволили Владыке Иоанну вернуться к своей пастве. Архиеп. Антоний Лос Анджелесский, сменивший ушедшего на покой архиеп. Тихона, довел всю Сан-Францисскую епархию до смуты. Он намеренно приостановил строительство нового собора, начатое архиеп. Тихоном. И пока вокруг строительства бушевали споры, стальной каркас недовершенного здания ржавел, а наемные рабочие получали зарплату по контракту и ничего при этом не делали.

Городские прихожане, большей частью духовные дети архиеп. Иоанна из Шанхая, обратились в Синод с просьбой прислать им пастыря, дабы поправить положение. После некоторых колебаний Синод согласился, и Владыка (поначалу временно) был назначен в Сан-Франциско. Православная община сразу ожила, потоком потекли пожертвования на строительство нового собора, создавались комитеты, братства, благотворительные общества и, несмотря на некоторые трудности со стороны старой гвардии архиеп. Антония (речь о которых чуть позже), приходская жизнь закипела.

Евгений ходил к архиеп. Иоанну на службы в старый собор. С появлением Владыки дух храма сразу изменился. Евгений видел, какое усердие новый епископ вкладывал в богослужение, поминая во многих службах сравнительно малоизвестных святых, особенно из западных земель: Галлии (Франции), Италии, Англии и Голландии. В этом маленьком, согбенном старичке таилось что-то неотмирное. По мирским же меркам, у Владыки было всё «не как у людей»: волосы он не расчесывал, нижняя губа некрасиво оттопыривалась — у него был дефект речи и говорил он нечленораздельно: вместо сверкающей, украшенной камнями, как у других епископов, митры, носил «складную шапку» с иконами святых, вышитыми его чадами сиротами. Держался он обычно сурово, но часто в глазах мелькал игривый огонек, особенно когда его окружали дети. Они, несмотря на косноязычие Владыки, прекрасно понимали и безгранично любили его. А он, к возмущению некоторых, играл и шутил с ними даже в храме.

Поведением архиепископ походил на тех, кого в Православии исстари называют «Христа ради юродивыми», т. е. отрекшимися от «мудрости мира сего» для постижения мудрости Божией. Конечно, за внешностью юродивого скрывалось нечто большее. От его паствы Евгений и Глеб слышали рассказы, приоткрывающие потаенную жизнь Владыки в Боге. И подчас напоминала деяния апостолов, только сейчас, в наше время.

Владыка вел строгую подвижническую жизнь. Всегда бодрствую пред Богом, он постоянно пребывал в молитвенном состоянии. Ел раз в сутки около полуночи, спал очень мало, причем никогда не позволял себе лечь в кровать, а вконец изнурив себя в молитве, так и засыпал в земном поклоне прямо перед иконами. Очнувшись же, ополаскивал лицо холодной водой и начинал литургию, которую служил ежедневно.

То, что он творил чудеса, знали очень многие. Где бы он ни находился: в Китае, на Филиппинах, в Европе, Африке или Америке — везде по его молитвам исцелялось бесчисленное количество людей. Получая откровения от Бога, он многих спасал от беды, а иногда просто являлся во время сосредоточенной молитвы, объятый Божественным светом, он стоял на воздухе в алтаре.

Но, как позже напишет Евгений, чудеса не составляли самого главного: «Всё это могут вершить и лжечудодеи... Уверовавшие с помощью архиеп. Иоанна пришли к Православию не из-за его чудес, а по неизъяснимой сердечной тяге».

Евгений слышал рассказы о сострадании Владыки: о том, как он ходил по самым опасным районам Шанхая, подбирал беспризорных детей в притонах и на помойках; о том, как замкнувшиеся, запуганные жестокой войной и революцией детские души расцветали от одного лишь его слова; как он всегда навещал людей в больницах, где и верующие, и неверующие исцелялись благодатью, источаемой им; как он обходил тюрьмы, и закоренелые преступники начинали нежданно негаданно рыдать, хотя раньше никогда и не видели его; как, бродя ночами по городу, он останавливался у дверей домов, благословлял и молился за людей, а те не подозревали ни о чём и мирно спали.

Владыка Иоанн в мгновенье ока разглядел страждущую душу Евгения. Тот обычно стоял в дальнем конце храма и истово молился. Архиепископ приглашал его несколько раз подойти поближе к клиросу и алтарю, но молодой американец всякий раз отказывался. Причина известна: его пугала «обмирщенность», свойственная многим клирикам.

Глеб, конечно, понимал, что у Евгения веские причины не выказывать жажды духовной жизни — он боялся прозы храмовой обыденности. Но всё же Глеб чувствовал, его новому другу нужно преодолеть страхи. Избегая «прозы жизни» церковных служителей, можно отдалиться и от самого Источника Благодати, которую дает Церковь. Он попросил Евгения смириться ради Христа: закрыть глаза на всё постороннее и постараться постичь глубину церковных служб. Архиеп. Иоанн, увидев эту покорность ради любви к Богу, подозвал его к себе и посоветовал не обращать внимания ни на кого и ни на что, не относящееся к богослужению. Сам Владыка никогда не позволял себе сказать лишнего слова в алтаре. А вне службы (за исключением, конечно, тех случаев, когда с ним были дети) говорил коротко или просто кивал и показывал жестами.

Вскоре, ободренный архиепископом и близким к нему священником, о. Леонидом Упшинским, Евгений уже читал и пел по церковнославянски службы на клиросе в Приюте свят. Тихона, являвшимся одновременно и жилищем Владыки Иоанна. Заставляя себя преодолеть природную застенчивость, молодой человек обретал мир в душе, и, несмотря на американский акцент, он быстро освоился на клиросе — клирики стали привечать его.

Евгению достало нескольких наставлений и объяснений Владыки, и в сердце глубоко запечатлелся духовный образ блаж. Иоанна — юноше он виделся подобием самого Христа, образ этот служил ему всю жизнь путеводной звездой. Позднее, набравшись опыта в Православии, он глубже понял суть великого пастыря: «Спросите кого-нибудь из знавших Владыку Иоанна, что привлекало и привлекает к нему людей, даже не знакомых с ним? — Ответ всегда один: он источал любовь, он жертвовал собою ради ближних по бескорыстной любви к Богу и к ним. Поэтому ему и открылось многое, недоступное другим, — в обычной жизни такого не постичь. Сам же он учил людей, что несмотря на всю «мистику» Православной Церкви, которая ощущается и в житиях святых, и в святоотеческой литературе, настоящий православный христианин должен не «парить в облаках», а смело встречать всё на своем земном пути. Для этого требуется любящее сердце, только тогда человек и встречается с Богом».

Обширные богословские познания архиеп. Иоанна значили для Евгения много меньше того, что Владыка истинно знал Бога и имел с Ним непосредственное общение. Говорил он невнятно, однако смог передать Евгению «Святая Святых» Православия, раскрыл ту область, где слова уже теряют власть. Все богатства Церкви: Богослужения, тексты Священного Писания, иконы, музыка — всё это ступеньки, ведущие к духовным высотам Владыки.

Некоторое время спустя после кончины архиеп. Иоанна Евгений написал статью, ясно раскрывающую значение Владыки в своей жизни. Пишет он из скромности от третьего лица, назвавшись «молодым западным новообращенным». И начинает словами из проповеди, слышанной им в женской обители Владимирской иконы Божией Матери в Сан-Франциско. Настоятельницей там была матушка Ариадна, знавшая блаж. Иоанна еще по Шанхаю.

«Сравнительно недавно, — писал Евгений, — игуменья одного монастыря Русской Зарубежной Церкви, монахиня праведной жизни, произнесла поучительное слово. Происходило это в монастырском храме в праздник Успения Пресвятой Богородицы. Со слезами на глазах игуменья убеждала своих монахинь и пришедших на праздник паломников принимать всецело и всесердечно всё, что несет нам Церковь, так твердо хранящая Священное Предание в течение всех веков своего бытия. «Не надо выбирать, что «важно», а что «вторично», — говорила она, — ибо если человек ставит себя выше и умнее Предания, в конечном счете он может совсем отойти от него. Таким образом, когда Церковь рассказывает нам в песнопениях и иконах о тот, что апостолы были чудесным образом собраны со всех концов земли для погребения Божией Матери, мы, православные христиане, не вольны подвергать это сомнению или перетолковывать, но должны верить в простоте сердца так, как Церковь несет это нам».

На этой проповеди присутствовал и молодой западный новообращенный, изучавший русский язык. Он рассматривал православную икону святых апостолов, принесенных на облаке в Иерусалим проститься с Пречистой Богородицей. Он долго размышлял и задавался тем же вопросом: должны ли мы действительно понимать всё это буквально, как событие чудо, или это лишь «поэтическое отображение» встречи апостолов по Успении Пречистой Девы... или даже, более того, воображаемая «идеальная» трактовка никогда не происходившего (чем любят заниматься некоторые так называемые «современные православные богословы»)? Слова праведной игуменьи глубоко запали в душу, ему открылось нечто более глубокое в восприятии и понимании Православия, чего не понять умом или чувствами. Сейчас Предание передавалось не из книг, а прямо из «живого сосуда», накопившего этот нектар. И испить его нужно не только мысленно и чувственно, но прежде всего всем сердцем — только так начинают открываться истинные высоты Православия.

Позже этому молодому человеку довелось встретиться и лично, и по книгам со многими нынешними «православными богословами». Те заканчивали современные духовные школы и, став «знатоками», охотно рассуждали: что православно, а что нет; что важно, а на что не стоит обращать внимания. При этом многие считали себя истинными «консерваторами» и «традиционалистами» в вере. Но ни один из них не показался ему столь авторитетным, как та простая игуменья: она, хоть и не была обучена всей этой «премудрости», но слова её доходили до сердца.

И тогда его душа, делавшая в Православии первые шажки, возжелала узнать: как надо верить, что, в свою очередь, означало и кому верить. Он не мог сразу отказаться от рассудочности и довериться всему, что говорят, — во многом он еще оставался человеком своего времени, хотя и познал уже кое-что. Но, очевидно, и само Православие вовсе не требует этого: писания святых отцов суть живой памятник активной работы человеческого разума, просвещенного Благодатию Божиею. Однако «современным богословам» не хватало «изюминки»: при всей логике и знании отеческих текстов они не могли передать чувство и «вкус» Православия так же просто, как та «необразованная» игуменья.

Нашему молодому человеку посчастливилось узреть цель своих духовных поисков — истинное и живое Православное Предание. Всё это он обрел благодаря архиеп. Иоанну (Максимовичу). Тот учился богословию старой школы и в то же время прекрасно разбирался во всех «веяниях» нашего века, он использовал свой острый ум и доходил до истины в спорных вопросах и ко всему прочему, в отличие от всех нынешних «богословов», обладал простотой и авторитетностью. Качества эти открылись молодому богоискателю с помощью благочестивой матушки Ариадны. Его сердце было покорено, но не потому, что архиеп. Иоанн стал для него «непогрешимым судией» — Церковь Христова не знает подобных понятий. Просто он увидел в этом святом архипастыре образец истинного православного богослова, чье учение исходило от святой жизни и полной укорененности в Церковном Предании. Когда Владыка говорил, его слову можно было верить, хотя сам он разделял очень тщательно «учение Церкви» и собственное мнение, никогда не принуждая принимать последнее, т. к. оно могло быть ошибочным. Молодому человеку стало ясно, что, обладая блестящим умом и разборчивостью, Владыка гораздо чаще соглашался с той простой игуменьей, чем со всеми «учеными богословами» нашего времени».

Живые звенья святости

Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие;
и, взирая на кончину жизни, подражайте вере их.

Евр. 13:7

Кроме архиеп. Иоанна и матушки Ариадны в Сан-Франциско жили и другие носители древних православных традиций. Евгений познакомился с ними. Мы уже говорили об о. Нектарии и Иване Михайловиче Концевичах — родных братьях, оба — ученики старца Нектария Оптинского.

Отец Нектарий — высокий, красивый, с веселыми голубыми глазами, длинной светлой бородой и вьющимися волосами до плеч. В молодости отлично плавал и был крепок телом, хотя в старости немного пополнел. Широк и неукротим в жестах, в поступках — самый смиренный, мягкий и благочестивый человек на свете. Он отгородился от всего мирского, не связанного с Церковью, и жизнь его казалась весьма замкнутой. Поэтому он и не выучил английский язык. Владея прекрасным чувством юмора, он рассказывал о своей жизни в России с такой теплотой, что слушатели рады были приобщиться его «маленького мира», где даже самые грустные события преображались в свете христианской любви.

Его душа жила и дышала теплым и боголюбивым духом Оптиной. По приезде в Сан-Франциско он поначалу был в келейниках у другого оптинского «выпускника» — архиеп. Тихона7. Наученный архиепископом, о. Нектарий придерживался огромного архипастырского молитвенного правила. Выполнял он его вдобавок к дневному циклу богослужений неизменно до последних дней жизни, бодрствуя обычно до двух трех часов ночи. Глеб познакомился с о. Нектарием несколькими годами раньше в Джорданвилле и сразу полюбил его. Некогда старец Нектарий вверил юного Нектария попечению о. Адриана. А сейчас о. Адриан вручал своего духовного сына (Глеб переезжал на западное побережье) руководству о. Нектария. «Я передаю тебя из полы в полу», — сказал он Глебу, показав, как переносят младенца.

В 1963 году о. Нектарий, по рекомендации Владыки Тихона, был хиротонисан во епископы и назначен викарием к архиеп. Иоанну. Обоих владык еп. Нектарий полагал живыми святыми, хотя и удивлялся, сколь по разному выражалась их святость. Архиеп. Тихон почто всё время проводил в келейной молитве, боясь нарушить внутренний покой, Владыка Иоанн не ведал страха, не чурался всего нового, говорил то, что подсказывала совесть, шел на любой риск, даже оставаясь без поддержки.

Старший брат еп. Нектария, Иван Михайлович Концевич, был профессором технических наук и церковным историком. В Православие он пришел также через Оптину пустынь и посвятил себя передаче ее духовного наследия посредством писательства. Добросовестность ученого сочеталась в нем с непосредственным знанием святых. Он первым определил сущность христианского понятия старчества как продолжения пророческого служения древней Церкви. Его классический труд «Стяжание Святаго Духа в путях Древней Руси»8 — трактат о «внутреннем духовном делании» и историческом его проявлении в России — так увлек Глеба, что он какое-то время вообще не расставался с книгой и даже ночью клал под подушку.

Подарком судьбы оказалась и Елена Юрьевна, жена проф. Концевича, племянница известного русского церковного писателя Сергея Нилуса, автора книг об Оптиной, открывшего и впервые опубликовавшего знаменитую «Беседу преподобного Серафима Саровского с Н. А. Мотовиловым». Как и муж, она лично знала многих святых и мучеников России. Среди них — старец Анатолий Оптинский. Во Франции же она стала духовной дочерью одного из самых видных русских подвижников и богословов XX столетия, архиеп. Феофана Полтавского. И мало кому известно, сколько трудов положила она, готовя материалы для книг И. М. Концевича — ему в то время приходилось работать инженером, дабы прокормить семью. Женщиной она была волевой, открытой и прямой, именно она открыла Глебу с Евгением сокровищницу Православия — кто бы еще смог это сделать? Когда Глеб познакомился с Концевичами, они жили в крошечной, сырой, полуподвальной квартире, внизу под квартирой епископа Нектария. Оттуда они переехали в маленький домик в Беркли, поближе к университетской библиотеке, там-то и повстречал их Евгений, приметив в этих высокообразованных людях утонченность и благородство.

«У них не было детей, — вспоминает Глеб, — и поэтому все силы и время посвящались самому дорогому — Оптиной и передаче людям святоотеческого мировоззрения — сущности христианства, которую так быстро утрачивает современный мир. И когда люди забудут о нем совсем, наступит конец света. У Концевичей было замечательное собрание святоотеческих книг. Я приходил к ним и проводил часы в увлекательнейших беседах: мы обсуждали множество самых важных вопросов, и покидал я дорогой сердцу домик на улице Телеграфной всегда в восторженном состоянии, с целой кипой святоотеческих книг, некоторые — из библиотек Оптиной или Валаама. Я вез их домой в поездах и автобусах, прекрасно осознавая: книги эти держали в руках, а возможно, омывали умильными слезами величайшие оптинские монахи и святые старцы! Непередаваемое чувство! Отец Адриан внушил мне мысль: нужно насадить Святость Руси на плодородной американской земле, и книги, над которыми я трепетал, были драгоценными семенами».

Глеб называл епископа Нектария, Ивана и Елену «мои три Концевича». Одни из последних носителей мировоззрения Отцов Церкви и оптинских традиций, они оказали огромное влияние на него с Евгением, со временем передав им свое духовное наследие.

В 1963 году в Сан-Франциско появился еще один замечательный человек, духовный сын архиеп. Иоанна, отец Спиридон (Ефимов). Евгению и Глебу он показался самым близким по духу к их дорогому Владыке. Эти два пастыря, конечно, разнились по размаху деятельности, но своей отрешенности от мира и своеобразной «Христа ради юродовости» они, несомненно, сходились. Как и архиепископ Иоанн, о. Спиридон находил необыкновенный отклик у детей, и хотя голова уже поседела, лицо было как у семилетнего ребенка.

С Владыкой Иоанном они подружились еще в Битольской семинарии в Югославии, а в 1963 году архиепископ попросил переехать своего давнего знакомого в Сан-Франциско, поставил его одним из ведущих клириков и инспектором кафедральной приходской школы. Глеб и Евгений впервые увидели о. Спиридона на его первой проповеди в Сан-Франциско. Глеб писал: «Первое наше впечатление о нем сложилось превосходное. Мы сразу поняли: это человек по детски чистый, лишенный какого-либо лукавства и неспособный к церковным интригам. Речь его полнилась глубоким богословским смыслом, лицо же излучало неотмирный свет».

После службы Глеб спросил мнение Евгения об о. Спиридоне. Тот ответил, что он очень ему понравился, но «уважающие» себя слуги церкви, несомненно, осмеют его. Действительно, с точки зрения «общепринятого церковного этикета» вид о. Спиридона был престранный. По воспоминаниям Глеба: «Его архимандричья митра или монашеский клобук сидели набекрень, пряди нечесаных волос спадали на глаза, торчали в разные стороны. Мизинцы на руках были скрючены, ряса слишком коротка и из-под нее виднелись худые ноги в длинных черных носках и огромных башмаках с загнутыми носами. Шагал он резво, при этом заметно хромая, лицо обычно светилось. Сколь дорог и очарователен был этот чудак в прозаической суете нашего обмирщенного общества!»

Другим близким другом архиеп. Иоанна по Сан-Франциско был о. Митрофан — веселый добросердечный священник с румяным лицом. В России он знавал настоящую юродивую — Феоктисту Михайловну и видел, что тот же дух почивает и на Владыке Иоанне. Отец Митрофан женился на благочестивой девушке, ученице старца Нектария Оптинского, дочери священника — одного из Российских Новомучеников. Когда жена умерла, он впал в полное отчаяние. Спас его архиеп. Иоанн. С тех пор тот не расставался с ним, всюду следовал за любимым блаженным архипастырем. Отец Митрофан был искренне предан Владыке, а своей готовностью в любой момент отдать за Владыку жизнь воодушевлял и других.

Святой под судом

Неправо умствующие говорили сами в себе: будем притеснять... праведника...
он перед нами — обличение помыслов наших. Тяжело нам и смотреть на него;
ибо жизнь его не похожа на жизнь других, и отличны пути его; он считает нас
мерзостью и удаляется от путей наших, как от нечистот; ублажает кончину праведных.

Прем. 2:1, 10, 14 16.

К стыду вашему говорю... брат с братом судится, притом перед неверными.
1 Кор. 6:5 6.

Меч души нашей не становится пронзительно острым лезвием, если злоба других не оттачивает его.
Св. Василий Великий.

Почти все представители традиционной школы Православия, живые хранители святоотеческого учения, знакомые Евгению по Сан-Франциско, принадлежали к Русской Православной Церкви за рубежом, а митроп. Анастасий, с коим он встретился в ту незабываемую летнюю ночь в Кармеле, являлся ее первоиерархом. Евгений стал горячим последователем этой ветви Русского Православия, ее ревнителем, т. к. в Америке Церковь сия хранила наибольшую из всех остальных приверженность к православным традициям. Ей были чужды экуменические новшества, реформы церковного календаря, компромиссы с коммунистическими режимами, более того, туда входили яркие представители Святой Руси: чудотворцы, пророки, старцы, истинные богословы и философы. Но, как и всякой организации, у нее также были свои заботы. Первой обратила на них внимание Евгения и Глеба Елена Юрьевна Концевич. Евгений вспоминал: «Став православным христианином, я сразу понял, в Русской Зарубежной Церкви есть два типа (или две школы) епископов: с одной стороны — Владыки Иоанн, Аверкий, Леонтий, Нектарий, Савва, с другой — те, кто сейчас занимает господствующие позиции».

С представителем второго лагеря ему удалось познакомиться еще до возвращения Глеба на западное побережье. В то время Евгений уже принял Православие и искал применения своим талантам, вместе с другом Джимом наудачу решил посетить одного человека. То был архиеп. Виталий Канадский. Он приехал в Сан-Франциско и назначил встречи людям, желающим пойти к нему в Монреальский монастырь. Его обитель занималась изданием православной литературы, что, казалось, идеально подходит Евгению.

Двери им открыл стройный красивый мужчина в безукоризненно отглаженной рясе, от него пахло одеколоном. Держался он чрезвычайно обходительно, говорил гладко. Убедившись, что Евгений умен и хорошо образован, он пригласил его в Монреаль. Молодой американец задал несколько вопросов относительно тамошней жизни, но на душе скребли кошки — его поразил взгляд собеседника, холодный и тяжелый, а сам он казался расчетливым, даже зловещим. Евгений решил — всё это не для него.

Позже Глеб спросил:

— Какое впечатление произвел на тебя этот архиепископ?

— Страшный тип, — ответил Евгений, — мне не понравились его глаза.

Когда он познакомился с Владыкой Иоанном, он понял, что архиеп. Виталий — его полная противоположность.

Оказалось, архиеп. Виталий — самый хитрый и напористый «деятель» Русской Зарубежной Церкви — прибрал к рукам всю власть, не гнушаясь разными интригами. В 20 30 е годы, оказавшись в изгнании в Восточной Европе, подобные ему «руководители» Церкви создали мощную группировку, не допуская к власти «чужих». Из-за них пострадало много выдающихся иерархов: архиеп. Иоасафа перевели из Канады в Южную Америку, где он умер через год из-за резкой смены климата; архиеп. Аверкия исключили из постоянных членов Синода; архиеп. Леонтия, мужественного миссионера, прошедшего советские тюрьмы, рукоположившего более 300 человек, также отправили в Южную Америку; архиеп. Савву заставили уйти на покой и отстранили от всех церковных дел.

Но самому жуткому гонению подвергся архиеп. Иоанн. И он также побывал некогда в Восточной Европе, но не примкнул ни к одной группировке, совесть его осталась чиста перед Богом. Церковные верхи возмущали многие его поступки: он сослужил с клиром Московской патриархии, «евлогианской» Церкви, Церквей с новым календарем. — на такое отваживались не многие из его коллег. В бытность епископом Шанхайским на литургии он поминал вместе со своим первоиерархом митроп. Анастасием и Патриарха Московского Алексия I. (Когда Патриархия потребовала, чтобы в Русской Зарубежной Церкви на Дальнем Востоке перестали поминать митроп. Анастасия, Владыка Иоанн отказался делать это, хотя остальные епископы уступили требованию. Владыка Иоанн же продолжал поминать обоих: митроп. Анастасия и Патриарха Алексия I. За это его пытались не допустить до богослужений и даже отравить.) Его называли «коммунистом», хотя он не имел ничего общего ни с безбожным советским режимом, ни с реформами церковного календаря, но священников, не сумевших противиться и избежать этого, не переставал считать братьями по вере православной. Он говорил, что нет такого понятия, как церковная «юрисдикция». Всё это, вдобавок к непривычной внешности и поведению, осложняло его деятельность среди иерархов, завидовавших ему: тысячи людей во всем мире почитали его как святого.

И вот в XX веке, в Америке, в Сан-Франциско, Евгений оказался живым свидетелем гонений, которым подвергся современный святой. Горькая то была для Владыки пора. События эти безмерно ускорили его кончину (тремя годами позже). Кульминацией всего стал публичный процесс над ним в Верховном Суде города и округа Сан-Франциско по обвинению его и некоторых других в проведении незаконных церковных выборов и растрате церковной казны.

Нападки на архиепископа исходили со стороны старого приходского совета собора, но, как могли понять Евгений с Глебом, всё действо активно подогревалось «братьями» — епископами из той же Русской Зарубежной Церкви. В приходской совет входили сторонники архиеп. Антония Лос Анжелесского, члена иерархической группировки, бывшего управляющего Сан Францисской епархией. Эти церковники старались опорочить Владыку Иоанна и помешать ему как первопреемнику занять пост первоиерарха на смену болящему митроп. Анастасию.

Когда архиеп. Иоанн принимал дела в Сан-Франциско, тогдашний приходской совет, верный архиеп. Антонию Лос Анжелесскому, не дал ему ознакомиться с финансовыми отчетами, а когда он всё-таки получил их на собрании совета (хотя кто-то и пытался вырвать бумаги прямо из его рук), нашел много нарушений.

В начале следующего года Владыка записал: «Великий Пост в Сан-Франциско прошел при большом количестве молящихся и говеющих, и Пасха была встречена с великим духовным подъемом. Взаимоотношения в пастве заметно сглаживались и о прошлогодних конфликтах говорили уже как о «бывших»». Владыка призвал возобновить строительство нового собора, и вскоре после Светлого Христова Воскресения начался сбор пожертвований.

Дела пошли на лад, но тут в приходском совете появились недовольные. При поддержке архиеп. Антония они попытались остановить строительство и сместить архиеп. Иоанна. Поначалу сочинили жалобу на Владыку, эту бумагу разослали епископам и клиру по всему свободному миру. В первую очередь его обвинили в «коммунистических симпатиях» и «приверженности красным», т. к. служа в Шанхае, он поминал Патриарха Московского и одобрил желание одного из своих прихожан вернуться в Советский Союз.

В жалобе ссылались также на «общую неуравновешенность» Владыки Иоанна, «озабоченного лишь духовными делами», и на то, что он не следит за расходованием средств, собранных для строительства собора.

Этот «документ» опубликовали в русскоязычной газете «Русская жизнь» и даже упомянули о нем в одном из ведущих изданий «Хроника Сан-Франциско».

Архиеп. Иоанна неожиданно вызвали в Нью Йорк в Синод на особое заседание Собора епископов. Обсуждалось положение дел в Сан Францисской епархии. Враги Владыки из иерархической группировки на основании жалобы приходского совета добились смещения его с позиций правящего архиерея Сан-Франциско, причем самого Владыку даже не пустили на собрание, решавшее его участь — он прождал за дверью более четырех часов.

Новость мгновенно разлетелась по Сан-Франциско, и по возвращении Владыки в аэропорту его ожидали сотни людей. «Возбуждение, — как вспоминает он сам, — было неописуемое». Шум и возмущение продолжались более двух недель, а когда его сторонники обратились в Синод с просьбой изменить свое решение, против них поднялась озверелая кампания, да так, что, по словам Владыки, «возникла опасность рукопашных столкновений. Я, насколько мог, сдерживал, как и само присутствие несколько сдерживало ревность не по разуму. Но, к глубокому прискорбию, то, что было сделано для водворения мира в пастве в течение четырех месяцев, было разрушено в один день, одним ударом».

Друг архиепископа и первоиерарх, митроп. Анастасий позвонил ему, они проговорили около часа и благодаря влиянию митрополита на следующий день Синод отменил свое постановление. Временные полномочия архиеп. Иоанна в Сан-Франциско продлили еще на шесть месяцев. Но всё происходящее ясно показало врагам Владыки — у них есть надежная опора в лице чрезвычайно влиятельных епископов. И они, естественно, пошли дальше.

Настоящая битва грянула в тот момент, когда архиеп. Иоанн призвал к перевыборам церковного старосты и членов приходского совета, назначив их на 9 е июня. Старый совет постарался помешать этому. Прекрасно осознавая, что сторонников Владыки почто вдвое больше, они обратились даже в Городской Суд, добиваясь отмены выборов. 6 го июня сразу по окончании богослужения к архиеп. Иоанну подошел официальный представитель и вручил копию искового заявления с вызовом его в суд.

Друг Владыки, еп. Савва, бывший когда-то судьей в Сербии, приехал из Канады в Сан-Франциско. Желая помочь собрату разобраться в юридической путанице, он написал доклад на 4 х страницах в защиту архиепископа и вместе с Владыкой пошел в суд. Судья заслушал дело и снял запрет на проведение выборов. Противная сторона тем временем печатала объявления и рассылала письма по домам с извещением об отмене выборов. На руках у них находилась телеграмма от Синода, подписанная самим Верховным иерархом, полная угроз Владыке, если он устроит перевыборы. Опять выручил еп. Савва. Связавшись с первоиерархом, он объяснил всё происходящее и на следующий день получил депешу с согласием делать всё запланированное ранее.

Несмотря на все попытки сорвать, выборы и общее собрание всё же состоялись 9 го июня. Для объективности всё проводилось с использованием счетных машин. Приняло участие более 400 человек, поддерживающих архиеп. Иоанна. Избрали новый приходской совет, и тут же прошло общее собрание. На нем решили незамедлительно возобновить строительство собора.

Отставленный приходской совет снова вызвал архиеп. Иоанна в суд. 250 истцов формально обвинили Владыку Иоанна и новый приходской совет в присвоении церковных денег, собранных для строительства собора, и в нелегальных церковных выборах 9 го июня. Крестный отец Евгения, Димитрий, как член вновь избранного совета, был среди обвиняемых вместе с архиеп. Иоанном. Назначили день суда, а покуда суд запретил продолжать строительство.

К этому времени в Сан-Франциско подъехали некоторые епископы вышеупомянутой группировки. Сразу же присоединились к истцам, специально встретились с их адвокатами и предложили помощь в процессе против архиеп. Иоанна и других ответчиков. При этом один из них, тот самый Виталий, повстречавшийся Евгению год назад, заявил, что прибыл сюда как специальный представитель первоиерарха для примирения сторон. «Практически это выразилось, — вспоминал Владыка Иоанн, — в живом общении архиеп. Виталия с адвокатами жалобщиков и в подаче в суд заявления, что он, как представитель Синода, заявляет о незаконности собрания 9 го июня». Другой представитель высшего духовенства, архиеп. Серафим Чикагский, избегая Владыку и игнорируя приведенные им факты, заплатил одной русской газете и опубликовал в ней статью, в которой утверждал, что знает архиеп. Иоанна очень давно и готов засвидетельствовать последнего как параноика. Архиеп. Антоний Лос Анжелесский тем временем совершил несколько поездок на север, призывая сторонников усилить деятельность против Владыки.

Когда приблизился день суда, русская община в Сан-Франциско забурлила. На приходских собраниях люди выказывали полное неуважение архиеп. Иоанну, непочтение к сану. Раздавались отдельные выкрики на его сторонников, и особенно на о. Леонида Упшинского — того самого священника, который помог Евгению влиться в церковные службы, — обрушилась горькая оскорбительная брань.

Одна женщина, в то время девочка подросток, вспоминает: «Архиеп. Иоанн действительно подвергся ужасному гонению. Я помню кощунственные речи людей, готовых уничтожить его. Слушать противно, но и мои родители, к сожалению, были против него. Они поддерживали архиеп. Антония Лос Анжелесского, стремившегося к власти. Моя младшая сестренка помнит случай, поразивший ее до глубины души. Она рассказывала: «Я была с мамой, а она с другими женщинами бежала за Владыкой Иоанном, ругала его и плевала вслед. Я видела, как моя мама плюнула ему прямо в лицо!» И это сразу после церковной службы!

Я не понимаю, почему люди вдруг возненавидели его. Мы, дети, чувствовали, что он невиновен. Мы понимали друг друга, он любил нас и всегда уделял много внимания. Я помню его: скрюченный, старенький, а глаза чудесные. Росточком маленький! Да и гугнивый. Но что-то было в нем необыкновенное. Сестра рассказывала, что, когда в первый раз увидела его и он посмотрел ей в глаза, она ощутила благодать.

Епископ же из Лос Анжелеса — его полная противоположность. Он останавливался у нас в доме, когда ездил на север (хотел заручиться там поддержкой). Мы, дети, и близко-то подойти боялись. Он держался холодно, чопорно и важно, никогда не разговаривал с нами, детьми, хотя всегда устраивался в нашей спальне, а нам приходилось спать на кухне под столом».

Евгений часто ходил в Сан Францисский собор. Он внимательно следил, как архиеп. Иоанн откликнется на все интриги и шумиху. В письме к одному из друзей он поведал: «Владыка нравится мне больше других епископов, хотя я почти ничего не понимаю, когда он говорит. Он всегда такого внутреннего покоя и радости, что для души благотворно просто находиться рядом с ним. За последние месяцы я оказался свидетелем нескольких драматических сцен: Владыку окружала возбужденная, ревущая, истерическая толпа (ты знаешь, как могут вести себя русские), но он оставался спокойным, и даже радостным».

Видел Евгений и другое, как паства архиеп. Иоанна из любви к своему пастырю, вырвавшему их из охваченного войной Китая, самоотверженно защищала его. Игуменья Ариадна, полная непосредственного негодования, бесстрашно говорила в соборе о том, что церковная фракция подняла руку на живого Святого. Евгений слышал, как обратилась к общине со словами: тот, кто согласен с ее взглядами, пусть лучше ходит к ней в монастырь на службы. И тогда все вышли из храма и направились прямиком в ее обитель.

В то время Глеб получил незабываемый урок, как серьезно нужно относиться к происходящему. Однажды он ехал из Монтерея в Сан-Франциско со своим коллегой, преподавателем языка Георгием Александровичем Скарятиным, господином средних лет, большим почитателем архиеп. Иоанна. Тот знал Владыку еще с Шанхая и был свидетелем его чудес. Именно Георгий Александрович сумел выхлопотать помещение для сиротского приюта свят. Тихона в Сан-Франциско, а затем основал благотворительный фонд архиепископа и проработал там много лет. По дороге он спросил мнение Глеба обо всём творившемся вокруг, и Глеб довольно наивно ответил, что, конечно, Владыка Иоанн — святой человек, но сам он лично предпочитает не лезть в политику. Георгий Александрович начал волнуясь, разъяснять, что происходит: великого Чудотворца и Апостола современности, настоящего подвижника, шедшего на жертвы ради болящих, бедствующих, молившихся о них денно и нощно, не позволяя себе даже прилечь, как все нормальные люди, мучают сейчас свои же православные, из той же Церкви, и собратья епископы. Говоря это с огромной болью в сердце, Георгий Александрович всё больше и больше расстраивался, возмущался неслыханным преступлением. Лицо у него побагровело. Глеба тронули его слова, он понял, как беспомощны люди перед безбожием в Церкви. Взволнованная речь его ближнего была не истерикой, а откровением человека с огромным чувством справедливости.

На следующий день он узнал, что Георгий Александрович умер от сердечного приступа. Память о волнующей беседе была свежа, и Глеб почувствовал, что на его глазах человек отдал жизнь, защищая архиеп. Иоанна.

Несколькими годами позже Владыка (уже после кончины) отблагодарил своего верного духовного сына — излечил его вдову от серьезного недуга.

9 го июля 1963 года на улицах Монтерея Глеб обратил внимание на один из заголовков. Сообщалось о заседании Сан Францисского городского суда над русским епископом. В статье помещена была и фотография архиеп. Иоанна в зале суда. Теперь стало совершенно понятно: дело, как и говорил Георгий Александрович, не из разряда мелких внутрицерковных ссор.

Процесс длился 4 дня, и каждый день зал суда наполнялся до отказа. Глеб работал в Монтере и не мог присутствовать, но Евгений ходил на все слушания. Он видел, как епископы и священники, пришедшие защитить архиеп. Иоанна, сели с ним рядом на одну скамью. Кроме епископов Саввы и Нектария, из Южной Америки приехал еще один его друг — архиеп. Леонтий Чилийский. Там же были архим. Спиридон, о. Митрофан и игуменья Ариадна.

С самого начала судья Эдвард О’Дэй, старый добрый ирландский католик, понял, что перед ним не обычный обвиняемый, а истинно Божий угодник, и впервые в истории суда Сан-Франциско судья разрешил обвиняемому произносить молитву перед началом каждого заседания. (Эти сведения получены от адвоката, защищавшего Владыку Иоанна, Джеймса ОГара.

Архиеп. Иоанн, следуя монашескому принципу «не искать самооправдания» на протяжении всего процесса не произнес ни единого слова.

К началу первого слушания неожиданно приехал протоиерей Георгий Грабе — синодальный секретарь, один из самых властных людей группировки епископов. «Бросалось в глаза его постоянное совещание с адвокатами жалобщиков», — писал Владыка Иоанн. На третий день Грабе дал показания в пользу истцов, а на следующий день один из их адвокатов произнес речь, главным образом против архиеп. Иоанна. «Обвинений было столько, — вспоминает последний, — что судья сказал, если рассматривать каждое, дело никогда закончено не будет. Заседание суда было прервано до дальнейшего объявления».

Через несколько дней трое адвокатов истцов улетели в штаб квартиру Синода в Нью Йорк, где у них состоялась встреча с архиеп. Виталием и секретарем Синода.

Самым неприятным в этом деле были телеграммы, приходившие якобы от первоиерарха, митрополита Анастасия, из штаб квартиры Синода. Когда архиеп. Иоанн и еп. Савва говорили с ним по телефону, они всегда находили полную поддержку: он подтвердил полномочия Владыки Иоанна в Сан-Франциско и, как уже упоминалось, в доказательство посылал подписанные депеши. Однако другие послания с подписью митрополита содержали мнения противоположные, подрывающие авторитет архиеп. Иоанна, идущие наперекор всем прежним решениям первоиерарха и позволявшие истцам заявлять в суде, что они «действуют строго по распоряжению Синода». Телеграммы эти посылались прямо истцам и их адвокатам, а один раз — самому судье ОДэю. Владыка Иоанн же узнавал о них последним. Митрополит был тогда уже стар и немощен, и, по предположению архиеп. Иоанна, высказанному в докладе архиерейскому собору, похоже, что телеграммы шли совсем не от него. «Недавно еще славное и уважаемое имя митроп. Анастасия, — писал Владыка, — покрыто позором, ибо противоречивые распоряжения, обращения в суд и другие действия уронили его престиж не только в нашей пастве, но и среди иноверных, т. к. делались от его имени. Мы, ближайшие его сотрудники, знаем, насколько то несовместимо с его личностью, и не можем полностью возлагать на него за них ответственность».

Еп. Нектарий, преданный викарий Владыки Иоанна, также попал в неприятную историю. Он получил депешу якобы от митроп. Анастасия, и, как позже рассказывал Евгению и Глебу, послание показалось ему очень странным. Согласно ему, он должен был тайно, никому не говоря, посадить архиеп. Иоанна на поезд и отправить в Нью Йорк. Объяснений никаких не следовало, но давалось странное распоряжение: митроп. Анастасию не звонить, исполнять всё беспрекословно, как послушание. Поскольку на телеграмме стояла подпись митрополита и она пришла из штаб— квартиры Синода, еп. Нектарий не усомнился в ее подлинности, но почему-то почувствовал недоброе. Он дал обет повиновения Синоду, но сейчас это повиновение противоречило его совести. В Сиэтле, куда приехал проведать свой приход, он не мог уснуть, до самого утра бродил по улицам города, усердно молился и в конце концов решил не подчиняться приказу. Позвонил в штаб квартиру Синода, попросил личного разговора с митрополитом. Ему ответили, что это невозможно, но взвинченный епископ настойчиво требовал, и их всё-таки соединили.

— Ваше Высокопреосвященство, я прошу выслушать меня. Я не могу сделать того, о чём вы просите, — сказал еп. Нектарий и начал объяснять.

— Минутку, — прервал его митрополит, — вы говорите, это я приказал? Я ничего подобного не говорил.

Неожиданно секретарь Синода, прослушивающий разговор, подключился к ним. Митрополит спросил его:

— Как это возможно? Кто посылал телеграмму?

Секретарь ответил, что они поговорят позже, и повесил трубку.

— Ничего не делайте, — обратился митроп. Анастасий к еп. Нектарию. — Я не писал этой телеграммы, — мрачно добавил он.

Еп. Нектарий рассказывал всё это Евгению и Глебу, уже заметно успокоившись, но всё еще сильно сокрушался, что Синод «попал в руки злых сил».

Ариеп. Иоанн в докладе архиерейскому собору от 23 го июня 1963 года также сообщал о серьезном положении в Русской Зарубежной Церкви:

«Вначале то не особенно ощущалось, т. к. присутствие архиепископа Анастасия и Саввы контролировало исходящее из Синода официально. После же их отъезда и наступления новой сессии дело пошло с неудержимой быстротой. Без проверки, без заслушивания мнения управляющего епархией выносились решения, лишь бы удовлетворить жалобщиков и проявить тем якобы «беспристрастность». Выполнение незаконного постановления Синода грозило большими осложнениями церковной жизни и не только не привело бы успокоению, а наоборот вызвало бы новые осложнения и потрясения.

Создается впечатление, что Синод, вернее лица, которые говорят от его имени, связаны с теми, кто был избран в приходской совет в прошлом году, и во что бы то ни стало хотят удержать их у власти или, по крайней мере, их ближайших сотрудников и единомышленников, будь законным или незаконным способом.

Недовольные существующим положением бывают во всяком приходе, были такие и в Сан-Франциско прежде теперешней смуты. Но создание из них сплоченной группы, действующей то в защиту местной церковной власти, то против нее, то согласно канонам, то в противоречии с ними, но всегда единодушно и упорно, не есть явление только местное, а кем-то руководится, близким к Синоду.

Тогда становится понятным всё происшедшее в Сан-Франциско, от начала возникновения смуты и по сей день. Становятся понятными и некоторые события, происшедшие в других епархиях.

Какие же последствия? Авторитет Синода почти уничтожен.

То, что делается в Сан-Франциско, быстро распространяется по всему побережью и грозит существованию всей Зарубежной Церкви с отпадением часто чад ее вообще от веры.

С болью приходится наблюдать и видеть развал Зарубежной Церкви, выгодный лишь врагам ее. Мы, ее архиереи, не можем допустить сего, как и того, что одна сорганизовавшаяся группа господствовала над остальным епископатом и любыми средствами проводила то, что желательно ей».

В то время, как архиеп. Иоанн работал над этим докладом, митроп. Анастасий приехал на западное побережье, чтобы найти разумный выход и поддержать Владыку, без вмешательства штаб квартиры Синода. Именно тогда Евгений с Глебом и встретились с ним на фестивале Баха в Кармеле. Интересна аналогия: судья обдумывал свое решение в суде Сан-Франциско, митрополит размышлял, что делать в этом конфликте, оратория Генделя, звучавшая в тот вечер, называлась «Суд Соломона» и посвящалась именно справедливости правосудия. Тремя неделями позже она восторжествует, и архиеп. Иоанна назначат постоянным иерархом Сан Францисским и Западной Америки.

А пока, дабы доказать суду беспочвенность обвинений в растрате денег, архиеп. Иоанну и новому приходскому совету пришлось провести дорогостоящую ревизию, наняв известную независимую бухгалтерскую фирму «Прайс, Уотерхаус и К». В конце концов судья ОДэй, не найдя никаких улик финансовой нечестности, снял с Владыки и с других ответчиков все обвинения. Что же касается церковных выборов, судья заключил, что это не государственное дело решать, было или нет одобрение Синода.

Побежденные истцы продолжали выдумывать новые обвинения и подавали заявления в суд на протяжении двух с половиной лет, почто до самой смерти архиеп. Иоанна. Все они каждый раз отклонялись как необоснованные, и наконец адвокат ответчика, Джеймс ОГара мл., заявил суду, что пора знать меру:

«На сегодняшний день ответчика, архиеп. Иоанна, пытавшегося защитить интересы прихода, фракция истцов заставила без надобности понести расходы на общую сумму в несколько тысяч долларов. Задержка в строительстве собора, вызванная этой тяжбой, невероятно увеличила расходы на постройку.

Ни разу за весь процесс фракция истцов не представила суду и частицы достаточных доказательств, подтверждающих их обвинения.

Суду известно о никому не нужных распрях и разногласиях между прихожанами, вызванных необоснованными заявлениями истцов, прямым результатом коих стали сильные волнения на религиозной почве в приходе.

Нормальное течение дел в общине, направленное на укрепление идеалов веры у прихожан, было сильно нарушено шумихой и разладом, возникшим в результате этой тяжбы.

Финансовые убытки, понесенные приходом, должны послужить достаточным основанием суду для отвержения всех обвинений со стороны истцов. Ни назначенный судьей ревизор, ни «Прайс, Уотерхаус и Ко» не выявили никаких признаков финансовых злоупотреблений. Урон, нанесенный приходу, как с нравственной, так и с финансовой точек зрения, является почти невосполнимым.

Дальнейшее продолжение безосновательной тяжбы наносит оскорбление самому юридическому процессу».

Осенью 1963 года Евгений писал Глебу: «Как ты, вероятно, слышал, Владыка Иоанн утвержден архиепископом Сан Францисским, и хотя до мира в епархии еще далеко, по крайней мере наведен какой-то порядок, и я верю, что постройка нового собора теперь уже не прервется».

Евгений пока так и не понял, сколь страшно случившееся: вроде бы архиеп. Иоанн всё еще оставался правящим архиереем, еп. Нектарий — его викарием, новый приходской совет пребывал у власти и его усилиями наконец закончили новый собор. Таким образом, хотя Евгений и явился свидетелем почти маккиавелевских преступлений, на которые оказался способен даже «святейший» Синод, он всё еще пребывал в наивном заблуждении. Прозреет он лишь по смерти Владыки.

Глеб же так вспоминал события в Сан-Франциско:

«Такая несправедливость к святому человеку, приехавшему из Европы лишь помочь построить храм, надолго оставила рану в душе каждого очевидца».

Сердце архиеп. Иоанна разрывалось при виде всего творимого братьями епископами. «Я совсем один. — сказал он одному из близких прихожан. — Если услышишь, что я умер, знай — они убили меня».

Присутствуя на суде, Евгений видел Святого. Тот следовал своему Господу на Голгофу. Владыку, подобно Христу, распяли иерархи его же Церкви и их сатрапы. Фарисеи живут и ныне, благоденствуют и занимают ключевые позиции в самой Христовой Церкви. И вслед за Христом архиеп. Иоанн простил им всем. Когда его спрашивали, кто виноват в разладе, он отвечал: «Дьявол».

Живое Евангелие Иисуса Христа, вечное воплощение Истины в жизни людей, было преподано Евгению самым наглядным образом. Видения Святого на Голгофе ему не забыть.

Томас Мертон, хилиазм и «новое христианство»

Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего.
Рим. 12:2

Евгений заканчивал работу на книгой «Царство человеческое и Царство Божие», и Глеб послал черновик его глав о нигилизме архим. Константину (Зайцеву). Тот был редактором в Джорданвилле, отвечал за русские и английские издания. Проникновенный философ, он, как и Евгений, писал о вероотступничестве. Работа молодого коллеги очень ему понравилась. В отзыве, опубликованном позже в одном русском журнале, о. Константин назвал Евгения «сложившимся церковным писателем».

В 1963 году Евгений задумал статью о Великом Инквизиторе Достоевского и о римском «новом христианстве», по завершении хотел отправить ее о. Константину в надежде на публикацию. Он использовал материал к своей книге. Исписал сотни страниц, но закончить статью так и не удалось. Незавершенной осталась и его книга.

В начале статьи Евгений обозначил принципы царствования антихриста, выстроив их в согласии с выводами святоотеческой литературы и произведений православных писателей Соловьева и Достоевского. Он писал:

«Религия Великого Инквизитора есть религия хлеба насущного. В основе ее постулат: все религиозные чаяния людей служат исключительно благоденствию самих же людей. Нетрудно убедиться, что этот принцип, по сути превратившийся из религиозного в гуманитарный, есть жалкая подмена истинно христианских идей. Но всё не так просто: по существу, это самая глубокая и искусная псевдорелигия, ибо взывает к высочайшим чувствам человека, и стоит лишь согласиться с начальной посылкой нового учения — и логика его становится неопровержима для «здравого» человеческого ума».

Религия Великого Инквизитора, — утверждает Евгений, — берет основные христианские ценности: мир, братство, единство, любовь — и искажает их для достижения чисто земных целей. При этом открыто она не порывает с христианством, его только по другому «толкуют», да так искусно, что искренне верующие во Христа начинают следовать целям обмирщенно идеалистическим: построению Царствия Небесного на земле.

Евгений определял мирской идеализм нынешнего века, от кого бы он ни исходил: от христиан, оккультистов, коммунистов или западных секуляристов (сторонников исключения религии из школьного преподавания), как форму древней ереси — хилиазм, т. е. вера в то, что Христос придет на землю и будет здесь править со святыми тысячу лет, до конца мира9. Более того, хилиазм может означать вообще любую мирскую идею о будущем земном веке полного блаженства и мира. Хилиазм, вместе с нигилизмом его неотъемлемой частью, есть ключ к пониманию духа времени: в этой точке сошлись многие, казалось бы, несопоставимые элементы.

В воззваниях современной Римской Церкви Евгений видел явные признаки переосмысления христианских ценностей, замену их мирскими идеалами хилиазма. Он приводил слова из обращения папы Иоанна XXIII к православным христианам. Тот звал внимать «духу времени», ибо «голос времени — это глас Божий», высмеивал идею приближающегося конца света, обещал непременное водворение «нового порядка в человеческих отношениях».

Библия учит: «Не любите мира» (1 Ин 2:15), а папа Павел VI говорит: «Мы будем любить наше время, нашу цивилизацию, нашу науку, наше искусство, спорт — наш мир». Это безоглядное упование на мир сей искажает представление об истинно христианской любви, а идея внешнего всеединства подменяет духовный, внутренний союз верующих, заповеданный Христом. Папа Иоанн XXIII предвосхищал «единство, основанное на уважении и почитании Католической Церкви». Оно, по его словам, «воодушевит тех, кто исповедует нехристианские религии». Размыслив над этими высказываниями, Евгений приходит к выводу: «Если человечество на самом деле, как провозглашает Рим, идет к видимой религиозной гармонии на земле, то сама религия при этом, несомненно, включит не только христианскую веру, это будет некое соглашение, основанное на терпимости и уважении».

«Вместо христианства нам предлагают лишь «гуманитарный идеализм», — писал Евгений, — поскольку Христианская Истина «испарилась». Но лишь презрев ее, могут объединиться христиане с нехристианами. Идеализм этот извлекает из богатейшей палитры христианства нужные краски и приманивает тех, кто прежде всего верит в человека и земное счастье. Принимая хилиазм, каждый может найти что-то «по душе»: христиане — Царствие Небесное, но еще в земной жизни; нехристиане — учение о человеке, о «высшей действительности», особо не посягающей на их собственное представление о самих себе и мироустройстве; атеисты приимут вселенскую мудрость, исчерпывающую все религиозные потребности человека. Рим, таким образом, предстает учителем человечества, источником универсального гуманитаризма для «всех людей доброй воли», не задумывающихся особо над основами Христианской Веры — основы всего».

Два года спустя после этой статьи Евгения, 4 го октября 1965 года, папа Павел VI выступил с беспрецедентным обращением в ООН. Оно полностью подтвердило всё сказанное Евгением об Объединенных Нациях Глебу при первой встрече.

«В обращении Папы, — писал Евгений, — о задачах Церкви Христовой вообще не упоминается, а само имя Христа встречается только однажды, и то в двусмысленном заключительном предложении. Слушатели, предполагалось, уже подготовлены. «Вы знаете нашу миссию», — сказал Папа. Далее он говорит о главном стремлении Римской Церкви: Церковь эта «в духовной сфере» должна быть «единственной и всеобщей»!

Только однажды показалось, что в своем обращении Папа говорит близкие к истинному христианству слова. Цитируя завет нашего Господа своим ученикам «идти и нести благую весть всем народам», он объявил, что у него действительно имеется «послание счастья всем народам», представленным в ООН. Но для христиан это может означать только одно: благая весть о спасении, о вечной жизни в Боге. Папа же произнес ошеломляющие слова: «Наше послание можно назвать. торжественным моральным узакониванием этого высокого собрания — ООН», — сказал он. Вот что Римская Церковь предлагает сейчас взамен христианского Евангелия!..

Идеалы Папы не от Господа или Апостолов, не от Отцов Церкви, а скорее от современных рационалистических мечтателей, возродивших древнюю ересь — хилиазм — грезы о золотом веке на земле. Папа упоминает о «новом времени» человечества, о «новой истории — мирной, истинно гуманной, как было обещано Богом всем людям доброй воли». Церковь Христа никогда не принимала этого странного учения. Но зато оно является одной из главных догм масонства, оккультизма и многих родственных сект и даже безбожного марксизма. И чтобы вписать эту сектантскую фантазию в учение Римской Церкви, пресса провозгласила Папу пророком!

Невольно приходит на ум последняя работа русского философа XIX века Владимира Соловьева «Повесть об антихристе» (из «Трех бесед»). Он, ссылаясь в основном на святых Отцов, рисует леденящий душу портрет антихриста — «великого гуманиста», «сверхчеловека», принятого всем миром за мессию.

По Соловьеву, этот мессия завоевывает человечество своей всеобъемлющей и всепримиряющей книгой «Открытый путь ко всеобщему миру и процветанию». В ней смело соединяется почитание древних традиций и символов с радикализмом социальных и политических требований. Книга так ощутимо представляет «светлое будущее», что люди признают: это как раз то, что нужно. Прекрасный писатель, мессия вобрал в себя всё и доступен всем. Тех, кто был обеспокоен отсутствием имени Христа в книге, успокоили — это не обязательно, т. к. она пропитана истинно христианским духом любви великодушия. Далее влиянием «великого мессии» создается «международная ассамблея», образуется новое правительство; его самого единогласно выбирают правителем мира, он издает манифест, провозглашая: «Народы планеты! Я даю вам мир. Давние обещания исполнились. Вечный и всеобщий мир воцарился!»

Евгений продолжает:

«Папа Павел VI, конечно, не антихрист, но в этой «драме», где он играл главную роль, уже попахивало соблазнами черного мессии. Впрочем, не в Папе дело. Просто наступил расцвет вероотступничества».

Связь с прошлым

12 го июня 1963 года, причастившись Святых Христовых Тайн, Евгений вернулся домой. Его ждало письмо от Алисон. Они не общались несколько лет, и Евгений, по собственному признанию, «потерял уже всякую надежду получить от нее весточку». За это время многое изменилось. Она вышла замуж и переехала на ферму в штат Иллинойс. Ее мучили сомнения, и она делилась с Евгением: говорила, что хотя и не имеет никакого разномыслия с христианской истиной, живой веры в себе не чувствует.

Евгений ответил: «Итак, кажется, мы поменялись ролями: я обрел то, что искал, а ты только начинаешь. Что ж, на всё воля Божья.

Я очень счастлив получить от тебя известие и полагаю, что мы списались не просто так, на то есть причина. Я всегда молюсь о тебе и часто вспоминаю».

Евгений рассказал ей о своем вхождении в Церковь и о том, что верит — именно через него Бог желает донести Православие до Алисон. В этом-то и смысл их нового общения. Он рассказал ей, что Православная Церковь и поныне выпестывает святых, пример тому — архиеп. Иоанн. Заметил, что «средоточие Православия — молитва», и открыл, что до прихода в эту веру он и понятия не имел об истинном значении молитвы и ее силе. Сейчас Бог слышит его и ответствует — какая радость. Сам Господь, Богородица, святые ведут его, указывают путь. «Общение с ними так же естественно, как дыхание... — писал он. — Я говорю об этом так смело потому, что Господь укрепляет меня по принятии Его Пречистого Тела и Крови уверенностью и радостью. Это ясно как день. Всё в мире сем преходяще, постоянен только Бог, Его неописуемое Царство, уготованное нам, верующим. Легко нести бремя Христово следующим за Ним, тяжело оно только неверующим».

Несколько месяцев спустя Евгений написал одной благочестивой молодой женщине, православной американке Нине Секо, попросил ее познакомиться с Алисон. Он сказал Нине, что собирается посылать Алисон православные книги и иконы, но «личное общение с истинными верующими, «странниками» в мире сем, намного полезнее».

Родителям Евгения было не примириться с новой религиозной стезей сына. В 1963 году он писал Алисон: «На прошлой неделе виделся с родными. Они всё больше беспокоятся обо мне. Последуй я мирскому призванию, они были бы счастливы. Какие надежды возлагались на меня! А сейчас я для них — религиозный «фанатик». Мой молодой русский друг из Мотерея показал им несколько слайдов о русских монастырях и церквях в Северной Америке. Родителям они показались «занятными», но старомодными. Их явно ужаснула (отца особенно) фотография старого монаха, прожившего 40 лет, не выходя из келии. С людьми он почти не разговаривал и, вероятно, достиг высокого духовного состояния, а мои родители увидели лишь «загубленную жизнь». Когда я пытаюсь рассказать им о молитве, о духовности, об истинных сокровищах, которые не здесь, а за пределами мира сего, наталкиваюсь только на полное непонимание, они говорят, что чрезмерная религиозность — болезнь. Боюсь, я прихожу в отчаяние в такие минуты. Ну что ж, где бессильны слова, поможет молитва.

Я злюсь и расстраиваюсь, думая о многих протестантских пастырях, выдающих себя за проповедников «христианства». На самом же деле они ведут людей по пути соблазнов и оставляют их полностью неподготовленными для суровой действительности потусторонней жизни. Я познакомился с пастором моих родителей: он ни разу не заговорил о Боге или о религии, а когда узнал, что я пишу религиозную книгу, поспешил сменить тему разговора».

Евгений всё еще работал над книгой «Царство человеческое и Царство Божие», а хлеб насущный добывал подсобным трудом. В письме к Нине он рассказывал: «Книга моя уже «вырисовывается», хотя работе конца края не видно. Временами руки опускаются, мне кажется, я пишу чрезмерно философски и абстрактно, боюсь, никому это не интересно, читать не станут».

Евгений убирал посуду в ресторане; а мысль его работала. «Я сравнивал, — открывал он Нине, — «плоды» атеизма с плодами веры в истории, духовности, философии, богословии». Однажды, пребывая в философских раздумьях, ничего не замечая вокруг, он разбил целую стопку посуды. Обернувшись на звон и увидев черепки на полу, разгневанный владелец ресторана упер руки в бока и заорал: «Роуз, вы уволены!»

«Я мигом пришел в себя, — писал Евгений, — надо ж, чего-то хочу добиться в философии, а сам посуду до кухни донести не могу». Впоследствии он убирал посуду в «более пристойном заведении». Но и здесь потерял место. «Хозяева чувствовали: сердце мое не прилежит их делу, и были правы».

Оставаясь без места, Евгений с головой уходил в работу над книгой, пока не кончались деньги. После ресторанной «карьеры» он нанялся дворником, как некогда его отец Фрэнк. Работа в ресторане была легче, но он предпочитал дворничать: спокойнее, да и свободен весь день.

На Рождество 1963 года Евгений хотел посетить монастырь и семинарию в Джорданвилле, но скопить денег не удалось. Позже он очень жалел об этом — не прошло и десяти лет, как там не осталось ни одного великого носителя православной веры. В 1974 году, вспоминая прежний Джорданвилль, Евгений признавал: «Образование в православной традиции угасает.

Джорданвилльская семинария 50 60 х годов служила образцом в современном мире, хоть и немногие сознавали это. Эта духовная школа с 1917 года собрала величайших православных мыслителей из России и со всего света. По созвездию имен с ней мог тягаться лишь Соловецкий концлагерь. Здесь преподавали такие великие люди, как профессор И. М. Андреев и И. М. Концевич, Николай Толберг, архиеп. Аверкий, архиеп. Виталий до него, архим. Константин, о Михаил Помазанский и другие. Почти никого из них уже нет с нами, и с горечью должно признать, что немногие их ценили. А достойной смены нет».

Знакомство с Россией в Монтерее

В июле 1963 года Нина Александровна, мать Глеба, переехала в Монтерей, где они вместе с сыном сняли дом. Младшая сестра Глеба, Ия, уже жила в Калифорнии более года, в Окланде, и часто навещала их. Таким образом Евгений приехав познакомился со всеми Подмошенскими. Он играл Ие на гитаре, они ходили по грибы в монтерейский парк и, конечно, часами бродили с Глебом по взморью, гуляли по лесу.

Ия, черноволосая русская красавица, под влиянием брата стала благочестивой православной девушкой. Евгений был двумя годами старше, и она сразу полюбила высокого благородного юношу.

Глеб, в свою очередь, побывал у родителей Евгения и расположил их к себе, а когда те узнали об Ие, стали надеяться на скорый брак между ней и сыном. Однажды в воскресенье они пригласили Подмошенских на обед, и обе семьи замечательно сошлись. Это радовало Евгения, ведь до сих пор мать почти не одобряла его друзей, а на Алисон взирала как на чересчур богемную особу. Ия же пришлась по душе, и Эстер уже грезила свадьбой.

Раз Евгений пригласил Ию прогуляться. Она, молодая, счастливая возможностью побыть с ним, щебетала всю дорогу. Евгений почти всё время молчал. После Глеб спросил сестру о прогулке, и она задумчиво произнесла:

— Он уже умер.

— Что ты хочешь сказать? — опешил брат.

— Он уже не здесь, а где-то далеко. Я не могу объяснить. Он не от мира сего.

Эта неотмирность увлекла Ию сильнее прежнего.

63 летняя Нина Подмошенская стала для Евгения еще одним связующим звеном с Россией и живым подтверждением его философии. Она застала еще дореволюционную Русь, и сейчас рассказывала то, что видела воочию: как воплощалось нигилистическое общество, как порождало на свет недочеловеков. Евгений интересовался мельчайшими подробностями, расспрашивал о законодательной и тюремной системах Советов. Ей было что поведать. У Нины арестовали не только мужа, но и отца, и 20 летнего брата. За неделю пребывания в страшных условиях Вологодской тюрьмы отец потерял все волосы, а брат — все зубы. Безжалостные чекисты — обыкновенные бандиты, искушенные в садизме, — застрелили даже собаку, когда пришли «брать» мужа.

Евгений являл собой благородного слушателя, и Нина Александровна с удовольствием, подолгу и обстоятельно рассказывала истории из своей богатейшей событиями жизни. Она говорила образно и выразительно (сказывались предки интеллигенты Фокины), а он уподоблялся благодатной земле из евангельской притчи. Она говорила сыну: «Он впитывает всё как губка». Не ограничиваясь рассказами об ужасах сатанинского коммунизма, она выразительно поведала ему о славном предреволюционном прошлом России. «Вы не поверите, — говорила она, — везде стояли церкви, иногда три на квартал. Огромные храмы, самые разные по стилю и окраске. Богатые благотворители строили их в память любимых, а приходы возводили храмы в честь какого-либо чуда. Повсюду золотом сияли купола. По утрам звонили сотни колоколов, сзывая людей на молитву, наполняя город светом и радостью. Стояли раки со святыми мощами, пред иконами горели неугасимые лампады. Люди часто заходили поклониться святыням и помолиться прямо среди бела дня — церкви не закрывались».

Вышедши из культурной, «интеллигентной» семьи, в молодости Нина не ценила глубокой религиозности былой России. Только когда сын пришел к Православию, она поняла, какое это было великое достояние. Прежде ее учили видеть в русском Православии «религию горничных и лакеев», не более. Теперь она вспоминала, как их домашний повар, поставив готовиться еду, каждое утро шел в церковь, а когда возвращался и накрывал на стол, от него исходила удивительная умиротворенность и покой, что передавалось всему дому. «Простой мирянин, а казалось, среди нас настоящий святой. И таких было великое множество. Велика была Святая Русь! А здесь, в Америке, всё держится на деньгах», — заключала она и похлопывала себя по мнимому карману на бедре.

Евгений в основном соглашался с таким взглядом на американскую жизнь. Культура России была близка его душе, в 1963 году он писал: «Чувствую себя скорее русским, чем американцем». Но есть несколько черт характера, с коими истинный американец не расстанется никогда: это независимость и честность в работе. И что бы Евгений ни думал о себе в то время, он сохранит эти лучшие качества своего народа.

Евгений любил Россию, но считал, что принять Православие не значит «обрусеть». Он писал другим верующим американцам: «Мне очень интересна ваша англоязычная православная церковь. Хочется побольше узнать о вашем священнике. Самому мне вполне по нраву церковно славянский язык. Но не думаю, что и другие американцы, тянущиеся к вере, захотят пойти так же далеко. Поистине, одной из главных трудностей, с коей я столкнулся в миссионерской работе, остается языковой и культурный барьер. Люди неизменно очаровываются церковно славянскими службами, но дальше дело не идет. А как в вашей церкви?»

Хотя Евгений хорошо говорил по русски, они никогда не блистал произношением. Глеб попытался исправлять ошибки, но потом передумал, ведь он американец и нет особых причин делать его совсем русским.

Скорее, наоборот: неплохо бы слегка усмирить прорусские настроения собрата. Они часто спорили о поэзии. Глеб очень почитал английскую романтическую школу: Вордсворта, Колриджа, Байрона и Китса. В Германии школьная учительница давала ему частные уроки английского языка: они разучивали стихи великих английских поэтов. Евгений, однако, небрежительно относился к поэтам романтикам. В его школе учили, что всё это «сентиментализм», т. е. почти неприлично по меркам нашего времени. Став православным, он еще боле презрел их, т. к. они неправославные, зато неизменно восхвалял русских поэтов, в том числе Пушкина и прочих.

«Что ты знаешь о русских поэтах? Думаешь, что они великие, потому что православные, — говорил Глеб Евгению, — но известно ли тебе, что величайшие из них, такие как Пушкин и Лермонтов, своим творчеством напрямую связаны с английскими романтиками. Без Байрона не было бы Пушкина!» Русские, объяснил Глеб, видели в романтизме своеобразную религиозную глубину, художественное выражение людского воздыхания о Боге. Глеб сумел повлиять на собрата. Позже Евгению особенно нравился Вордсворт. Он часто цитировал его.

Евгений знакомил Глеба со своей работой над книгой, читал ему некоторые главы. Глеб, конечно, заинтересовался. Евгений глубоко исследовал современную жизнь, что напоминало его прежних учителей: архиеп. Аверкия и архим. Константина. Однако книга показалась Глебу чересчур односторонней. Своей направленностью она повторяла философию о. Константина, с которой Глеб не всегда соглашался. Сам о. Константин приобщился духовности через архиеп. Иоанна и старца Игнатия Харбинского. Прозрев самую суть Православия, он подразумевал, что читатели уже с ней знакомы, и говорил в основном не о христианской Истине, преобразующей человеческую жизнь, а о всеобщем вероотступничестве. Он пришел ко Христу из иудаизма, Евгений — из философского поиска, и оба верили: современному человеку сначала нужно осмыслить, как и почему случился его отход от полноты Истины, и только потом возвращаться к этой полноте. Глеб полагал такой путь ошибочным: если уж люди не знали Христа, Коего покинули, все разговоры об отступничестве бессмысленны. Надо показать самое полноту Истины, все богатейшие православные сокровища, донести наследие веры — преподать жития и писания святых, особенно современных подвижников.

Глеб не соглашался с о. Константином в Джорданвилле, а сейчас «боролся» с Евгением. Из прочитанных Евгением глав книги «Царство человеческое и Царство Божие» Глеб вывел: первое,

Евгений — борец по натуре; второе, он — воитель умственный, а сердце еще не разбужено, осталась и горечь прежних времен, от которой мало помалу нужно избавляться.

— Почему у тебя всё сходится на царство человеческое? — спрашивал Глеб. — Оно и так у меня в печенках сидит. Как же Царство Божие?!

— А о нем, — отвечал Евгений, — сказано в Писании и у святых Отцов.

— Так-то оно так. Но неужели Царству Божию нет места рядом с царством человеческим? Ведь Царство Божие живо, и мы должны приобщиться его.

Приобщение это Глеб полагал сейчас самым важным для Евгения, потому и рассказывал так много о святых местах, святых людях, таких как архиеп. Иоанн. «Силы, противостоящие Царству Божию, — говорил он Евгению, — лишь нежелательные сорняки (по Евангелию). Господь зовет нас отойти от них, не выдергивать. Прежде всего мы должны принять Царствие Божие, сделать его сущностью нашей жизни».

Доверяю тебе

Дополните мою радость: имейте одни мысли, имейте ту же любовь, будьте единодушны и единомысленны.
Флп. 2:2.

Евгений размышлял, как жить дальше по завершении книги. Некоторые русские девушки, Ия Подмошенская в их числе, видели в нем жениха, но душа молодого американца прилежала иному. В 1963 году он написал Алисон: «Если будет угодно Богу, через год или два, когда закончу книгу, стану монахом, возможно, священником. Хочу послужить Господу». Несмотря на вдохновенное служение архиеп. Иоанна, в Сан Францисской общине было на удивление мало готовящих себя к монашеству. Евгений писал: «Здесь мало кто стремится к монашеской жизни или по крайней мере серьезно к ней относится, даже среди русских. К примеру, мать Глеба, видя мою увлеченность, очень «резонно» посоветовала мне выбросить всё это монашество из головы».

Еп. Савва, приезжавший в Сан-Франциско защищать в суде архиеп. Иоанна, хотел основать новый монастырь и подыскивал людей для будущей обители. Евгений, конечно, поразмыслил над такой возможностью и записал: «Сначала закончу книгу, съезжу в Джорданвилль, а уж затем определюсь».

Глеб также вопрошал себя о будущем. Сейчас он должен оставаться в Монтере помогать матери, а та вдобавок поставила условие: сын может уехать, только купив ей дом и найдя мужа для сестры.

В работе Глебу сопутствовала удача. Он преподавал язык в колледже, был любим студентами: помогали прекрасное чувство юмора и общительность. Его просили продолжать курс, обещали повысить в должности. Но полного удовлетворения он не находил. Чтобы поддержат духовный настрой, он творил Иисусову молитву даже на уроке, про себя, вслух же объясняя грамматику или записывая что-либо на доске.

Он жаждал воплощения своей «мечты» — того, о чём просил преподобного Германа на Еловом острове. Он уже положил начало миссионерскому Братству для прославления преп. Германа — написал о своих идеях архиеп. Иоанну, стал вовлекать людей, Евгения в том числе. Однако Братство еще не сформировалось, и дальше мечтаний не шло.

Где же тот желанный «идиот», просимый у преп. Германа? Кто пойдет с ним через все тернии миссионерского пути? Угроза материнского проклятия, если он станет монахом, останавливала его, и он подумывал стать женатым священником миссионером, а супругой и помощником видел свою знакомую по Сан-Франциско, глубоковерующую девушку Соню10. Глебу казалось, что они хорошо подходят друг другу. Однако прежде он хотел убедиться в правильности выбора. Любовь должна пройти испытания. «Соне нужно получше узнать мой „идиотизм“», — размыслил Глеб и дал ей свою любимую книгу «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу». Это история русского крестьянина: он путешествовал из города в город, неся с собой лишь Библию, Добротолюбие и немного хлеба, умом же и сердцем постоянно творил Иисусову молитву. Пока Соня читала книгу, Глеб истово молил Бога о будущем, вопрошал, стоит ли им с Соней быть вместе, сможет ли она понять его, разделить его мечты.

«В следующий выходной, — пишет Глеб, — мы встретились в Сан-Франциско. Пошли в маленькое кафе битников, заказали вишневый пирог, послушали Джоан Баэз — она пела старинные английские баллады. Я ждал, что Софья скажет о «Страннике», сам боялся даже заикнуться — в ее ответе всё мое будущее. Мы вышли, я почувствовал, что люблю ее страстно и вдохновенно. Остановил, спросил о книге. Ее лицо помрачнело, она нахмурила брови и с отвращением бросила, что хуже этой книги за всю жизнь не читала! А ведь читала она русский текст, со всею красотою родной речи, с родным, столь умилительным повествованием, с английским переводом не сравнить. Я ахнул — меня словно обухом по голове хватили, и мечты о будущей жизни в миру растаяли как дым. Соня всё поняла и заплакала. И во взгляде я прочитал все ее чаяния: гараж на две машины, дом, полный утвари, престижную работу с 9 ти утра до 5 ти вечера для меня и воспитание симпатичных детей (для нее) — воспитание нормальных детей в ненормальном XX веке. Церковь же останется на задворках нашей жизни, может, раз в неделю, по воскресеньям, чтобы не обременять себя, т. е. совсем потеряет для меня смысл.

Вздохнул глубоко, улыбнулся. Всё кончено. Взял ее за руку, наклонился и поцеловал благоуханную шею, и начал напевать «Мой маленький дружок», пастораль из «Пиковой Дамы». Мы шли через парк Золотые ворота. Я пригласил ее в кино оперу, что шла тогда в Сан-Франциско. Закат разлился золотым багрянцем по бескрайнему небу. Шли молча, она всё поняла, но еще наивно надеялась, что со временем мое «помешательство» пройдет. Вообще-то она уважала мои идеи. Быть может, и любила-то за мою «ненормальность». Любила, но жизнь моя казалась ей не для нынешнего века. Соня не понимала, что и мы — часть поколения битников, бунтующих против того, что некогда отверг я. Очень скоро на этой самой улице появятся хиппи — дети безобразного, вульгарного протеста против ненавистного «старого порядка». Эта чума унесет тысячи невинных жертв наркотиков, секса, мятежных деяний и глупых выходок. Таково царство нигилизма. У нас же есть лекарство от этого недуга — Православие!

Мы шли дальше, напевали Моцарта. Я заплакал, она почувствовала, резко остановилась. Я посмотрел ей в глаза и крепко ее обнял.

Такой близости сердец мы больше не знали, мы стали едины на мгновенье, это был пик нашей любви, миг истины.

Расстались поздней ночью. Подъехали к ее дому, она вышла, я проводил ее взглядом: бежевое пальто, чудные волосы, как у Джоанны Фонтэйн (она походила на эту кинозвезду сдержанным очарованием и серьезностью). Я перекрестил ее на прощанье, понимая, что потерял любовь. Но я любил Бога, а Он требовал меня безраздельно.

Направился к центру города, повернул налево на улицу Ван Несс, вышел к улице Сакраменто. Больше я не плакал. Я похоронил ее в своем сердце и решил молиться за нее до конца жизни. А в жизни меж тем намечался крутой поворот. Я дошел до дома Евгения Роуза, постучал в окно — в комнате еще горел свет. Было поздно, но в квартире громко звучала очень величественная музыка, по моему Вагнер. Увидев меня на пороге, Евгений изумленно застыл, выжидая, пока я заговорю. Музыка стихла, и я произнес: «Поздравь меня — я только что порвал с последней надеждой на мирское счастье. Я умер для мира, и мне горько, но обратно пути нет!» Упал на диван подле двери и громко зарыдал. Евгений очень расстроился, но когда я рассказал подробнее, одобрил мой шаг и предложил поужинать. Звучала музыка Шопена. Она всё больше и больше напоминала мне похоронный марш. Я остался ночевать, утром уехал в Монтерей. На прощание Евгений серьезно сказал: «Имей в виду, что бы ни готовило будущее, порвав с Софьей, ты полностью предался Господу. Дал обет служить Ему и помогать людям, подобным тебе, вести их в духовном поиске, учить видеть тайны бытия».

Я знал, как огорчится мать, как расстроится о. Владимир из Джорданвилля — он хотел побыстрее сделать меня священником11, но чувствовал себя победителем и готов был к новым решительным шагам».

Глеб подолгу пропадал в лесах около Монтерея. Читал жития святых, молился просил Господа о вразумлении. Он вспоминал: «Земной Софии в моей жизни больше нет, мне нужен сотаинник, с кем я имел бы полное единодушие.

Однажды, бродя по взморью, я отошел от океана в лес. Справа меж деревьев просвечивала водная гладь. Я всё брел и брел по мшистой земле, читал житие сибирского пустынножителя Зосимы, временами останавливался из-за набегающих слез. Заснул я прямо в лесу, а очнулся уже ночью. Стояла высокая светлая луна. Океан поодаль манил своей красотой, серебрясь в лунном свете. Я решил идти на юг вдоль взморья по лесу. Стояла волшебная теплая ночь. Мысли и душа унеслись в совершенно иной мир — в Святую Русь. на гору Афон, недавно я прочел рассказ о. Динасия о том, как он посещал забытых и затерянных пустынников. Я встал на колени лицом к востоку — там в нескольких милях находилась церковь преп. Серафима — и начал горячо и слезно молить Господа о пустыни на чудесной американской земле, где ступала нога преп. Германа. «Неужели наша Калифорния с русской крепостью Росс не способна на это? Почему мы, молодые, должны быть жертвой старшего поколения — их близорукости, личных разочарований, церковной обмирщенности? Почему эта ночь, полная возвышенной мечты, желания и вдохновения, должна кончиться серым прозаическим утром жалкой обмирщенной жизни? Господи, даруй нам побольше «неумудренных», отверженных миром сим, — взывал я, — осчастливь их, открой им то, что открываешь сейчас мне!» Я молился старцу Зосиме, Моисею Оптинскому, всем старцам рославльских лесов, моему любимому Феодору Санаксарскому и Феофану Новоезерскому. Не знаю, долго ли я стоял на этом благословенном мягком мху, лишь яркие звезды и луна внимали мне. Очнувшись, пошел дальше, но вскоре опять упал на землю, поцеловал ее и взмолился: «Господи, не умолчи, пусть более достойный, умный познает Твои Откровения и, поступясь личной выгодой, своим «я», донесет другим это необъяснимое чувство единения с Тобой».

Когда Евгений с Глебом бывали в лесу вместе, Глеб воочию убеждался, насколько сходны их чувства. «Было ясно, — говорил он, — Евгений тоже любил природу и его религиозное чувство было связано с ней. Но его любовь молчалива, его стихия — тишина, слушающая творение. Я видел, как природа поглощает его, как и безмолвие, которого он жаждал. Это поразило меня, и я решил поделиться своими «лесными, рославльскими» мечтами. Он принял этот мир как старого знакомого, сказал: «Это то, что я давно искал. Но как воплотить наши мечты?» Мы встали на колени, прочли канон Божией Матери.

Однажды Евгений попросил составить ему компанию прогуляться по лесу неподалеку от городка Саусалито. Сам он бывал в тех местах ранее, подолгу там пропадал. Ранним утром мы встретились на улице Ван Несс, сели на автобус, доехали до Мельничной долины, пошли в лес. Мы собирались заночевать у костра. За весь день мы не обмолвились и словом, ночью пошел дождь, налетел ветер — дрожа от холода, мы укрылись под каким-то навесом. Евгений словно окаменел — такое уже случалось с ним на взморье: он мог часами неподвижно сидеть, погрузившись в мысли. Я ничего не понимал. К чему терпеть эту ужасную погоду? Костер еще больше нагонял тоску. Облака на нами порозовели. Евгений решил «утешить» меня поджаренным на огне рахат лукумом, что мне было в новинку, он же, видимо, отведал его в детстве. Вдруг он разговорился. Я горевал из-за наших неудач: ничего не сделано, мечты об идеалах подвижников Сибири, преп. Германа Аляскинского так и остались воздушными замками. Конечно, пока мы с Евгением присматриваемся друг к другу. Мы не питали иллюзий: характеры у нас почти противоположные.

Проходили месяцы, и совесть все сильнее мучила меня. Казалось, я попусту трачу время. Кроме того, беспокоила судьба книги Евгения «Царство человеческое и Царство Божие». Я отослал несколько частей о. Константину, тому понравилось, он назвал Евгения «сложившимся церковным писателем», но я знал, что хотя эта книга и нужна современным людям, вряд ли кто возьмется издать ее. Крупным коммерческим книжным фирмам она не покажется — уж очень круто обошелся Евгений с нынешним веком, раскритиковал его в пух и прах, назвал предвестником времен антихриста. Церковные издатели также не рискнут: труд слишком обширный, прочитать-то трудно, не то что опубликовать. Даже о. Константину выговорили за объемистость изданной им книги по христианской философии, кто, мол, из сегодняшних церковных людей заинтересуется ею и купит ее.

Итак, Евгений писал книгу, вкладывал в нее всю душу, но для кого? Кто увидит ее? Еще я знал, что помимо публикации нужно, чтобы люди услышали столь значительного человека, ибо голос его — подмога истинным православным. Думал я и как соединить две пользы: поставить талант Евгения на службу Церкви и ему самому стяжать что-то полезное для себя в Церкви. Но так, чтобы его пыл не сошел на нет из-за низкого интеллектуального уровня православных. Клир не принимал и не понимал Евгения во всей его глубине. Я боялся краха его веры, что случалось с некоторыми новообращенными. Едва придя к ней, он мог разочароваться, ибо по настроению совсем не подходил команде «тонущего корабля».

Я знал — выход есть, и пылко молился преп. Серафиму Саровскому. Также помнил духовный закон: в Божией работе нельзя преследовать личных интересов, как делают люди почти повсеместно. Таков Джеймс. Но Евгений — другое дело, он отринул самость ради идеалов, причём сознательно. Он хотел жить для Бога, и только для Бога.

Евгений виделся мне этаким романтиком, «юношей бледным с пылающим взором», такой завянет, сгинет в непогоде жизни, и никто не узнает и не поймет, ради чего он жил. Благородство его заключалось в том, что жаждущая Красоты и Истины душа его страдала, видя в мире противное своим идеалам. И свойство это было врожденным, и его следовало сберечь.

Как правило я добирался до церкви и обратно пешком по берегу. Это около двух миль. Океан всегда дарил мне отдохновение от бушующего страстями мира. На закате пошел ко всенощной. Песок, небо, даже морскую гладь — всё позолотило уходящее солнце. Церковь была как обычно пуста. Священник служил и пел один. Я с удовольствием подхватил. У него был красивый высокий тенор, он знал все монашеские распевы. Чудный человек, но со страхом в душе — все русские постоянно чего-то опасаются, боятся подвоха. Его же до этого состояния довела «интеллигенция». Подавила настолько, что он отказался от проповедей, а когда всё-таки отваживался, он превращались в пытку — он боялся сказать что-то «не так». Как жаль! — он являл собой кладезь мудрости, знаний, человеческой доброты. А те самые люди, которым бы учиться у него, лишь давили и уничтожали на корню зачатки его дел12.

После одинокой всенощной я отправился домой тем же берегом. Радовался, что освободился от уныния, чувства бесполезности, тщеты православия, царящего в той церкви. Каждый раз я приходил в этот храм и вместо вдохновения исполнялся беспомощностью и тоской: казалось, что мир торжествует, а Христос побежден. И вот такое «унылое» христианство я вынужден носить словно вериги?! Зачем же тогда я молил Господа о помощи Евгению? Просил найти ему место в такой Церкви? А что, если войдя в нее всем сердцем, он затем остынет и превратится в обычного «теплохладного» прихожанина? Не ответственен ли я за его душу? Ключ к этому ответу был следующий: Евгений — «молодое вино», а я должен найти для него «новые мехи», ибо «мехи старые» не годятся для новообращенных, честных в своих устремлениях.

С такими мыслями я возвращался домой. Уже смеркалось. Вдали зловеще догорал кровавый закат, как бы предрекая скорое погружение во тьму всей нашей жизни. Когда я подошел к Рыбацкой набережной, совсем стемнело, засветились неоновые огни рекламы. Я пошел по рельсам железной дороги в направлении консервного ряда и Тихой рощи. Домой с такой ношей грустных дум идти не мог. Я и только я должен найти для Евгения выход из тупика. От этого зависит спасение его души. От беспомощности я горько заплакал. Подошел к врезавшемуся в залив утесу, встал над рокочущими внизу темными волнами, взглянул в бескрайность морских просторов, крикнул: «Господи, что мне делать? Открой мне!»

И вдруг из темной бездны до меня ясно донеслись слова, будто накатили волны с неба и бились, бились о мое сердце: «Книжная лавка. книжная лавка. книжная лавка». — и подобно волнам морским откатывались восвояси. Поразительно! Я сразу понял суть, еще раз вслушался в себя, повторил несколько раз: «Книжная лавка. книжная лавка. книжная лавка!»

Очевидно, это рука Божья, откровение от Него! О магазине я подумывал и раньше, но идея эта терялась среди множества неосуществимых планов. Сейчас всё увиделось ясно, словно в мозаичной головоломке вдруг стал на место последний кубик. Книжная лавка поможет Евгению с его книгой, Братству преп. Германа и недавно пришедшим к вере людям, идеалу пустынножительства и Православной Церкви — всем в одном. Будущность вмиг прояснилась.

В книжной лавке и поместится наше Братство, провозгласит миру о подвижнике, любителе пустыннического жития Германе. Мы займемся продажей книг, доход позволит купить печатный станок, и мы сможем издать работу Евгения. Затем заработаем денег на землю для скита, положим начало миссионерской работы здесь, потом — на Аляску, воплощать мечты преп. Германа о Новом Валааме на американской земле. Как всё просто, логично и ясно!

Простота эта даже обескураживала. В ту же ночь пришла идея «святых» денег, т. е. прибыль должна быть только от продажи православных книг, вбирающих в себя полноту православной святоотеческой философии, и никаких ересей, никакого «вольнодумства». Я хотел донести людям идею святого «подвижничества» и «святыми средствами» (в противовес церковному принципу — «цель оправдывает средства»). Благословенные «святые» деньги будут тем евангельским камнем, фундаментом, на котором утвердятся все наши труды.

Второе, что пришло в голову, — очень важно единодушие. На практике это значило: не делать ничего по собственной воле, без благословения другого. Это позволяет не подменять волю Божию своей.

Возобладание самости ведет к диктату римских пап или к церковным группировкам.

Мысль об единодушии нужно было проверить: послана ли она Богом или это только мое болезненное воображение? Я решил усерднее молиться, а затем рассказать всё Евгению, первому, даже прежде архиеп. Иоанна. С последним я много делился своими замыслами, когда приезжал в Калифорнию в ноябре 1962 года.

Спустя немного времени я пришел к Евгению. У него сидел Джеймс. Я с порога объявил, что прибыл сюда с самым важным предложением в жизни и прошу уделить мне внимание и время. Мы обратились к иконам и коленопреклоненно пропели канон Богородице. Затем я поделился своими мыслями о книжной лавке — отправной точке нашего Братства, попросил их честно высказать свое мнение. Джеймс сразу скис. Сказал разочарованно: «С этим я не хочу иметь ничего общего. Всё слишком путано, и кроме того, мерзко — соединять религию и деньги».

Я молча повернулся к Евгению. Тот стоял абсолютно спокойно и тихо. У меня же внутри всё кипело. Он проницательно посмотрел мне в глаза и твердо произнес — так, чтобы слышал Джеймс: «ДОВЕРЯЮ ТЕБЕ!»

Как гора свалилась с плеч! Большего мне и не надо! Сейчас я уже знал наверное: вот он, тот самый «идиот», просимый у о. Германа. Я молил святого и получил в ответ: «У тебя он будет». И вот он передо мной.

Я долго не мог унять возбуждения. Но теперь я знал — всё задуманное исполнится: будет Братство, прославляющее о. Германа, он будет причислен к лику святых, будет магазин со «святыми деньгами», затем пустынь. Я куплю дом для матери, мы опубликуем книгу Евгения и однажды обретем на Аляске Новый Валаам.

Ни о чём подобном Евгений и не догадывался. Он всё смотрел на меня пристально с верой. Джеймс сидел, недовольно покачивая головой. Вскоре он ушел. Понятно: ему такая жизнь не по душе, он хочет жить для себя. Может, конечно, поможет нам, но рассчитывать на него не приходится. Но как удивил меня ответ Евгения! Он не сказал, к примеру: «Как ты умен!», «Хорошо придумал!», «Поживем — увидим». или «Что скажет епископ и другие?» Своим «ДОВЕРЯЮ» он без обиняков показал, что единодушие между нами будет, несмотря на всё различие характеров. Что и подтвердилось в будущем!»

ПРИМЕЧАНИЯ:

  1. Первый в православной жизни Евгения иерарх, архиеп. Тихон являлся учеником старца Гавриила Казанского, насельника Оптиной и ученика старца Амвросия. Жизнеописание старца Гавриила составил новомученик Симеон Холмогоров.
  2. Издано сначало по русски в 1952 году, а в 1988 году Братство преп. Германа опубликовало английский перевод.
  3. Позднее Евгений так объяснял понятие хилиазма: «Это еретическое учение святые отцы Церкви осудили еще на заре христианства. Свои истоки оно берет из неправильного толкования Книги Откровения (Апокалипсис). Православная Церковь учит, что период царствования Христа со святыми, когда дьявол «связан» на тысячу лет (Откр. 20:3) есть само наше время, между первым и вторым пришествием Христа (1000 — число, символизирующее полноту). Святые уже царствуют со Христом в Его Церкви, но всё это тайнозрительная область, и она никогда не облечется в грубые земные политические одежды, как тому учат хилиасты. Дьявол действительно «связан» на это время, ограничен в своих действиях против человечества, и верующие, истинно живущие во Христе, причащающиеся Святых Тайн, ведут благословенную жизнь уже сейчас, готовят себя для вечного Царствия Божия. Неправославные, лишенные Таинств Церкви, не могут вкусить истинной ее жизни, не могут тайнозреть нынешнее Христово Царство и потому ищут царства политического, внешнего».
  4. Имя изменено.
  5. В Православии для принятия сана нужно быть либо женатым, либо монахом.
  6. Это был о. Григорий Кравчина, о котором Евгений писал Глебу в 1962 году, называя «очень чувствительным и умным человеком. искренне смиренным и простым».

ЧАСТЬ IV
Братство

Ходатайствуй нам скорее умягчение ожесточенных душ наших, испроси нам разумение:
что есть воля Божия; и аще ничтоже благо сотворихом пред Богом, да положим начало благое.
Из молитвы преп. Герману, Аляскинскому чудотворцу.

Едва ли не с первых дней в Сан-Франциско архиеп. Иоанн молился перед иконой преп. Германа, прося святого создать и взять под свое имя и покровительство миссионерское Братство. Глеб вспоминает историю иконы:

«Во время посещения Ново Валаамского монастыря на Аляска я хотел увидеть образ преп. Германа, написанный в иконописной традиции, с нимбом. Но поскольку такового не оказалось, я попросил благословения отца Герасима самому написать подобный. Он благословил, пожелав при этом увидеть фотографию моей работы. Композиция иконы открылась мне во время молитвы у мощей преп. Германа, а сама икона писалась в Бостоне на Светлой седмице следующего года. Отец Герасим одобрил образ и я представил его на суд о. Адриана из Ново Дивеева и о. Киприана из Джорданвилля.

Так и проехал я с иконой через все Соединенные Штаты, не оставляя мечты о Братстве, до самого Сан-Франциско, где только что был поставлен на кафедру архиеп. Иоанн. Я принес образ в его домовую церковь при Сиротском приюте свят. Тихона и, вручив Владыке, попросил молитв. А он, принявши, поместил его прямо на горнем месте в алтаре, сказав, что будет молиться о Братстве, а когда оно создастся, передаст икону в наше помещение. Так икона сия стала свидетельницей многих литургий, совершенных архиеп. Иоанном.

Тогда же я вручил ему маленький черно белый оттиск изображения преп. Германа с написанным внизу тропарем. Позже я видел его в рамке на видном месте в кабинете Владыки, где образ находится и по сей день. Г-жа Шахматова рассказывала мне, что Владыка нередко молился перед ним».

Отец Герасим также просил Господа о нас. В 1963 году он писал Глебу:

«Ты делаешь хорошее дело, организуя Братство преподобного Германа, Аляскинского чудотворца! Да поможет вам Бог! Но помните, дьяволу не нравится такое, и он строит всяческие козни тем, кто прославляет богоизбранных праведников. Познал я это на себе, когда переехал на Аляску. Передаю привет всей братии. Да поможет вам Господь и Пречистая Матерь Его».

В ТУ НОЧЬ, когда Евгений произнес слова: «Я тебе доверяю», новое Братство наконец родилось, и братия ощутили совершенно ясно, что свершилось это по молитвам архиеп. Иоанна и о. Герасима. Один из «сирот» Владыки в Приюте свят Тихона Задонского (тот самый В. Т., который и познакомил ранее Глеба с Евгением) стал третьим основателем Братства. Четвертым явился Антоний, серб по национальности, студент семинарии свят. Тихона Задонского в Пенсильвании.

Перво наперво братия испросили благословение у архиеп. Иоанн на труды. Услышав о книжной лавке, Владыка смиренно указал им, что успех этого начинания будет зависеть не от его благословения, а скорее от собственных усилий братии и от воли Божией. В ответ на просьбу Глеба об архипастырском одобрении он сдержанно написал:

Дорогой Глеб!

Намерение и начинание ваше, несомненно, хорошее и стоящее. Нужно приложить все ваши усилия. Прошу у Господа Его всесильной помощи. Если дело пойдет — Бог благословит.

С любовью,
Архиепископ Иоанн. 28 го августа 1963 года, день памяти св. Моисея Эфиопского и св. Иова Почаевского.

Примечательно, что архиеп. Иоанн послал благословение в день памяти св. Иова — покровителя православной миссии печатного слова и св. Моисея Черного, словно подвигал братию на работу с чернокожими американцами.

Глеб известил о. Герасима, что Братство преп. Германа наконец-то создано. Для аляскинского пустынножителя это явилось великим утешением. Он пошел на могилу преп. Германа на Еловом острове и отслужил молебен об успехе братии. Вскоре Глеб получил от него письмо, в котором говорилось, что он молит Бога о благословении Братству и выражает желание, чтобы их стараниями «не угасла монашеская лампада на Еловом острове». Братия поняла эти слова как просьбу присылать на Аляску лампадное масло, однако подтекст выражал иное: однажды они приедут на Новый Валаам для продолжения там монашеской жизни. Отец Герасим давно уже мечтал о монастыре на острове, и его последние надежды возлагались на Глеба и новое Братство.

Евгений несколько приуныл, осмыслив значение этих слов. Он стремился к миссионерской деятельности в своем родном штате, где, как ему казалось, может быть наиболее полезен. На Еловом же острове придется думать не столько о миссионерстве, сколько о хлебе насущном, так как средства к существованию были очень ограничены. О поездке туда не могло быть и речи до тех пор, пока Братство не утвердится в Калифорнии и не возрастет людьми, чтобы послать их на другой «фронт».

Вместе с письмом о. Герасим прислал старую медную иконку Богородицы «Всех скорбящих Радосте», найденную на берегу Монашеской лагуны: прежде, по всей видимости, она принадлежала преп. Герману. В посылке также был дар — 25 долларов. Зная, что у о. Герасима почти никогда не водится денег, Глеб и Евгений были тронуты до глубины души. Евгений посоветовал открыть братский банковский счет, что и сделали. Символический акт: Братство преп. Германа Аляскинского началось со «вдовьей лепты», принесенной преемником преп. Германа на Еловом острове.

Уже с первых шагов стало ясно, что в работе Глеб и Евгений очень дополняют друг друга. У Глеба зарождались грандиозные планы, он красочно описывал их, Евгений же очень внимательно выслушивал, «мотал на ус», взвешивал своим аналитическим умом и поначалу ничего не говорил. Но затем выносил уже готовое суждение, поражая Глеба точностью, практичностью и предельной простотой. Их поистине свел Промысел Божий, поскольку Евгений без Глеба вряд ли бы решился на какие-либо смелые начинания, а без Евгения планы Глеба не осуществились бы.

Так, к примеру, однажды Глеб излагал некоторые из своих последних задумок и вдруг помрачнел, замолчал.

— Продолжай, — попросил Евгений.

— Что толку продолжать, — вздохнул Глеб, — всё это — лишь мечты.

— Разве внешние преграды — помеха нашей мечте?

— Но как их преодолеть?

— Всё просто, нужно лишь подумать, — заключил Евгений.

С самого начала братия решила, что их книжная лавка должна быть вне церкви. Глебу очень не нравилось, когда во время службы раздавался звон монет. Он вспоминал Христа, изгоняющего меновщиков из храма (его духовный отец — о. Адриан — даже пытался запретить сбор денег во время службы, но местный епископ его не поддержал). Но православная книжная лавка в отдельном здании в то время представлялась чем-то утопическим. Насколько братия знала, в Америке пока не было ни одного специализированного «православного» магазина.

В сентябре 1963 года Евгений писал Глебу об идее книжной лавки:

«После некоторых раздумий я пришел к выводу, что твоя идея вполне осуществима. И вот несколько предложений:

Первое — найти гараж или маленький магазинчик в районное Ричмонда. за 30 долларов, не дороже. Лучше с большим окном для витрины; если окна нет, прорубим сами. Поставим столы, книжные полки и, конечно, в углу икону преп. Германа с лампадой, на стенах — виды Джорданвилля и пр. Также повесим доску объявлений, заведем самовар или, на худой конец, чайник в задней комнате. Затем достанем книги, иконы — из Джорданвилля и другую церковную утварь — из разных мест, за малую плату или в рассрочку. Каждый день в магазине будет кто-то дежурить в определенные часы, причем добровольно и безвозмездно, вся прибыль пойдет на расширение деятельности: будем закупать больше книг для продажи, особенно писаний святых отцов; издадим какой-либо бюллетень, если дело заладится. Для начала требуется немного денег (за аренду, мебель, краску и т. д.) и 4 5 человек энтузиастов — это самое главное».

В другом письме Евгений сообщил, что уже ищет место для книжного магазина и скоро отправит книгоиздателям список запрос необходимых книг. «. Как видишь, нужда заставляет быть практичным. Наши радужные мечты воплотятся сейчас или никогда».

Тогда же Евгений приметил еще одно православное братство в Сан-Франциско и написал Глебу следующее:

«Познакомился, между прочим, с группой православных американцев, они тоже пытаются создать здесь братство. Не знаю, почему меня пригласили, но, во всяком случае, удалось посмотреть, какова жизнь других православных. И ответ: НИЧЕГО НЕТ! Они искренни и намерения их благие, но абсолютно ничего не делают. Этакое духовное младенчество — пробавляются «молоком», а о «твердой пище» и не думают. Увидимся — расскажу. По существу, они нам не помеха, т. к. помышляют лишь о «межправославном» понимании и изучении православного «предания» на самом начальном уровне; в остальном тяготеют к экуменизму, но не к миссионерству. Они заняты только собой, пытаясь «осмыслить» собственную религию, мы же собираемся принести миру богатство, коего мы недостойны, но цену которого знаем».

Глеб призвал Евгения смотреть на ситуацию с большим смирением. Он писал: «Мы сами так немощны и грешны. Что мы можем дать миру, чему можем научить? Бог запрещает нам учить кого бы то ни было! Как может слепец вести слепого? Мы можем рассказывать о чудных святых и подвижниках, как они жили. или только пытаться (почти безуспешно) в чём-то подражать им, в основном же — молиться им, прославлять их и дивиться ими. Мы только пытаемся стяжать Дух Святый в наших сердцах и пусть Господь руководит нами, на всё Его Святая Воля».

Не прошло и нескольких недель, как Евгений нашел помещение, казавшееся идеальным для их целей. В квартале от Собора, который в то время достраивался, стоял приметный домик на очень оживленной улице. Евгений так описывал Глебу: «Магазин включает в себя просторную комнату с высокими потолками и еще одну поменьше, позади, там будет наша спальня и там позже поставим печатный станок(!). Я уверен — тебе понравится». Плата за месяц составляла 85 долларов, больше, чем рассчитывал Евгений, но, обсудив всё с Глебом, они решили арендовать помещение.

12/25-го января 1964 года в праздник св. Саввы Сербского Евгений договорился с владельцем лавки и в тот же день описал Глебу свои чувства о знамении Господня благодеяния: «Сегодня читал Евангелие, как всегда главу в день, 10 я глава от Луки — та самая, что мы читали вместе, когда возвращались из Кармела почти два года тому. Тогда я открыл Евангелие наугад. «Господь. послал их по два пред лицем Своим во всякий город и место, куда Сам хотел идти. И сказал им: жатвы много, а делателей мало: итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою...»

Я думаю, лучше места, чем вблизи собора, не сыскать, не преуспеем здесь — не преуспеем нигде. Само местоположение магазина дорогого стоит — такая реклама!»

На следующий день Евгений внес плату за месяц. «Назад пути нет, — писал он, — пора приниматься за работу».

Глеба радовали воодушевленные письма брата и особенно фраза о том, что настала пора работать. Однако он не соглашался со словами: «Если не преуспеем здесь, не преуспеем нигде». Его настораживали два обстоятельства: во первых, хотя деловая «хватка» Евгения полезна, похоже, что тот чересчур полагается на нее, а во вторых, чрезмерно увлекается церковной политикой. В одном из предыдущих писем Евгений указывал, что Братство должно состоять только из членов Русской Церкви за рубежом и поэтому в Сан-Франциско оно должно располагаться возле собора. В ответ на подобные рассуждения Глеб писал:

«Если ты хочешь выделить только наше удачное местоположение, я согласен, но если в нашем деле ты видишь «святость» (что подкрепляешь цитатой из Писания) и «важность» в основном с точки зрения «церковной политики», уповая на ее «мудрость», то я не согласен. Ибо кто мы, с нашим ограниченным и наивным мнением, исполненным греховности и суетности? Что мы сами можем принести с нашими рассуждениями и мудрствованиями, кроме вреда? Все наше упование на Господа и на полное следование Его неисповедимым путям! Действительно, жатвы много, но единственно что мы можем — это стяжать хоть немного ИСТИННОЙ ХРИСТИАНСКОЙ ЛЮБВИ и сострадания (искреннего и сердечного, без манерности, политики, так как всё это от мира сего и отвращает Духа Святаго). Прости меня. Я уверен, что мы великие грешники и не можем ожидать чудес от Бога лишь потому, что мы вдруг решили заняться всем этим. Мы не имеем право говорить, если что и не выйдет: «Пропади все пропадом!» Нет! Уверен, Господь испытает нашу искренность в деле, предпринятом во славу Его. Он покажет, зиждется ли наше вдохновение на камне или на песке, посылая нам трудности, смущения, споры, на чём и проверится любовь Его грешных детей. И по мере возрастания скорбей мы достигнем опытности и только тогда действительно сможем пригодиться в Господней жатве (Рим. 5:1–15)».

В Джорданвилле архиеп. Аверкий поначалу не разделял планов Братства, т. к. ему казалось, что Глеб нужен Церкви как священник, либо в миру, либо в монашестве, и в самом ближайшем будущем. Но когда Глеб попросил книги для магазина, архиепископ с готовностью согласился прислать, сказав, что расплатиться они могут с продажи. Это значительно снизило первоначальные расходы.

Получив ключи от магазина, братия перенесли туда икону преп. Германа из Дома свят. Тихона. Священник Сиротского приюта о. Леонид Упшинский, с которым Евгений очень сблизился, зашел в алтарь и вынес икону. Передавая ее братии, сказал: «Она освящена молитвами архиепископа Иоанна». С пением тропаря преп. Герману братия прошли несколько городских кварталов и водрузили образ на видном месте в магазине.

Примерно в это время архиеп. Иоанн посоветовал Глебу поговорить с Петром Губиным — тот заведовал продажей книг в церкви, дабы между прихожанами и Братством не возникло соперничества. Губин отнюдь не считал братию конкурентами, от всего сердца приветствовал их план и показал Глебу свое собрание, состоящее из тысяч книг, некоторые из которых были выставлены для продажи в киоске у входа в собор. «Видишь, сколько у нас литературы, — заметил он, — и мы не можем продать. Прихожане просто не покупают книги». Глеб ответил, что отделенная от церкви миссионерская книжная лавка окажется удачливее, потому что ее смогут посещать не только прихожане, но и все любопытствующие.

Желая всячески помочь братии, Губин сказал, что церковь готова оплатить аренду магазина, таким образом превратив его в соборный киоск. Но, несмотря на явные материальные выгоды этого предложения Евгений отказался. Он знал, что такой оборот дела свяжет их с церковными организациями, комитетами и т. д., а с такой перспективой его американская независимая натура примириться не могла. «Как мы сможем сохранить свободу действий? — писал он Глебу. — . Если книжная лавка будет связана с собором, возникнут юридические осложнения и все благие начинания, вероятно, пропадут втуне».

Оставалось условиться о названии магазина. Один из членов Братства пытался навязать Евгению и Глебу завлекающую вывеску. Евгений возразил: это слишком по мирски — сидеть и сочинять название. «Лавка должна быть назван просто — «Православные христианские книги и иконы»». На том и порешили.

Богословское обучение

Православие — единственная истинная Церковь Христа, единственно чистое
христианское учение. Это налагает на верующих обязательство рассказывать
о Церкви прямодушно, не лукавя, с любовью, прежде всего — с любовью к Божией Истине.

Из мирских проповедей Евгения Роуза, 1965 г.

Пока готовилось открытие книжной лавки, Евгений занимался другими делами. Неутомимый миссионер, архиеп. Иоанн с помощью своего викарного еп. Нектария и местного духовенства открыл богословские курсы. Занятия проводились несколько раз в неделю в зале на первом этаже в Доме свят. Тихона. Почин имел большой успех — народу собиралось немало. Каждая лекция завершалась оживленным обсуждением. Архиеп. Иоанн читал Литургику, еп. Нектарий — Патристику, о. Спиридон рассказывал о Ветхом Завете. Проходили лекции и по Новому Завету, Апологетике, Истории Церкви, Пастырскому Богословию, Церковному пению и даже по Русской литературе.

Евгений ходил на курсы три года. Поначалу его поражало, насколько слушатели знают Библию. «Русские задают такие наивные вопросы, словно никогда и не заглядывают в Писание», — сказал он как-то Глебу.

«А они и впрямь не заглядывают, — ответил тот, — не приучены. Богослужения они проводят, сообразуясь с традициями, что, бесспорно, очень хорошо, а вот Писание обходят стороной». Этот пример еще более убедил Евгения в необходимости миссионерской работы, как для тех, кто принадлежит Церкви, так и для тех, кто вне ее.

Архиеп. Иоанн, приметив усердие Евгения, начал подыскивать ему самостоятельную работу. Однажды Владыка предложил провести беседу в Доме свят. Тихона. Всё прошло гладко, лишь под конец начинающему миссионеру выпало первое испытание: некто, подобно герою Достоевского, начал оправдывать вседозволенность. Сам Евгений писал Глебу об этом так: «Моя беседа вылилась в весьма оживленный спор между атеистом Вадимом и мною. Он полностью держался философии «сверхчеловека», обвинял христианство в несостоятельности, т. к. оно утеряло влияние (по мирским меркам), да и сами христиане — далеко не святые. С некоторыми доводами можно отчасти согласиться, но в целом устами Вадима вещал дьявол. Себе же я просто ужаснулся — сколь немощны и вялы мои слова! До чего же шатка и слаба наша вера! И сколько же должно пережить неудач и падений, прежде чем укрепимся в ней!»

В ответном письме Глеб не замедлил подбодрить друга: «Да, мне знакомо чувство, когда сталкиваешься с истовой верой в антихриста, в законы мирской логики. Такие атеисты, как Вадим, помогают нам не расслабляться духовно. И не стоит их осуждать, ибо они не познали «рождение во Христе» и не могут следовать за Господом, как Он заповедал».

В 1963 году архиеп. Иоанн дал Евгению еще одну возможность проявить себя на миссионерском поприще — попросил писать статьи для епархиальной газеты «Православный благовестник», появившийся еще при архиеп. Тихоне. Ранее она выходила небольшим тиражом только на русском языке, но теперь архиеп. Иоанн решил включать в каждый выпуск хотя бы одну англоязычную статью, дабы печатное православное слово дошло и до тех, кто не знает русского языка. Владыка внимательно следил, чтобы ни один номер газеты не оставался без подборки для американцев, и порой справлялся по телефону поздно ночью или спозаранку, сдал ли Евгений свою работу? Он одобрял всё написанное и не делал никаких исправлений.

Так с «Православного благовестника» начались авторские публикации Евгения. Впоследствии (уже посмертно) они вошли в сборник «Царство Небесное». То были короткие, на одну две страницы, обращения проповеди на самые разные темы: о церковных праздниках, о житиях святых, об основах духовной жизни. Все они свидетельствовали о возрастании Евгения в православной вере, теперь он больше писал о «Царстве Божием», нежели о «царстве человеческом». Кое где в «мирских проповедях» он касался мыслей, изложенных в своей книге, особенно по тем философским вопросам, которые, как полагал Глеб, и в ту пору были близки его сердцу.

Годы спустя Евгений так отзывался о своих «мирских проповедях»: «Не знаю, читал ли их кто, но теперь, по прошествии времени, я вижу, что они, хоть и написаны «с чувством», содержат много отвлеченного и умозрительного — сказался недостаток опыта, православного образования и православной жизни. Мне же они сослужили хорошую службу. Я смог разобраться в самых разнообразных вопросах Православия, быстрее развиться духовно. К этому меня «подтолкнул» Владыка Иоанн».

В свободное от книжной лавки и добывания хлеба насущного время Евгений предавался любимому занятию — собирал грибы. Он бежал из «бетонных джунглей», столь претивших ему, чтобы быть поближе к природе. Его увлечение хорошо прослеживается в письмах. «Собирался завтра по грибы, — писал он Глебу, — да вот незадача, нужно идти работать (в гостиницу «Марк Хопкинс»13, опять, наверное, все будут пьяны в стельку). Увы, придется отложить свой «поход» до субботы. Читаю книги о грибах. Оказывается, в наших краях много съедобных и их легко отличить». В другом письме читаем: «Привычных грибов окрест больше нет, но я нашел новые, еще вкуснее. Это — опята, что растут на пнях и на стволах. Здесь их предостаточно».

Однако редкие вылазки «по грибы», конечно, не утоляли его жажды общения с природой. Он писал Глебу: «Хоть на день (завтра, например) убегу от всех и вся в лес». Он с радостью навсегда покинул бы город, но миссионерских дел всё прибывало, — очевидно, пока Господь определил ему жить в Сан-Франциско.

Книжная лавка

Если хотите увидеть живое чудо преподобного Германа Аляскинского — посетите лавку рядом с собором.
Архиеп. Иоанн (Максимович).

Перед открытием братия попросила архиеп. Иоанна освятить лавку. Тот назначил день, но, как вспоминает Глеб, «в указанный час на пороге вместо архиеп. Иоанна появилась нескладная фигура о. Спиридона: нечесаные космы, спадавшие на глаза, бурый от времени клобук, короткая ряса, огромные башмаки, походка Чарли Чаплина.

Сперва мы огорчились, что не приехал сам Владыка освятить наши миссионерские начинания. Запинаясь и задыхаясь от волнения, о. Спиридон робко известил нас, что вместо Владыки послали его, что ему, право, неловко и он просит извинить его. Очевидно, подумалось мне, он прочел на наших лицах нескрываемое разочарование. Но, повернувшись к Евгению, убедился в обратном: казалось, он безмерно счастлив видеть этого простодушного и искреннего человека. А уж смиреннее о. Спиридона во всём Сан-Франциско никого не найти.

Отец Спиридон отслужил молебен перед иконой преп. Германа. Потом, поворотившись к нашему малочисленному Братству, произнес трогательное и возвышенное напутствие. Надо сказать, что он начисто лишен слуха, и тенорок его от избытка волнения то прерывался, то сходил почти на шепот. Так что речь получилась, мягко говоря, не совсем обычной. К волнению добавилась и его астма, чувствовалось, что каждое слово, искреннее и доброжелательное, дается ему с трудом, но исходит из любящего сердца. В точности речи его никто не запомнил, но впечатление у всех осталось незабываемое. Прекрасным, богатым русским языком поведал он о целях нашего Братства — лучше не скажешь. И никому более ни до, ни после него не удавалось раскрыть с такой точностью задачу нашей миссии. Получилось так, что он указал нам верный путь. Мы раньше не удосуживались четко обозначить цели, впервые это сделал о. Спиридон. Поразительно, как точно этот русский священник прозрел необходимость нести Православие англоязычному миру и всему вероотступнику Западу».

27 го марта 1964 года лавка «Православные книги и иконы» наконец открылась. Евгений пропадал там с утра до вечера, частенько оставаясь ночевать (в задней комнате стояла койка). Всю душу вложил он в новое дело, посланное ему в ответ на отчаянную мольбу к Богородице.

Глеб не мог пока оставить работу в Монтерее (на его попечении была мать) и наезжал в лавку помогать лишь по выходным дням. Живя в разных городах, они с Евгением опасались, как бы в заложенном фундаменте Братства не появилась трещина. Дабы поддержать единство духа и цели, они условились молиться каждый день в полдень, где бы ни оказались. Эта обоюдная и одновременная молитва сыграла одну главнейшую роль и помогла Братству выжить в первые годы.

Сразу же они установили определенные порядки, которые помогли преодолеть обычные искушения всякого возжелавшего плодотворной духовной жизни. Одним из них стало взаимное послушание, которому учил старец Паисий Величковский: прежде всякого дела Евгений и Глеб должны испрашивать взаимное благословение. Прочей братии, помогавшей в лавке, такое правило оказалось не по плечу. Кое-кто открыто воспротивился, дескать, всё это глупости и пустая трата времени. Однако Евгений и Глеб убедились, сколь правило это полезно.

Не забыли и святые деньги, о которых уже упоминалось: деньги, получаемые от продажи богоугодных товаров (духовной литературы, икон и т. д.), шли на приобретение богоугодных же вещей. Пожертвования из неблагочестивых источников братия договорились не принимать.

Такое решение неразрывно связывалось с еще одним правилом: оделять. «Все люди, — говорил Глеб, — делятся на две категории: на тех, кто потребляет, и на тех, кто оделяет. Христиане должны быть в числе последних».

Посему братия отказались от всяческих «поборов». Еще до открытия лавки некий русский поинтересовался у Глеба, не образует ли тот новую религиозную общину. Получив утвердительный ответ, он протянул: «А а, ну, понятно, значит прибавится еще одна церковная кружка!» Глеб лишь молча стиснул зубы. «Боже упаси!» Поразмыслив, он согласился с упреком русского: «Конечно, все собирают пожертвования, будто это в порядке вещей. Но мы не будем!» В этом их решительно поддержал и архиеп. Иоанн. Братство само будет помогать Церкви, нежели отнимать у нее. А уж Господь позаботится о труждающихся во имя Его.

Еще братия постановили молиться не за конкретных людей, дабы те пополняли Братство, а о том, чтоб Господь Сам посылал Своих избранников. Это помогло Братству не превратиться в закрытый «клуб», доступ куда определялся бы личными симпатиями.

Братия поняли, что потерпевшие крушения на духовном поприще либо не знали этих принципов, либо им не хватало решимости следовать им. Позже Глеб подметил, что людям очень трудно служить Господу, отрекаясь от себя, от самопоклонения. В этом отношении Евгений был бесценным спутником, способным вынести все муки самоотречения. Так, по словам Глеба, они добровольно возложили друг на друга «бремя правил», рушащих самость ветхого человека, особенно болезненным для гордыни было правило взаимного послушания, зато особенно полезным для единения душ служащих Богу, а не себе.

Об открытии лавки братия сообщили в местной русской газете, Евгений также составил краткое описание их магазинчика, а настоятельница женского монастыря матушка Ариадна напечатала его в виде брошюры. Вскорости они убедились на собственном опыте в правоте Петра Губина: местный православный люд читает мало духовной литературы. В основном посетители спрашивали русскую газету.

Такое положение издавна удручало о. Владимира из Джорданвилля, много трудов положившего, чтобы издать жития подвижников благочестия в нескольких томах. Глеб вместе с Еленой Юрьевной Концевич, дабы пробудить читательский интерес, писали обозрения житий, в том числе и для русской газеты. Архиеп. Иоанн позже благодарил Глеба за эту работу.

В отличие от книг, церковная утварь пользовалась большим спросом среди русских, и Евгений быстро смекнул, что надо запасать разные иконы, ладан, лампады, ризы, киоты. Он даже научился столярничать, чтобы самому делать киоты. Столкнулись братия и с предубеждением русских ко всему новому и необычному. В письме к Глебу Евгений рассказал забавный случай: «Сегодня утром пришла русская женщина и поделилась сплетнями, которые о нас распускают, дескать, мы — коммунисты и лавка полна советских книг. Или будто мы — американские новообращенцы (!). Ну, и в том же духе. Но в конце концов она так расположилась к нам, что купила на 10 долларов пасхальных яиц, икон и открыток, и лишь потом распознала, что я не русский».

Не без помощи этой покупательницы подозрения в русской общине быстро рассеялись. Кроме того, сама внешность высокого, строго одетого, внимательного продавца внушала доверие. Глеб вспоминает, как русские дамы — и стар, и млад — просто «таяли» перед Евгением, отчего тому делалось неловко.

Особенно привечали братию пожилые люди в русской общине. Они даже напечатали в одном из журналов благодарность двум молодым людям, которые, по их словам, пожертвовали своей мирской карьерой ради «нашего древнего христианства».

Как братия и рассчитывали, в лавку стали захаживать и молодые американцы — искатели духовного. Интересующихся Православием присылали и местные архиереи и священники, и матушка Ариадна. А кто заходил и прямо «с улицы». Евгений и на американцев производил большое, но несколько иное впечатление: человека, преданного делу, который взвешивает каждое свое слово. Поверяя ему свои сомнения и мысли, они чувствовали по внимательному и проницательному взгляду Евгения, что он не только внимает им, но и вычленяет философскую сущность сказанного. Отвечал он всегда по существу и без лишнего умствования. Современные американцы, привыкшие каждое суждение об истине «раскладывать по полочкам», чьи взгляды часто очень поверхностны, встречали в Евгении простую, но твердую веру, глубокую и точную мысль. Такая встреча давала им много духовных сил.

Но истинную сокровищницу души Евгения распознали не американцы, а русские. Однажды, когда в магазине дежурил Глеб, вошла женщина и обратилась к нему по русски: «У вас же здесь гений! Настоящий гений! И никто этого не замечает!» Глеб лишь улыбнулся про себя: значит то, что видел в Евгении он, прозревают и другие.

В другой раз Евгения спросил седовласый господин с супругой.

— Я слышал, здесь работает Евгений. Мне бы хотелось узнать, как ему живется. Я — его бывший учитель, Петр Будберг.

— Евгений много рассказывал о Вас! — обрадовался Глеб.

— Счастлив ли он?

— По моему, очень счастлив. Он занимается тем, во что верит.

Профессор Будберг кивнул, жена его улыбнулась. Отказавшись от престижной карьеры в научном мире, Евгений обрел неизмеримо большее, то, чего жаждал и сам Будберг, — «довольство души».

— Молодец, правильно сделал! — сказал в заключение добросердечный профессор.

Несколько месяцев спустя Евгений начал вести летопись Братства преп. Германа. Одна из первых строк гласила: «Сегодня в лавку зашел студент католик. Ему порекомендовали нас, дескать, здесь скорее можно разузнать о Православии. Несомненно, мы будем расти и мало— помалу превратимся в общепризнанный православный информационный центр, вероятность этого весьма велика».

Евгения радовала всякая встреча с искателями Истины. Обратимся опять к летописи: «Пришел бородатый человек, сказал, что только что принял католичество, но уже разочаровался, не найдя святости в католической Церкви, и собирается податься в мормоны. Секты, вроде мормонских или приверженцев «христианской науки», привлекают тех молодых людей, которые чувствуют отсутствие чего-то существенного, как в католичестве, так и в протестантстве, от которых осталась лишь ничего не значащая форма — бледня тень христианства. Молодежь ничего не знает о святом Православии, потому и обращается к сектантству, якобы исполненному содержания.

Причем к сектантству тянутся самые серьезные и ищущие молодые люди. Ревностные экуменисты среди католиков и протестантов (да и среди православных), думаю, молодежи не интересны, они погрязли в модных, «современных» течениях, кои суть верхоглядство, а не истинная духовность. Сектантство же не гонится за модой, и те, кто примыкает к той или иной секте, несомненно, хоть путаными окольными путями, стремятся к духовности. И, узнай они о Православии, обретут надежду.

Нашего юного посетителя, похоже, взволновало то немногое, что он услышал о Православии, может, это подтолкнет его к верному пути, и он, наконец, найдет то, что тщетно искал в католичестве. Я дал ему брошюру о преп. Серафиме Саровском. Господи, благослови посеянные семена и взрасти их Своею благодатию. У нас есть теперь возможность сеять больше».

Работая в книжной лавке, братья помогли нескольким людям обратиться в Православие. Одним оказался Чарльз Андерсон, школьный учитель, отец семерых детей. До этого он с женой Сильвией участвовал в католическом движении помощи бедным, начатом Питером Морином и Дороти Дей. Будучи истыми католиками, Чарльз и Сильвия, конечно, немало огорчались переменам, происходившим в их Церкви после 2 го Вселенского Ватиканского Собора.

Знаменательно, что Сильвия познакомилась с Православием в родительском доме, где появился на свет ее сын. Ей попалась книга «Икона и топор» о русской духовности. Прочитав, она поделилась с мужем, и оба они настолько прониклись содержанием книги, что решили дать новорожденному сыну второе имя Сергей, в честь святого земли русской Сергия Радонежского. Чарльз начал подробнее знакомиться с Православием и пришел к выводу, что сохранить истинную веру можно лишь одним путем — принять Православие.

Прослышав о русском женском монастыре в Сан-Франциско, Чарльз и Сильвия отправились туда со своими чадами. Их приветливо встретила монахиня, спросила, как зовут малютку. «Сергей», — сказала мать, и монахиня тут же поднесла его к алтарю, где совершалась Божественная литургия, и священник причастил младенца. По его имени монахиня решила сперва, что семья русская, и лишь после службы открылось, что они не православные. Семью пригласили в главное здание, где настоятельница матушка Ариадна пожелала им побольше узнать о Православии и направила к «двум миссионерам, которые держат книжную лавку».

Так Чарльз и Сильвия познакомились с «Православными книгами и иконами». Они застали одного Евгения, и он сразу их обаял. Некоторое время спустя с помощью Глеба и Евгения вся семья приняла Православие. Чарльз решил взять имя Владимир, под впечатлением жития русского князя, крестившего целый народ. Поддавшись миссионерскому рвению, новообращенный Владимир, желая идти по стопам святого покровителя, вознамерился привести к Православию сотни соотечественников. И начал со своей семьи. Евгений стал их крестным отцом. Впоследствии Владимир немало помогал Братству.

Еще одного помощника братия обрели в лице своего сверстника из Северной Каролины, Лаврентия Кемпбелла. Евгений и его наставил на путь Православия, и для него стал крестным отцом. «Он ли не знамение для нас? — вопрошал Евгений в летописи. — Типичный современный человек, разочарованный скептик, далекий от Бога, прикоснувшись к Православию, претерпел духовное перерождение, попав из обмирщенности на почву христианства, церковной жизни. Конечно, ему еще расти и расти, и корни еще не крепки и не глубоки, однако он уже на верном пути. И нам подтверждение: мы не свернули со своей стези, не сбились на «новое христианство», привязанное к мирской жизни, экуменизму, пустым идеям и ложной любви к ближнему, к которым якобы зовет Господь. Мы же выбрали исконный путь покаяния, подвига, благодати, воцерковления, со святой верой в чудеса. Только такая вера умягчит сердца нынешних людей, обратит их к Богу».

Находились, однако, и те, кто не одобрял расположенности Евгения и Глеба к неправославным искателям духовного. Один православный христианин пенял братии на то, что они зарабатывают деньги на иконах, и не должно продавать освященную вещь язычникам.

Однажды в соборе на всенощной Глеб попросил архиеп. Иоанна разрешить этот вопрос. Владыка ответил: если братия чуют, что икона покупается для святотатства, то дозволять сие нельзя, в остальных случаях не возбраняется продавать ее даже «язычнику». «Икона, — сказал он, — несет весть о Боге, помогает душе встретиться с Ним. Каждой проданной иконой — верующему или атеисту — вы помогаете людям противостоять злу».

Братия нарочно повесили над входом икону Иисуса Христа, дабы каждому посетителю доставалось немного Божьей благодати.

У них был обычай: про себя молить Господа о благословении каждого входившего. На прощание же они осеняли его крестным знамением.

Книжная лавка не только помогала американцам знакомиться с древним христианством, не только удовлетворяла духовные запросы русских, но и сплачивала православных разных национальностей: греков, арабов, сербов, румын и многих других. После посещения лавки молодым греком, возлюбившим Православие, Евгений отметил в летописи: «Бог посылает нам людей. Что означает каждая встреча? Мы должны, по мере сил и старания, стать местом единения всех православных, верных Церкви, так чтобы получилось общее свидетельство истинного Православия, собрались бы воедино последние верные сыны всех православных народов.

Пока неясно, какую форму примет это единение. Только не «всеохватное» Православие — смесь разных учений и американизация православных народов. Это привело бы к смерти Православия. «Американская Церковь» тоже не подходит, ибо не одни американцы призваны засвидетельствовать православную Истину. Может, вообще не нужно никакой «организации». Главное, чтобы не рушилась связь последних верных сынов Православия на земле, чтобы в силе встретили мы грядущие битвы и искушения».

«Православное Слово»

Каждое слово надобно тщательно взвешивать, ибо на чаше весов — Истина.
Евгений Роуз, 1 ое октября 1964 г.

К сентябрю 1964 г. братия поняли: приспело время печатать самим материалы по Православию. Евгений еще больше утвердился в своей решимости, когда однажды в пятницу в лавку заглянули два православных священника. Раньше они не приходили. Как отмечал Евгений в летописи: «Оба — современного толка, развязные, чудовищно невежественные, равнодушные к книгам и духовной жизни. Один, похоже, даже не слыхивал о Добротолюбии. Второй посоветовал прочитать: «Неплохая книжица». Если таковы сегодняшние пастыри, на что же надеяться пастве?!

Тем важнее, чтобы голос Православия услышали все жаждущие. Не беда, если поначалу голос этот будет слабым. Пора издавать собственный журнал».

После некоторого поиска Евгений нашел ручной печатный станок за двести долларов (дороже было не по карману). Купил он его на праздник Рождества Богородицы. «Теперь, — гласила летопись, — наши праздные мечтания сменятся насущными заботами, надобно, чтобы станок не простаивал зря». А в письме к Глебу говорил: «Голова кругом идет. Работа застит всё и вся. Чтобы с ней справиться, мы воистину должны быть братьями».

Примерно через месяц появилось их первое печатное слово: одно из духовных наставлений преп. Серафима Саровского. Всё ближе подходили они к воплощению мечты о православном журнале, хотя по прежнему денег на него не было и в помине. «Нам бумагу не на что купить, а мы замахнулись журнал печатать! Однако будем стараться, и по благословению Божию всё приложится», — писал Евгений Глебу.

Они не раз и подолгу спорили о тематике будущего издания, его объеме и формате. Они сходились в том, что цель — познакомить американцев с первоисточниками православной веры, но читательскую аудиторию представляли по разному. Глеб полагал, что журнал в первую очередь должен принести пользу молодежи, а Евгений — что журнал должен служить всем, особенно людям умным и ищущим, которым не на что опереться в современной пустой жизни, негде получить пищу для ума и сердца.

«Обращаясь к людям незаурядным, прожившим жизнь, мы столкнемся с их предубеждениями, сложившимися взглядами. С молодыми легче: главное — тронуть их сердца», — возражал Глеб.

Евгений опасался, как бы журнал не превратился в дешевое популярное чтиво для подростков. После долгих споров нерешенным остался лишь один вопрос: нужно ли помещать иллюстрации, в том числе и на обложке. Глебу рисовался в воображении иллюстрированный журнал (причем всякий раз на обложке что-то новое), подобно тем замечательным российским дореволюционным изданиям, которые довелось видеть ему, но, увы, не Евгению. Тот предлагал обычную, без «картинок», обложку, как у всякого солидного научного журнала. Спорили они долго и горячо, наконец Евгений уступил. Для первых номеров он сам взялся напечатать иллюстрированные обложки.

По его разумению, журнал мог не только всколыхнуть молодых искателей духовного, но и указать, где и как потрудиться ради высокой идеи. В летописи он отмечал: «А что делать с молодыми православными? Это не менее важный вопрос. Сколькие теряют веру, отходят от Церкви? Виной тому всякие танцы, пикники, вечеринки. И оттого, что они предваряются короткой молитвой или душеспасительной беседой, собрания эти не становятся «религиозными» или «христианскими». Всё это суета, она быстро проходит, забывается и никому не помогает возрасти в христианстве.

«Что хочет молодежь? Погоня за удовольствиями, право же, прельщает не многих (разве с тоски, чтобы убежать от действительности). Молодежь полна идеалов и готова служить им. В этом и ответ тому, кто хочет работать с молодыми, приобщить их к Церкви: им нужно найти дело, полезное и неотрывно связанное с их идеалами.

Издание журнала — как раз такое дело. И у нас уже есть помощники, трое молодых русских: Петя, Алеша и Миша. А уж Господь укажет, что делать дальше».

Один из юношей после уроков помогал Евгению с печатным станком. Спустя 25 лет он вернулся и стал разыскивать Евгения, покуда не узнал, что тот умер. Почему так надолго запомнился ему Евгений? Он ответил, что больше не встречал в жизни столь глубоко верующего христианина.

Название журнала подсказал братии Владыка Иоанн. Глеб поначалу хотел наречь его «Паломником» в честь известнейшего русского дореволюционного журнала или в честь любимой книги — «Откровенные рассказы странника». Вместе с Евгением он отобрал пять вариантов названия и отослал их архиеп. Иоанну, чтобы тот благословил по его мнению лучший. 30 го сентября 1964 го. Владыка прислал ответ, предложив совсем иное:

Дорогой Глеб!

Да благословит Вас Господь на втором году Братства во всех его начинаниях. Журнал Ваш неплохо бы назвать «Православным Словом». Прошу Божия благословения Вам и всей братии.

Архиепископ Иоанн.

Типографию братия устроили в тесной задней комнате. Три начальных номера отпечатали на маленьком ручном станке, который приобрел Евгений. Печатать приходилось по одной странице, так что журнальный разворот пропускали через станок четырежды! Набирали текст вручную — труд кропотливый и изнурительный — и поначалу тратили целый день на одну страницу. Евгений же нередко засиживался заполночь и засыпал прямо у станка. Глеб приезжал на выходные дни и тоже работал в полном смысле слова до упаду. А в воскресенье, так и не отдохнув, садился в автобус и ехал в Монтерей — поутру ждала работа.

Начиная с четвертого номера, перешли на электрический станок, который удалось купить на скопленные деньги. Дело пошло немного быстрее, но всё равно приходилось вручную набирать строчку за строчкой и на это уходила масса времени.

Ручной труд, немыслимый в наш век быстрых механизмов, придавал журналу некоторый лоск былых времен, когда почитались ремесла. Евгению пришлось досконально изучить все тонкости типографского дела стародавней поры. Помогал и художественный вкус Глеба. Журналы получались, хотя и скромными по оформлению, но как две капли воды похожими на издания лет давно минувших. Читатель как бы прикасался к чему-то особенному и неповторимому, к плоду трудов, пронизанных любовью. Годы спустя, когда Братство окрепло и все издания печатались уже современным способом, журнал что-то потерял в благородстве и красоте.

Целиком посвятив себя выпуску «Православного Слова», Евгений уже ни минуты не мог выкроить, чтобы продолжить работу над своей книгой «Царство человеческое и Царство Божие». Теперь «Православное Слово» должно было дать современному человеку представление о Царстве Божием. Много позже Глеб говорил, что основной труд Евгения нельзя считать незавершенной философской работой, вся она воплотилась в «Православном Слове», более ста номеров которого вышли еще при жизни Евгения, ибо в них сосредоточилось несметное богатство православной литературы.

Хвалила журнал и Елена Юрьевна Концевич за, как она выражалась, «изложение Православия». И впрямь, материал тщательно подбирался и излагался в свете православной веры, в то же время доступным современному читателю языком. Братия терпеть не могли словесного «винегрета», бездумно и нерадиво подобранных разномастных материалов. Только разумным сочетанием старого и нового (в том числе и собственных статей), вдумчивыми комментариями и удачно подобранными иллюстрациями (что тоже немаловажно) добивались они успеха.

Братии хотелось уберечься от возможных ошибок, как-никак люди они на издательском поприще новые и пока не ахти какие умелые. И помочь им лучше архиеп. Иоанна, святого наших дней, никто бы не смог. Они попросили его критически просматривать каждый номер журнала. Братия также надеялась, что с участием Владыки их миссионерская деятельность премного усилится. Получилось всё, однако, совсем не так, как они предполагали.

Стоило Глебу рассказать Владыке о содержании первого номера, тот, одобрив, незамедлительно приказал: «Печатать!»

В дальнейшем братия едва успевали показывать ему гранки, как сразу получали одобрение.

Глеба такое озадачило. Ведь журнал издается в епархии Владыки Иоанна, так почему ж ему не употребить власть цензора? Замешательство его усилилось после того, как к ним заявился один из читателей с претензией к статье Евгения в пятом номере. В рубрике «Православие в современном мире» он писал о речи папы Павла VI в ООН (о которой уже упоминалось). Негодуя, читатель вернул журнал со своими пометками на полях: в журнале, знакомящем с духовной сокровищницей Православие, вдруг появилась статья, в которой папа римский сравнивается с антихристом! Да кто они такие, эти редакторы, «моськи», облаивающие духовное лицо, уважаемое во всём мире!

Братию очень огорчил такой отзыв, и они рассказали Владыке Иоанну.

— Отчего же, Владыка, вы не посмотрели статью загодя да не предупредили? — спросил Глеб. Евгений молча стоял рядом.

Внимательно прочитав статью, Владыка пытливо посмотрел Глебу в глаза.

— Вы ведь учились в семинарии?

— Учился.

— И закончили полный курс?

— Закончил.

— И Вас, кажется, учил архиепископ Аверкий?

— Да.

— Так разве он не говорил Вам, что в минуты испытания каждый христианин сам отвечает за полноту христианства? Что каждый воцерковленный человек отвечает сегодня за всю Церковь? И что сегодня Церковь гонима врагами как внутренними, так и внешними?

— Говорил, — признался Глеб.

— Вот потому-то, — продолжал Владыка, — я нарочно не стал проверять ваш журнал.

Архиеп. Иоанн хотел научить их ответственности за то, что они печатают. Иначе они прислушивались бы не к собственной совести, а к чьему-нибудь мнению. Случись им ошибиться, ответят пред Господом сами, не появиться искушения свалить всё на других. В наше время, учил Владыка, чтобы сохранить христианство, все работающие на ниве Православия должны самостоятельно трудиться во имя Христа. Достойны похвалы те, кто не дожидается указаний, а действует смело.

— Кроме всего прочего, — подвел итог Владыка, — всё вами написанное сообразуется с мнением архиепископа Аверкия. И я, знаете ли, с ним согласен.

Так развеялись сомнения братии. Евгений лишь улыбнулся «счастливому концу», иного дух американца первопроходца и не допускал. С того дня они с Глебом взяли на себя полную ответственность за печатное слово. Одобрение Владыки они более не спрашивали, хотя часто обращались к нему с тем или другим вопросом, и он им с любовью отвечал. Когда дело касалось богословия, он отсылал их написать архиеп. Аверкию, с кем находился в полном единении душ.

Много дал он им уроков самостоятельности. Так, например, всякий раз, когда он брал номер журнала, то платил за него.

— Владыка, Вы же глава нашей епархии! Берите бесплатно столько журналов, сколько нужно, — предлагали братия.

— Нет, нет, — улыбался архиеп. Иоанн, доставая из маленького кошелька монеты. — Это — ваша работа, и я ее поддерживаю.

Подвиг

Отдай кровь, получи дух.
Св. Петр Дамаскин.

Когда журнал только вышел в свет, Евгений опасался, что затраты не окупятся. Велик ли в наши дни спрос на такую литературу? Братия обратились в Джорданвилльский монастырь с просьбой прислать адреса всех, кого заинтересует православный журнал на английском. Нелегкая работа выпала старым русским батюшкам, но они постарались как могли: собрали 37 адресов. Обсуждая планы, Евгений спросил Глеба:

— А кто будет нашими постоянными читателями? На что Глеб ответил:

— Мы должны сами «взрастить» их.

Евгению понравилось. Что ж, вот и испытание силы и характера. И здесь начинать придется «с нуля» самим, лишь уповая на помощь Божью, а не за чей-то счет, не чьими-то трудами. Проторенным путем они не пойдут.

Отец Константин рассказал о выходе в свет их журнала в своем русскоязычном еженедельнике «Православная Русь», чем весьма помог. И продолжал сообщать о каждом новом выпуске вплоть до 20-го, непременно расхваливая злободневность тематики и изящное оформление нового издания.

На первом году удавалось продавать менее пятисот экземпляров каждого номера. В дальнейшем тираж возрос до трех тысяч, во многом благодаря тому, что журнал сам помогал расширить рынок англоязычной православной литературы.

Мать Глеба, однако, поначалу не верила в успех дела. Друзьям она говорила шутливо: «Мой сын сам переводит, сам печатает, сам набирает, сам переплетает журнал, сам разрезает страницы, а затем сам же его и читает!»

Некий русский священник, о. Н. М. предрекал братии, что они не смогут прокормиться миссионерской работой с американцами. Несколько времени спустя заглянул в лавку, желая удостовериться в своей правоте.

— Ну как дела? — усмехнувшись спросил он. — Небось нелегко свести концы с концами?

Глеб сознался, что в этом отношении не всё гладко. Священник злорадно потер руки.

— А что я вам говорил! По моему и вышло! Я знал, что вы по миру пойдете! Затевать здесь такое дело немыслимо!

Когда священник ушел, Евгений постоял, посмотрел ему вслед, а затем ударил кулаком по столу:

— Скорее умру, но не отступлюсь!

В другой раз к братии заглянул сотрудник русской газеты, тоже священник, о. Алексей Павлович. Снисходительно посмотрел на работу братьев, видимо. Сравнивая их дедовские методы со своим хорошо оснащенным издательством. Вскоре в своей газете он напечатал статью о братии: «Воистину труд любви! Двое умных, образованных молодых людей, богословов, печатают журнал на станке XV века. В нашем XX веке люди поворачивают вспять ко временам Гуттенберга. Зачем?»

Прочитав, Глеб подумал: «Он представляет всё так, будто мы нарочно прибегаем к допотопным методам, будто нам по карману современная техника. Он, вероятно, полагает, что мы непременно берем деньги от епархии. Но в том-то и дело — мы как раз этого и не хотим!»

Он подвел Евгения к иконному углу, велел перекреститься и прочитать статью. Просмотрев ее, Евгений решительно заявил: что бы там не писали про них, он хочет подвижничества. Только подвиг оправдает их работу, только подвиг наполнит жизнь содержанием.

Именно это чувство Глеб и хотел вызвать в друге. Он еще раз убедился, что брат готов и умеет страдать. На этом общем страдании во имя Бога и зиждилось их Братство. Евгений высказал великую истину: без подвига их труд тщетен. Было бы сущим лицемерием печатать на страницах журнала о добровольно взявших бремя страданий ради Царствия Божия и не приобщиться самим — хоть в малом! — этих страданий. Глеб и Евгений пришли к выводу, что без самопожертвования, без полного отречения от мира, их печатное слово не будет иметь духовной силы, не откликнется в душах читателей. «Но если слово это будет напитано нашим потом и слезами, тогда, пожалуй, оно не останется втуне», — говорил Глеб.

Неудивительно, что дьявол искушал братию отказаться от их подвига. Однажды, когда Евгений работал в лавке один (Глеб был в Монтерее), вошел человек и представился членом Общества православного образования. Общество, по его словам, высоко ценит просветительскую миссию журнала и хотело бы помочь братии пожертвованием в 10 тысяч долларов. Взамен Общество хотело бы разместить рекламу на задней обложке «Православного Слова».

В 1965 году десять тысяч долларов были большими деньгами. Братия смогли бы не только решить все текущие финансовые вопросы, но и купить кое какое современное типографское оборудование. В конце недели, когда приехал Глеб, Евгений радостно поведал ему новость и спросил его мнение. «Что-то здесь нечисто, — сказал тот, — как, говоришь, называется Общество?» Что могло быть безобиднее Общества православного образования? Но когда Глеб разобрался что к чему, выяснилось, что не так-то всё и безобидно. Общество ставило своей целью проповедовать работы апостола Макракиса, греческого мыслителя начала нашего века, впавшего в нездоровый мистицизм и начавшего выступать с весьма странными, претендующими на истинность идеями. Поклонники вознесли его превыше всех святых Отцов прошлого, называя его работы «величайшими после Библии книгами». Вот их-то и хотел рекламировать в «Православном Слове» недавний гость.

Братия поблагодарили Господа за то, что избавил их от искушения, написали вежливый отказ Обществу и продолжали по старинке, вручную набирать тексты14.

Меж тем газетная статья о «допотопных» печатных методах братии получила весьма забавное продолжение. Как-то к ним наведался русский, скупщик антиквариата. Прочитав, что братия работают на станке XV века, он возгорелся желанием посмотреть на такую музейную редкость. Велико же было его разочарование, когда взору его предстал дешевый простой станок, выпущенный в начале столетия.

Итак, Евгений и Глеб продолжали свой подвиг, а двое других братий избрали иные пути. В конце концов они, как и Евгений с Глебом, стали иеромонахами: Владимир — Русской, а Антоний — Сербской Церкви, т. е. выполнили обет, данный на встрече Братства 12 го сентября 1964 года — посвятить всю жизнь служению Святой Православной Апостольской Церкви.

И всё же Евгению и Глебу грустно было видеть, как отходят от них былые друзья. Один покинул их внезапно, оставив лишь краткую записку. Узнав об этом, архиеп. Иоанн сказал лишь: «Значит, был нетвердым». А Евгений в летописи пришел к заключению, что «конечно же, Братство должно было пройти суровые испытания».

Второй брат основатель охладевал мало помалу. «Мне кажется, ему просто неинтересно наше Братство, — писал Евгений Глебу, — а посему нам с тобой надо работать еще усерднее».

Так и трудились они плечом к плечу до смерти Евгения. Более сотни людей прошло через Братство за эти годы, но лишь двое остались верны завету «держаться до последнего». Время показало, что лишь им посильно нести добровольное бремя.

Американская душа

Христианин любит ближнего своего потому, что видит в нем образ Божий,
призванный к совершенству и вечной жизни в Боге; такая любовь не человеческая,
но Божественная, прозревающая в людях не только земную смертность, но и небесное бессмертие.

Евгений Роуз.

Один молодой православный, не раз бывавший в лавке, вспоминает: «Не скажу, чтобы я хорошо узнал душу Евгения. Он молчалив, погружен в себя, может, даже застенчив. Помню, никогда не заставал его в праздности. Всё время он бывал чем-то занят, будь то дела книжной лавки, или участие в утренних и вечерних службах (Евгений ежедневно пел на клиросе в соборе неподалеку), или работа над «Православным Словом». Евгений не знал ни минуты отдыха».

Молчаливый, скромный, исполненный достоинства и серьезности Евгений порой получал шутливые прозвища от Глеба, то «холодной рыбы», то «бездушного американца», за разительно отличавшийся от страстного и порывистого русского характер. В годы становления Братства Глеб не раз и не два убедился, сколь велика душа его скромного друга.

Однажды Глеб, натура типично русская, порывистая, впал в полное и безнадежное разочарование. Была суббота, и он провел весь день с Евгением, набирая текст. Требовалась крайняя сосредоточенность: случись пропустить слово, нужно перебирать целый абзац, а это означало не один час дополнительной работы. И, как назло, их всё время отвлекали посетители. Наконец, они взмолились, чтобы их оставили в покое. «Как же так: просим, чтоб никто в магазин не заходил, а на дверях табличка «Открыто»!» — вознегодовал про себя Глеб.

Когда же и впрямь приспело время закрывать лавку, терпение у него лопнуло.

— Ради чего должен я здесь надрываться! — воскликнул он. — В Монтерее работаю с утра до ночи, чтобы семью прокормить, а в выходные — здесь точно раб спину гну! Ради чего я должен от всего в жизни отказаться?! Даже от толики счастья?! Даже девушек бросил для того, чтобы здесь батрачить. Хватит! Ухожу в город! Пора и мне развеяться.

Евгений невозмутимо выслушал друга. Вкусив «прелестей жизни» куда больше, чем Глеб, он познал им цену и отрекся от них, умерев для мира. Он видел, что друга «занесло» и тот сам не понимает, что говорит.

— Не глупи, — попытался урезонить он Глеба, — всё это пустое, мирские утехи бессмысленны. Истинное счастье и радость как раз в нашем страдании.

Глеб резко повернулся и вышел, хлопнув дверью. Побродив по городу, он решил посмотреть новый авангардистский фильм, «потрясающий и высокохудожественный», по отзывам. Увы, кроме отвращения он ничего не испытал и ругал себя последними словами за то, что допустил в душу подобную скверну.

Часов в 11 вечера он вернулся к Евгению домой. Друг скрючившись лежал в углу под иконами и спал. Глеб сразу всё понял: всё это время Евгений молился за него, дабы он, Глеб, был избавлен от искушения, и так, простершись пред иконами, и заснул в полном изнеможении. Глеб поразился: сколько братской любви сокрыто в «бездушном американце».

От Евгения же получил Глеб и урок сострадания бедным и обездоленным, убедился в искренности автора «Царства человеческого и Царства Божьего», писавшего о христианском милосердии.

Один старый бродяга повадился заходить в лавку и выпрашивать мелочь. Евгений всякий раз, не колеблясь, давал ему четвертак. У Глеба же этот жалкий старик не вызывал ничего, кроме отвращения. Однажды, когда тот, получив «дань», ушел, Глеб попенял другу, дескать, этот нищий, зная слабинку Евгения, не отстанет от него никогда. А у Братства каждый грош на счету, едва хватает, чтобы по счетам платить. А бродяге деньги всё равно не на пользу, наверняка пропьет! «И всё же мы должны ему помогать! — возразил Евгений. — Не дадим мы — не будет и нам, Бог тоже может найти более достойных!»

Несколько дней спустя, когда Глеб работал один, старик появился опять. Увидев, что Евгения нет, и, видимо, чуя, что Глеб его терпеть не может, лишь вежливо поздоровался и вышел.

Тотчас у Глеба взыграла совесть. Снова «бездушный американец» преподал ему урок. Выхватив из кассы доллар, он выбежал на улицу, но бродяги и след простыл. Долго еще стоял Глеб на тротуаре с долларом в руках, а по щекам катились слезы.

Апостольское видение архиепископа Иоанна

Бог попустил русскую революцию, дабы Русская Церковь очистилась
и дабы православная вера распространилась по всему свету...
Церковь едина, но у каждого народа свое призвание в этом единстве.

Архиеп. Иоанн (в изложении еп. Германа Сен Денийского).

В Сан-Франциско архиеп. Иоанн основал Русское православное иконописное общество, которое поддерживало традиционную русскую иконопись. Сам Владыка и возглавил это Общество, передав впоследствии бразды правления о. Спиридону. Евгений был казначеем.

Одной из главных своих задач Общество полагало помощь мастеру иконописцу старообрядческой школы Пимену Максимовичу Сафронову. Более полувека создавал он удивительные, пронизанные светом священные образы. Архиеп. Иоанн хотел, чтобы он выполнил роспись нового собора. В 1965 году Общество пригласило Софронова в Сан-Франциско преподавать иконопись, а 1966 году организовало выставку его работ при соборе, а Евгений с Глебом издали иллюстрированный каталог.

Сколь бы ни были непритязательны задачи Общества, не обошлось без конфликта. В ту пору в Сан-Франциско жил еще один иконописец, по фамилии Задорожный. Он тоже мечтал расписать собор. Исповедовал он совсем иной стиль — современный, реалистический и как мог рекламировал его в статьях для русской газеты. Он пользовался поддержкой одного из влиятельнейших священников в городе, которому претил традиционный «старообрядческий» стиль.

На защиту старой школы встали очень многие, в газете появилась острая статья, изобличающая новую реалистическую манеру как декадентскую. С этим мнением соглашались и Евгений с Глебом, ревнители «истинного и традиционного Православия». Однако и в этом случае архиеп. Иоанн преподал им замечательный урок. Сам он, хотя и ратовал за старый стиль и напечатал статью в его поддержку, всё же смотрел глубже. Евгений вспоминал: «Один из самых ревностных почитателей старины в нашем обществе хотел, чтобы Владыка Иоанн издал указ по всей епархии о единообразии иконописи или хотя бы официально заявил о признании только традиционной школы. Вроде бы, благие намерения. Однако архиеп. Иоанн сказал ему: «Можно молиться перед иконой старой, можно — и перед иконой современной. Главное, чтоб мы молились, а не гордились «хорошими иконами»». В другой раз он заметил, что Матерь Божия плачет и творит чудеса через иконы самого различного письма».

Стараниями архиеп. Иоанн в конце 1964 года произошло важное событие в Русской Церкви: канонизация святого праведного Иоанна Кронштадтского. Церковь в Советском Союзе не осмеливалась причислить к лику святых чудотворца конца XIX — начала XX века, поскольку он был убежденным монархистом, выступал против всяких «социалистических» движений и даже предсказал революцию и ее кровавые последствия. Поэтому свидетельствовать об его истинном месте среди святых выпало Русской Зарубежной Церкви, и больше всех иерархов способствовал этому Владыка Иоанн. Он обращался к главам прочих Православных Церквей в свободном мире, дабы произвести совместную канонизацию, но те опасались за свою репутацию и положение в политизированных церковных кругах. Это, однако, не остановило архиеп. Иоанна, и он продолжал приготовления, сочинял стихиры в честь нового, горячо любимого святого, дабы исполнить их на церемонии.

Св. прав. Иоанн Кронштадтский, неутомимый проповедник и питатель угнетенных, во множестве творил чудеса. Архиеп. Иоанн имел немало общего с ним. И столь естественно, что один из величайших святых нашего столетия трудился для прославления другого. Помог и Евгений, написав для «Православного благовестника» две статьи о св. прав. Иоанне Кронштадтском.

В ночь на воскресенье 1 го ноября архиеп. Иоанн отслужил торжественную службу — впервые со времен революции в России русский был причислен к лику Святых. Это деяние Православной Церкви в свободном мире заронило надежду в сердца братьев христиан в порабощенной России. К великой печали Владыки Иоанна на торжество собрались далеко не все. Тем же вечером состоялся бал маскарад по случаю Дня духов.

«После службы, — вспоминает Евгений, — Владыка отправился туда, где вовсю веселились, нарядившись ведьмами, чертями, вурдалаками и прочей нечистью. Он вошел в зал — собравшиеся словно окаменели. Стихла музыка. В полной тишине Владыка пристально оглядел оторопевшую публику, неторопливо обошел весь зал с посохом в руке. И впрямь, слова были излишни: само появление Владыки пробудило совесть каждого, что было видно по всеобщему замешательству. Так же молча Владыка удалился. А на воскресной службе дал волю священному негодованию и пламенной ревности, призывая всех к благочестивой христианской жизни».

Евгений с Глебом присутствовали как на всенощном бдении, так и на воскресной службе и происшедшее сочли весьма показательным.

— Люди толкуют о русских церковных школах, призывают к какой-то деятельности, собирают пожертвования, а на то, что прославляется их святой, им плевать, — заметил Глеб. — Неужто и впрямь вся их «деятельность» во имя Бога?

— Вот и нам урок: не сидеть сложа руки, — подхватил Евгений.

Чуть более недели спустя в Сан-Франциско произошло еще одно важное событие, и опять стараниями архиеп. Иоанн, — первое рукоположение во епископы Православной Церкви Франции.

У Владыки были давние (с 1957 года) связи с этой Церковью. В ту пору он жил во Франции и являлся Экзархом Западной Европы. Тогда встретился он с одним из основателей Православной Церкви Франции, о. Евграфом Ковалевским, талантливым деятельным пастырем.

Родился тот в России, в дворянской семье, в 1920 году перебравшейся во Францию. В юности сподобился видения галльской святой IV века Радегунды, она и предначертала его дальнейший путь, указав на его особое предназначение. Вся жизнь его переменилась после этого, и, будучи рукоположен во священники в 1937 году, он посвятил себя восстановлению утерянного Францией православного наследия, прославлению ее древних святых, возвращению обычаев и традиций Церкви. Отец Евграф разыскал и возродил литургический чин, существовавший до подчинения Французской Церкви римскому престолу, галлийский чин св. Германа Парижского. Дабы приютить возраставшую православную общину в Париже, он восстановил старинный собор св. Иринея Лионского и собственноручно написал для него иконы французских святых.

Отцу Евграфу стоило немалых трудов отыскать среди иерархов и духовенства восточных Церквей таких, кто хотя бы в малой степени интересовался и сочувствовал жизни православных христиан Западной Европы. Сколько нападок претерпел он от коллег. Некоторые советовали даже уйти в монастырь, предлагая взять на себя «бремя его трудов». И лишь афонский пустынножитель о. Никон Карульский указал на одного из немногих иерархов, способных понять французское Православие и помочь ему, — на архиеп. Иоанна.

Отец Евграф и Владыка Иоанн различались во многом, но сходились в главном: в непоколебимой верности своему миссионерскому предназначению. Как вспоминает один из их прихожан Французской Православной Церкви, «эти люди, приняв какое-либо решение, уже не колебались. Архиеп. Иоанн одобрил письмо о. Евграфа к одному французскому священнику из провинции, не решавшемуся примкнуть к Православию, пока оно не получило полноправного законного статуса. Отец Евграф писал: „Думается, причина Ваших колебаний в том, что душа еще не определилась. Становление Православия во Франции началось с того дня, когда я отринул все колебания и сомнения, готовый продолжать дело лишь с двумя тремя верными единомышленниками“».

В 1958 году икона Архистратига Божия Михаила в церкви св. Иринея начала чудесным образом источать благовонное миро. Владыка Иоанн увидел в этом знамение, т. к. Архангел Михаил исстари считался небесным покровителем земли французской. В 1959 году по просьбе Французской Православной Церкви Владыка Иоанн принял ее под свое архипастырское покровительство и начал деятельно помогать возродившемуся французскому православию: ездил по приходам, освящал церкви, рукополагал во священство, преподавал в богословской школе св. Дионисия, служил галликанскую литургию в соборе св. Иринея и других храмах. Возглавлял Литургическую комиссию, сверявшую православные источники древнего литургического чина галлов. «К этой задаче он отнесся чрезвычайно серьезно, анализируя и проверяя каждое слово, каждый термин, привнесенный из другого языка, — вспоминают единоверцы французы. — Он любил литургию, не ограничивался теоретическим изучением текстов. Он считал, что лишь служа литургию, можно достойно ее оценить. Сам он свободно владел французским и взялся проводить каждую службу, прежде чем одобрить ее или вернуть тексты в Комиссию для более глубокого изучения».

Показательно, что даже будучи правящим архиереем Французской Православной Церкви, архиеп. Иоанн не стремился подчинить ее ни собственной власти, ни каким-либо иноземным чиновникам. Он, как и о. Евграф, хотел видеть Французскую Православную Церковь из французов и для французов. Как в свое время он учил Глеба и Евгения с их «Православным Словом» самостоятельности, так и сейчас он прививал то же сознание возрождающейся Церкви. В одном из указов, явив замечательную прозорливость, он писал: «Вышеназванная Церковь является во всём независимой от Европейского Экзархата, возглавляемого мною. Управление и внутренняя жизнь обеих структур автономны, без какого-либо смешения, и объединяются общей верой и общим первоиерархом».

Архиеп. Иоанну удалось убедить и собственного первоиерарха, митроп. Анастасия в важности возрождения Западной Православной Церкви, но не на правах подопечной Восточной, а путем восстановления самостоятельных национальных Церквей, имеющих даже более древние корни, чем Русская Православная Церковь. Однако убедить других иерархов Зарубежной Русской Церкви оказалось трудно, им мешали шоры привычных, сложившихся в Восточной Церкви представлений. Много сил и времени потратил Владыка Иоанн, пытаясь убедить их, сколь ценен опыт возрождения Французской Церкви и как важно ее всемерно поддержать.

В 1962 году архиеп. Иоанн был назначен главой епархии Сан-Франциско, а Церковь во Франции так и не имела своего иерарха, некому было продолжать дело Владыки Иоанна. Пришло время, как он и предвидел, выбрать епископа из местной паствы. Естественно, выбор пал на о. Евграфа, основателя возрожденной Церкви. 22-го октября 1964 года митроп. Анастасий объявил, что «хиротонией о. Евграфа во епископы Русская Зарубежная Церковь не создает ни новую епархию, ни новую церковную область. Что означает: она имеет честь свидетельствовать о рождении новой Церкви и готова участвовать в становлении древней Православной Церкви Франции».

Увы, сам митроп. Анастасий из-за преклонного возраста удалялся на покой, а другие иерархи не желали участвовать в хиротонии. В Сан-Франциско Евгений с Глебом наблюдали ропот даже среди былых сторонников Владыки Иоанна: «Конечно, Владыка — святой, но нельзя же заходить так далеко!» В официальных церковных кругах о. Евграф прослыл вольнодумцем и «сектантом», т. е. человеком ненадежным. Знали бы они, что за это «вольнодумство» и чувство независимости и ценил его больше всего Владыка Иоанн.

По замечанию одного француза, «ничто не заставит архиеп. Иоанна отказаться от дела, в котором он видел промысел Божий». Он решил рукоположить о. Евграфа в соборе Сан-Франциско, но поскольку русские епископы отказались сослужить ему, он пригласил румынского иерарха, которого в 1954 году сам возвел в сан епископа, — Феофила (Ионеску). Тот с радостью согласился приехать в Калифорнию.

Приехав в Сан-Франциско, о. Евграф рассказывал нам о древних византийских традициях в искусстве, о том, что они немногим отличались от древних галльских. По богатой жестикуляции мы поняли, что он и сам художник, глубоко прозревающий искусство как язык общения. Позже он прислал нам несколько книг на французском о своей церкви, с фотографиями собственных фресок. Дабы воссоздать образ собора романского периода, он собственноручно расписал ее. Говорил он с нами по русски, и по речи угадывался человек образованный, дворянин. Личность самобытная, ни в коей мере не «осколок прошлого», и не чурался современности. Настоящий парижский интеллигент, он прослыл чересчур независимым от парижских богословов— модернистов, да и сам он относился к ним с прохладцей. Говорил он увлеченно, что было нам сродни, и мы сразу полюбили его».

Рукоположение началось 9 го ноября 1964 года и длилось три дня. Евгений прислуживал в алтаре и читал по-французски Апостол.

В первый день о. Евграф был пострижен в монахи. Владыка Иоанн дал ему имя в честь св. прав. Иоанна Кронштадтского, только причисленного к лику святых, а также имя недавно канонизированного греческого святого Нектария Пентапольского. Облачил его в рясу и клобук своего предшественника, архиеп. Тихона, также с любовью и сочувствием относившегося к французскому Православию.

Во второй день, на праздник св. Мартина Турского, архиеп. Иоанн служил галликанскую литургию св. Германа совместно с французским духовенством. Вечером совершил приготовительную службу к самой хиротонии, которая состоялась на третий день.

На заключительной по рукоположении встрече Евгений и Глеб познакомились с духовенством и прихожанами из Франции. Евгений беседовал по французски и с ними, и с новым еп. Иоанном-Нектарием.

Как бы ни охаивали действия Владыки Иоанна недоброжелатели, для церкви Сан-Франциско то были замечательные дни. Русские и не слыхивали о французском святом Германе, не говоря уж о составленном им в стародавние времена чине. Воистину, это был переворот: русская эмигрантская Церковь, знавшая лишь традиционные славянские службы, вдруг услышала нечто непривычное, хотя и величественное, да еще исполненное на французском языке.

Однако едва ли не на следующий день после хиротонии радость была омрачена. Новый Экзарх Западной Европы (член уже упомянутой группировки иерархов) не признал нового епископа и порвал все связи с Французской Церковью. Не мудрено, что покидая Сан-Франциско, еп. Иоанн-Нектарий чувствовал себя сиротой. А в Париже его ждали негодующие письма и от других членов группировки. И защиту он мог найти лишь, покуда был жив Владыка Иоанн. Не прошло и девяти месяцев со дня его смерти, как один из его главных гонителей, архиеп. Виталий, прилетел во Францию, опросил всех недовольных (как некогда во время травли Владыки Иоанна) и лишил Иоанна Нектария епископского сана, низведя до простого монаха. В недолгие оставшиеся годы жизни тот, однако, по прежнему проводил епископские службы, ободряясь словами одного из последних писем от Владыки Иоанна: «Я вижу все трудности, как нынешние, так и грядущие. Чем они больше, тем значительнее успех. А любое начинание без трудностей обречено»15.

Почему архиеп. Иоанн так непреклонно отстаивал Французскую Православную Церковь, почему пошел почти против всех, но дал ей собственного епископа? Лишь со временем открылось Евгению и Глебу то, что святой провидец постиг намного раньше. Однажды, когда Владыка в очередной раз посетил лавку, Евгений задал давно мучивший вопрос: «Евангелие проповедано уже почти всем народам. Значит ли, что наступает конец света, о котором говорится в Писании?»

«Нет, — ответил Владыка, — Евангелие Христово должно быть проповедано на всех языках мира в православном толковании. Только затем наступит конец света».

Кто-то из православных французов подметил: «Архиепископ Иоанн обладал исключительно редкой способностью — прозревать всё вокруг во вселенском масштабе». Он знал, что Западное Православие нужно восстанавливать, заново приобщаясь к забытому духовному наследию, и пользовался для этого любой, даже не сулящей успеха попыткой. Вселенское Православие вернулось на Запад, значит нужно помочь ему духовно укорениться, дабы оно возросло и расцвело. В 1960 году, впервые служа литургию св. Германа, он обратился к православным французам с такой проповедью: «Воскресший Христос послал апостолов проповедовать всем народам. Церковь Христова основана не для одного народа или одной страны, все народы призваны к вере в Истинного Бога. Согласно преданию, воскрешенный в 4 й день Лазарь высадился во Франции, спасаясь от иудеев, искавших убить его. С сестрами Марфой и Марией он обосновался в Провансе и проповедовал там. Также странствовали по Франции Трофим Арльский и другие апостолы из числа семидесяти. Таким образом, еще с той давней поры православная вера была известна в Галлии, нынешней Франции. К сей Православной Церкви принадлежат: св. Мартин Турский, великий Иоанн Кассиан — основатель Марсельской обители, где долгие годы являл собою пример подвижничества, также и св. Герман Парижский, св. Геновефа и множество других. Вот почему Православие — вера, не чуждая французскому народу. Это вера исконная, исповедуемая издревле, это — вера отцов.

Искренне, всем сердцем желаем, чтобы Православие во Франции восстановилось и укрепилось. Чтобы оно стало верой французов, а не только русских, сербов и греков. Да возродится Православная Франция и да пребудет с ней Божие благословение!»

Евгений и Глеб прознали, что не только о французском Православии радел Владыка Иоанн. В бытность свою Экзархом Западной Европы он сыграл решающую роль в устроении Православной Церкви Нидерландов. Там он служил Божественную литургию по голландски, как и прежде в Шанхае — по китайски.

В какой бы стране ни находился православный, считал архиеп. Иоанн, он должен молитвенно поминать национальных и местных святых. Везде, где ему довелось побывать: в Китае, Франции, Бельгии, Нидерландах, Италии, Сербии, Тунисе, — он разыскивал и изучал жития местных православных святых, посещал храмы, где хранились их мощи, проводил службы в их честь просил тамошних священников следовать его примеру. Не счесть, сколько житий западных и восточных святых он познал и изучил.

Евгения, поскольку он занимался Востоком, особенно интересовали китайские святые и праведники: мученики Боксерского восстания (1901—1903 гг.), еп. Симон Пекинский, еп. Иона Хайларский, митроп. Мелетий Харбинский, монахи Михаил и Игнатий (тоже из Харбина). Готовя статьи о них в «Православном Слове», исследуя их жизнь, он нередко обращался с вопросами к Владыке Иоанну, который лично знал некоторых из этих праведников.

С детства постигая жития святых, Владыка, несомненно, использовал их опыт как руководство в собственном пути к святости. Будучи миссионером, он взывал к каждому новому брату или сестре в Теле Христовом, к каждому праведнику, к каждому новому святому — подать помощь небесную в просвещении новых земель. Став епископом Сан-Франциско, он не преминул обратиться к американским святым, в том числе к исконному американцу Петр Алеуту. В 1965 году на праздник Богоявления, благословляя журнал братии, он писал: «Да благословит Господь проповедь «Православного Слова». Христос повелел ученикам: «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа. Уча их соблюдать всё, что Я повелел вам». Да послужит сия проповедь упрочению истинной православной веры и христианской жизни в Северной Америке, с помощью и по молитвам преподобного Германа Аляскинского, чья святость была явлена на сем континенте, и алеута Петра, принявшего мученичество в Сан-Франциско».

Особенное расположение архиеп. Иоанн питал к преп. Герману, небесному покровителю Американской православной миссии. В 1962 году, когда Глеб преподнес ему икону, первое изображение преп. Германа с нимбом, Владыка, не колеблясь, начал почитать ее и молиться перед ней, хотя «официально» преп. Герман еще не был причислен к лику святых.

В 1964 году в день преставления преп. Германа Владыка Иоанн пришел в лавку совершить торжественную службу перед иконой. Тем же днем на следующий год он уже прилюдно провел службу, перенеся икону в собор и повелев петь тропарь святому. Тогда же выразил надежду для Америки в небесном заступничестве преп. Германа. Он подчеркнул во время службы, что хотя тот и не канонизирован, однако творит чудеса: «Если хотите увидеть живое чудо преподобного Германа Аляскинского, посетите лавку рядом с собором — увидите бескорыстный труд, «труд по любви» — отражение традиций Валаама».

Евгения и Глеба удивило сравнение Владыки их малого мирского Братства с Валаамом — великой монастырской общиной, некогда слывшей по всей России центром паломничества. Оба, как и архиеп. Иоанн, понимали, что их лавка — лишь переходная ступень к чему-то иному. Однажды, расспросив братию об издательских планах, Владыка как всегда пытливо взглянул на Евгения и поинтересовался, что тот собирается делать дальше. Евгений ответил, что не хочет идти в семинарию и будет и впредь нести соотечественникам, ищущим истинной веры, слово о Православии. «Да, да, — кивнул Владыка, — я даже верю, что в Калифорнии будет миссионерский монастырь».

Братия часто слышали о провидческом даре архиеп. Иоанна и не сочли слова его попыткой выдать желаемое за действительность. Евгений горячо поддержал Владыку, чего не скажешь о Глебе. Тот всё еще надеялся, коль скоро Братству суждено стать монашеским, обосноваться на Аляске, на Еловом острове, вместе с о. Герасимом.

В 1965 году на Благовещение архиеп. Иоанн посвятил Евгения во чтецы — первый церковный чин, а о. Спиридона возвел в сан архимандрита. По этому поводу о. Спиридон впоследствии говаривал Евгению: «Мы с тобой связаны воедино Владыкой Иоанном».

Евгений закончил богословские курсы первым учеником, несмотря на то, что все лекции читались по русски. Стоило Евгению закончить курсы, как Владыка Иоанн закрыл их и больше не возобновлял. Глеб и по сей день считает, что архиеп. Иоанн задумал эти курсы специально для Евгения, чтобы дать широкий богословский кругозор и образование страждущей душе молодого американца, которого он впервые увидел скромно стоявшим в дальнем углу собора. С самого начала курсов провидческое чутье Владыки подсказало ему, как Евгений может употребить богословские познания и как впрямь употребит их.

К 1966 году стало ясно, каким виделось архиеп. Иоанну миссионерское служение Братства в Америке. Вдобавок к их издательским и писательским трудам (а Евгений писал еще статьи на английском языке для «Православных вестей») Владыка попросил братию подготовиться и к службам на английском языке в соборе. Первую такую литургию совершали 1 го января 1966 года. Летопись Евгения гласит: «Архиеп. Иоанн служил вместе с отцами Спиридоном, Николаем, Иоанном и диаконом Николаем. Братия Глеб и Евгений являли собой хор и пели вполне прилично, если не сказать отменно».

Архиеп. Иоанн постановил служить литургию по английски в первое воскресенье каждого месяца. Сам он неважно знал английский, но был уверен, что полнота Православия должна быть доступной американцам на их родном языке.

Тогда же подоспела и другая ответственная работа — от духовных наследников Оптиной пустыни, супругов Ивана и Елены Концевичей. В июне 1965 года проф. Концевича мучила смертельная болезнь — рак. «Пока не допишете два тома Вашей трилогии, Вам нельзя умирать», — говорил ему Глеб. Уже написанную книгу «Стяжание Духа Святаго в путях Древней Руси» Иван Михайлович намеревался продолжить томом об учениках старца Паисия Величковского и заключить еще одним томом — об Оптиной пустыни. «Брат Глеб, — с грустью отвечал профессор, — они у меня даже вчерне не написаны. Так, разрозненные записки».

И всё же Глеб отказывался верить: как может Бог попустить этому человеку умереть, когда миру так нужны его писания, пронизанные духом Оптиной пустыни. Как ни молился Глеб. Профессору становилось все хуже, он исхудал. Уже на смертном одре он обратился к Глебу с просьбой: «Не оставьте жену. Помогите во всём, что она попросит. Уговорите ее продолжить мой труд».

После смерти мужа Елена Юрьевна сочла, что и ее жизнь окончена, замкнулась, приближаясь к отчаянию. Глеб понимал: нужно что-то делать. Нельзя допустить, чтобы прошли всуе дни этой литературно одаренной женщины, носительницы православных традиций, хорошо понимавшей, сколь важна святость в наш век невежества и лжи. Глеб приехал к ней домой в Беркли и велел собирать вещи. «Я отвезу Вас к матери в Монтерей», — сказал он. Поселил он Елену Юрьевну к себе в спальню, стены которой убрал портретами оптинских старцев. Сам же перебрался в гостиную. Усадил гостью за письменный стол, положил перед ней стопку бумаги и ручку и сказал: «Пишите!»

Так, при поддержке Глеба, она создала несколько поистине бесценных работ: жизнеописание преп. Серафима Саровского, новомученицы игумении Софии (с коей была знакома еще в России), своего дяди Сергея Нилуса и многих других праведных мужей и жен, чьи имена и деяния могли кануть в лету. Ей и Глебу удалось даже завершить трилогию профессора Концевича, сведя материалы второго и третьего тома в одну книгу «Оптина пустынь и ее время». Елена Юрьевна скончалась 96 ти лет от роду, пережив мужа на 24 года.

В Глебе она обрела сына, увы, своих детей у нее не было. Будучи натурой сильной, она не просто приняла этот дар Провидения, а решила, что Господь послал ей Глеба, дабы она воспитывала его в духе святоотеческих традиций, кои вошли в ее плоть и кровь. На деле ей, конечно, пришлось воспитывать и Евгения, так как все замечания и советы она относила к Братству, в частности, к издательской деятельности. В последующие годы, особенно после смерти архиеп. Иоанна, Евгений проникся уважением к мудрости и опыту наставницы и нередко просила Глеба узнать мнение Елены Юрьевны по какому-либо волновавшему вопросу. Сама же она, по словам Глеба, «боготворила» Евгения. Немногословностью, взвешенностью мысли, стремлением сохранить чистоту Православия Евгений напоминал ей мужа. Она прозрела в Евгении то же, что и Владыка Иоанн, и радовалась, видя, как развивается его талант православного писателя.

ПРИМЕЧАНИЯ:

  1. Одна из самых фешенебельных гостиниц Сан-Франциско, в районе Ноб Хилл.
  2. Несколько времени спустя то же Общество обратилось с просьбой к одному греческому священнику, в результате чего возникло Православное конфирмационное движение. Евгений впоследствии написал о нем в книге «Православие и религия будущего».
  3. После смерти еп. Иоанна Нектария (1970) вышеупомянутый еп. Феофил (Ионеску) собрал румынских епископов и рукоположил нового иерарха Французской Православной Церкви, еп. Германа Сен Денийского.

Успение святого

Скажите людям: хоть я и умер, но я жив.
Архиеп. Иоанн

28 го июня 1966 года архиеп. Иоанн пришел к братии с чудотворной иконой Курской Божией Матери, перед которой больше ста лет назад молился и получил исцеление преп. Серафим Саровский. Благословив лавку и «типографию» иконой, Владыка заговорил о святых разных стран. Евгений отметил в летописи: «Он пообещал дать нам список румынских канонизированных святых и учеников св. Паисия Величковского. Также заметил, что еще во Франции он поименно записал западных святых (до раскола Христианской Церкви) и подал список в Святейший Синод»16.

Владыка подробно рассказал братии о св. Альбане, британском первомученике. Достал из маленькой папки краткое его житие и открытку готического собора в городке Сент Альбани близ Лондона, где тот погребен. Владыка пристально посмотрел Глебу в глаза: понял ли тот, зачем всё это рассказывалось. Подобно большинству святых Западной Европы, св. Альбана нет в православном календаре. Пока архиеп. Иоанн не удосужился отыскать и поименно записать их, восточноевропейские христиане и не помышляли вернуть память о забытых праведниках и молиться им.

Поведав братии о св. Альбане, Владыка напомнил, что назавтра совершается память преп. Тихона Калужского. Глеб и Евгений понимали, сколь значим он для их Братства, ведь о. Герасим (с Елового острова) в России жил в монастыре преп. Тихона. Владыка Иоанн сказал, что отслужит всенощное бдение в часовне свят. Тихона Задонского и спросил, придут ли братия. Испытующе взглянув на них и улыбнувшись, он добавил, что хотел бы видеть их также и утром на литургии, нужно сказать им нечто важное.

Хотя времени было в обрез, Евгений решил пойти на всенощную. После службы Владыка сам подошел к нему и еще раз попросил их с Глебом прийти утром на литургию, хотел сообщить им нечто важное. Но они не пошли утром в церковь — запаздывали с выпуском очередного номера «Православного Слова». Рабочая неделя была в разгаре, и дела полностью поглотили их.

Увы, больше им не суждено было привечать Владыку у себя в лавке. Взяв с собой икону Курской Божией Матери, архиеп. Иоанн отправился в Сиэтл. По дороге заехал в маленький калифорнийский городок Рединг — повидать Валентину Харви, свою духовную дочь еще с шанхайской поры. У нее дома долго смотрел на запад, потом поднял икону и благословил ту сторону. Валентина недоуменно посмотрела, но ничего не спросила, зная, что у Владыки ничего спроста не бывает.

Через три дня он отслужил в Сиэттле литургию. После службы три часа молился в алтаре, затем удалился в свою комнату в приходском доме подле церкви. Вскоре присутствовавшие услышали, что Владыка упал. Вбежав в комнату, усадили его, и он тихо, без видимых страданий, отошел.

Очевидно, он предвидел свою кончину за несколько месяцев. Еще в мае он сказал своей давней знакомой: «Скоро я умру, в конце июня17, но не в Сан-Франциско, а в Сиэттле». А накануне отъезда удивил одного прихожанина в конце богослужения: «В последний раз к моей руке прикладываешься».

Евгений с Глебом узнали о кончине Владыки через несколько часов. Сразу вспомнили, как хотел он их видеть на литургии в часовне свят. Тихона. Они простить себе не могли, что лишились последнего напутствия.

Обратимся к летописи: «Сейчас все говорят о «духовном достоянии» Владыки Иоанна. Какую лепту может внести наше Братство? Ясно, только делом, что видно и из наших стремлений, и из наставлений Владыки. В последний раз навестив нас, он говорил только о святых: румынских, английских, французских, русских. Не значит ли это, что и мы, следуя примеру Владыки, должны помнить святых Божиих, т. е. знать их жития, постоянно читать их, питая подобным образом свою духовную жизнь, просвещать других устным и печатным словом об этих святых, молиться им».

Несколько времени спустя, еще глубже постигнув завет архиеп. Иоанна, Евгений писал Глебу: «Более всего нам следует научиться у Владыки жить, во всём полагаясь на Господа, — так жил он сам. Он благословил нас и даже — дерзну сказать — радовался избранному нами пути служения Богу. Он, конечно, обладал провидческим даром. Мы можем во всём уповать только на Бога. Он призывает нас на большие дела, а времени у нас мало».

На следующий день после кончины архиеп. Иоанна братия прислуживали на второй англоязычной литургии. Архиеп. Иоанн успел лишь узаконить эти службы (2 раза в месяц) и провести первую. Братия понимали: Владыка желал бы, чтобы литургии для американцев продолжались.

Вечером в собор Сан-Франциско доставили тело архиеп. Иоанна и началось четырехдневное бдение. Евгений так описывал то время: «После утренней и вечерней служб справлялась торжественная панихида, в перерывах и до полуночи епархиальный клир не переставая читал Евангелие. За полночь начиналось трогательное действо: служители и чтецы читали до самого утра Псалтирь. И после кончины Владыку окружали молодые люди, которых он так любил, они отдавали ему последний долг». Был среди них и сам Евгений. «Все эти дни, — писал он далее, — всё было пронизано необыкновенным духом любви. Мы словно осиротели, потеряв самого близкого, понимающего и любящего человека. Даже заклятые враги приходили просить прощения у того, кто и при жизни не держал на них зла». Друзья же казнили себя за то, что в час испытаний не сумели защитить его. Прозрели: ведь это несправедливость, чинимая в его Церкви, сокрушила его, и они тоже причастны ко злу. И теперь безутешно рыдали, стоя в полумраке собора.

Четырехдневное бдение венчала погребальная служба, состоявшаяся 7 го июля с участием пяти иерархов: епископов Нектария, Саввы, Леонтия, защищавших Владыку в трудный час, архиеп. Аверкия из Джорданвилля и новоизбранного митроп. Филарета. Собор был переполнен — собралось почти две тысячи человек. Шесть часов шла служба, но народ не расходился. Евгений и Глеб в белых стихарях, держа рипиды, прислуживали в алтаре.

«Проводившие службу епископы не могли сдержать рыданий. Слезы струились по щекам, блестели в свете бесчисленных свечей подле гроба. Удивительно, хотя все в соборе как один рыдали, храм наполняла тихая радость», — вспоминает Глеб. Евгений был потрясен до глубины души, увидев, что могучий бородач еп. Леонтий безутешно плачет, как дитя. Позже он так сказал о смерти архиеп. Иоанна: «Покинул землю один из последних истинных Апостолов. Кто же теперь займет его место!»

Завершилась погребальная служба прощанием с усопшим. Евгений, Глеб и другие прислужники едва сдерживали толпу, чтобы дать духовенству попрощаться первыми. Тогда-то они и стали свидетелями необычного взрыва чувств любимого ученика Владыки, кротчайшего архим. Спиридона. Глеб вспоминает: «На отце Спиридоне было оранжевое облачение и митра, полученная от архиеп. Иоанн. Вместе с остальным духовенством он подошел ко гробу, приложился к руке усопшего, потом застыл в изножии. Наши увещевания и мольбы не помогали. Пришлось оставить его. А люди всё подходили и подходили. Отец Спиридон стоял, вперив взор в одну точку. Нет, не на маленькое высохшее тело под пурпурной архипастырской мантией смотрел он — как бы не связывая его со своим Владыкой, — а куда-то за изголовье гроба. Что виделось там ему?.. Вот к усопшему уже потянулись миряне, чтобы попрощаться со своим Владыкой, а о. Спиридон по прежнему статуей стоял подле гроба. Какая-то женщина, проходя ко гробу, толкнула о. Спиридона — и образ пропал, рассыпался. Реальность — грубая и безжалостная — предстала взору. В глазах вспыхнул гнев, его обуяла страсть. Повернувшись к стоящим рядом, он выкрикнул, будто обращался ко всему миру: «ВЫ УБИЛИ ЕГО! ВЫ УБИЛИ ЕГО! УБИЛИ ПРАВЕДНИКА!» Такого неистовства, такого гнева и таких страшных глаз я не видел никогда. Не забыть вовек, как этот смиренный, спокойный, «безответный» человек, собравшись с силами, восстал против несправедливости мира сего — так гневался Моисей, разбивший скрижали завета. Бог дал своему народу законы праведности, а люди продолжали поклоняться золотому тельцу. Словно избавляясь от обломков тех скрижалей, о. Спиридон решительно тряхнул головой и быстро, ни разу не взглянув больше на гроб, вышел».

Шанхайские духовные дети Владыки Иоанна, сироты, которых он некогда спас и воспитал, обнесли гроб с его телом трижды вокруг собора. Словно тихий свет разлился среди людей. «То был венец тех скорбных и величественных дней, — писал Евгений, — шествие воистину торжественное. Казалось, мы присутствуем не на похоронах иерарха Церкви, а на открытии мощей новообретенного Святого».

Глеб последним прикоснулся к телу Владыки, прежде чем крышка гроба опустилась навсегда. Он увидел залитое слезами лицо архиеп. Леонтия. Взгляды их встретились. Архиепископ светло улыбнулся и произнес: «Теперь у нас свой Святой!»18

Мощи архиеп. Иоанна погребли в подвале по алтарем собора, который спешно оборудовали в часовню. Верный ему еп. Нектарий выбрал место упокоения святителя, однако по законам не полагалось хоронить людей в пределах города. Пришлось обращаться к адвокату, Джеймсу ОГара мл., тому самому, кто представлял интересы Владыки на недавнем суде. Он подал прошение, и через четыре дня (случай беспрецедентный!) городские власти внесли поправку в закон: архиереев разрешалось хоронить в храмах. Так определилось место упокоения Владыки Иоанна.

В ночь после похорон Владыки еп. Нектарий благословил Глеба читать Псалтирь над гробом. Двери заперли. Лишь свеча освещала усыпальницу. А забрезжил рассвет, и Глеб увидел в окно лица людей, молящихся Владыке Иоанну, просящих у него небесного заступничества. Один за другим подходили они к окну и, открывая сердца отцу покровителю, изливали все беды и скорби. Сколь ничтожна смерть перед лицом этой любви! Архиеп. Иоанн распял себя в этой жизни и победил. Да, люди и впредь будут приходить к нему за советом, и он по прежнему будет помогать им. Величие души, безграничное сострадание не умирает вместе с телом!

И так началось посмертное прославление Блаженного Иоанна, чудотворца последних времен.

Видение скита

Удаляясь от мира, мы должны избирать для жительства места,
лишенные случаев к утешению и тщеславию, но смиренные.

Св. Иоанн Лествичник.

После кончины архиеп. Иоанна епархию временно возглавил еп. Нектарий и сразу же взялся за дело: попросил Братство редактировать «Православный благовестник», чему Евгений и Глеб были только рады, оставив за игуменьей Ариадной наборные и печатные работы.

Еп. Нектарий весьма постарался ради увековечения памяти архиеп. Иоанна. Усыпальница Владыки под алтарем собора почиталась как святыня XX века: ежедневно там читалась Псалтирь, по субботам и воскресеньям, а иной раз и в будние дни служились литургии. Отец Спиридон исповедывал, а о. Митрофан совершал литургию.

В усыпальнице стали происходить чудеса. Евгений и Глеб беседовали с очевидцами, записывая их рассказы, дабы потом опубликовать. Показателен случай с русской медсестрой, внезапно ослепшей на один глаз. Врачи постановили, что глаз «омертвел» и его придется удалить, чтобы не воспалился и второй. Она истово помолилась в усыпальнице Владыки Иоанна — и через несколько дней зрение восстановилось. О чуде прознали. Евгений записал рассказ медсестры — так началась «Летопись почитания Блаженного Иоанна», пополнившаяся многими и многими страницами за прошедшие годы.

Вскоре после кончины Владыки Иоанна Евгений вернулся в соборный храм, откуда ушел несколько лет тому по совету Владыки. Теперь уступил настойчивым просьбам регента (хору не хватало теноров), чувствуя, что обязан помочь. Но стоило ему несколько раз спеть, как во сне явился архиеп. Иоанн и напомнил: «Твое место не на хорах, а на клиросе». Евгений признался Глебу, что на душе сразу полегчало. Ему и самому было неуютно высоко на хорах, в отдалении от молящихся. Там частенько велись праздные разговоры, а то и «пропускали по маленькой». Определив Евгению место на клиросе, архиеп. Иоанн, похоже, подготовлял его к монашеству (именно на клиросе читаются все монашеские службы).

Всё чаще Евгений и Глеб подумывали о том, чтобы покинуть город, всё чаще заводили об этом разговор. Когда-то, гуляя по океанскому побережью, они мечтали о жизни в пустыни, и мечты эти сплотили братию. Сейчас же тяга к пустынножительству сделалась непреодолимой. Очевидно, что Церковь обмирщена и работать на благо ее братия могли лишь твердо уверовав в «неотмирность» монашества.

Они понимали: лишь пустынное монашество сохранило дух древней катакомбной Церкви, и только этот дух поддерживает Православную Церковь, как в вероисповедании, так и в богослужении. Не один год души братии напитывались житиями святых отшельников, как стародавних, так и современных. «Но мало знать о них, — замечал Глеб, главное — следовать их жизненному пути, жить, думать, видеть сущее, как они заповедали. Все восхищаются преп. Серафимом Саровским, однако мало кто задумывается о том, что его образ жизни в ту пору был почти заурядным, самым обыкновенным для тысяч и тысяч молодых людей. Жизнь святого была тяжела, сегодня же его почитатели лишь рассуждают о тяготах, не в силах заглянуть глубже в эту жизнь, ведь благодаря ей и возрос духовно столь восхваляемый всеми святой. Обратившись в Православие (а может, и пока шел к нему), я внимательно прочел житие преп. Серафима. Хотя и опасался: по мне ли такое чтение, ведь я еще не сбросил порочное облачение ветхого человека. Я очень ясно осознал, что только борение в пустыне воспитало его. Пустынь, затвор — вот что составляло суть святости».

Представились братии и другие пути помимо пустынножительства. Приехав на похороны Владыки Иоанна, еп. Савва в очередной раз стал сманивать Евгения. Сам он, повествуя о себе в третьем лице, отметил в летописи: «Епископ Савва Эдмонтонский предлагает брату Евгению такой путь: семинария в Джорданвилле, рукоположение, потом, возможно, сан епископа. Так, по его мнению, можно что-нибудь «организовать», дабы по настоящему организовать миссионерство. Нашу лавку и журнал он полагает пустой тратой сил. Брат Глеб предвидел такой оборот, на днях он как раз говорил о попытках сбить нас с пути якобы ради большей „отдачи“ и „организованности“».

Иное предлагал еп. Нектарий: поступить в монашескую общину, которую он собирался основать в соседнем городке Аламеда, в доме часовне в честь Курской иконы Божией Матери. Это предложение представлялось более заманчивым: как-никак монашеская жизнь под водительством самого еп. Нектария, прямого духовного наследника оптинских старцев. Но братия и на этот раз отказались. Во первых, монастырь стоял посреди города, во вторых, как говорил Евгений, «согласись мы — и наша миссия печатного слова отойдет на второй план, что мы считаем опасным», и, в третьих, поскольку еп. Нектарий — иерарх церкви, неизбежная связь с миром повредит монастырской жизни. Евгений как-то сказал Глебу: «Самая несвободная личность в Церкви — епископ. Он должен прислушиваться к мнению и паствы, и других иерархов. И мнения эти могут быть противны его совести и даже христианству». Братия очень любили еп. Нектария, почитали его своим отцом, но отчетливо видели, что он, по словам Глеба, «связан по рукам и ногам».

Итак, отвергнув пути обычного служения церкви, Евгений задался вопросом: «А каков же наш путь, куда он ведет? Братия никогда словесно не выражали точной цели, скорее шли по наитию, шаг за шагом, день за днем, уповая на Божие Провидение и руководство Владыки Иоанна. Трудами и молитвами (пусть малыми и слабыми) двигались мы вперед, а не «планируя» или «организовывая» что-либо. И до сих пор Бог благословлял наш путь. Ясно, что он ведет к образованию монастырского Братства и скита (как бы смело это ни звучало), и в дальнейшем к созданию миссионерского центра.

Чтобы осилить такое, требуется духовная энергия. Путь еп. Саввы предполагает, что такая энергия исходит от единого лица — организатора, каким, к примеру, был покойный архиеп. Виталий Джорданвилльский (†1960), в одиночку создавший монашеско миссионерское Братство в Чехословакии, которое печатало православную литературу. Мы же слабы, и если всё начинание будет держаться на нас, оно провалится. Это вовсе не значит, что мы сомневаемся в Божией помощи — она подается всем страждущим, — а просто трезво оцениваем самих себя.

Но есть и другой путь стяжать духовную энергию. По этому пути мы худо бедно идем уже два с половиной года. Это путь Братства. Когда «двое или трое собраны вместе во имя Мое», то любая задача по плечу, была бы крепкая вера и взаимная любовь. Времена настали последние, старцев больше нет, только братия, работающие рука об руку, могут чего-то достичь в таком большом деле, как миссионерство. Согласно апостолу Иоанну, нас должны признавать христианами не по творимым чудесам (сей дар дан немногим), а по взаимной любви, которая должна быть в каждом.

Мы на правильном пути, но он труден и будет еще труднее, когда присоединится новая братия. Владыка Виталий Джорданвилльский начинал с семи братьев, потом их приросло до ста. Но это не самая трудная задача. Самое трудное — объединить первых двоих — мы уже сделали.

Следующая задача — найти землю и исполнить самую дерзновенную и опасную часть замысла — образовать скит. Да поможет нам Бог и наши небесные покровители, монах Герман Аляскинский и Владыка Иоанн!»

К концу 1966 года Евгений уже излагал на бумаге свои задумки скита: пустынная строгая жизнь, требующая духовной силы и выдержки, в которой не остается места собственным пристрастиям.

Насколько возможно, братия должны удалиться как от мира, так и от мирских помыслов.

17/30 го августа Евгений записал:

«Следующий шаг нашего Братства — скит. Стоять он должен на тихоокеанском побережье — там жил и монах Герман, и первые русские, принесшие Православие через Калифорнию в Америку. Да и резкой перемены климата нам лучше избегать. Поэтому и землю надо искать либо в Северной Калифорнии, либо поблизости — между фортом Росс и Гарбервиллем. Самое подходящее место, да и цены тоже — чуть восточнее Лейтонвилля, до Сан-Франциско менее двухсот миль.

С самого начала соблюдать два условия:

  1. Независимость. Мы должны как можно более обособиться, памятуя, что вскорости нам предстоит стать полностью самодостаточными. Поэтому — никакой непосредственной связи с внешним миром кроме дороги, да и та, чем дальше — тем лучше. Отсюда следует — никакого водопровода (нужно будет найти свой источник и устроить водохранилище) никакой канализации (хватит с нас и выгребной ямы), никакого электричества от сети (только свой генератор), никакого телефона (вообще никогда!). Естественно, связывать с миром нас будет дорога: съездить в магазин, на почту да в нашу лавку в Сан-Франциско. Потом отпадет необходимость и в этом связующем звене. Это не праздные мечты и не бегство, а единственно возможный и достижимый путь. Всё остальное сулит огромную опасность.
  2. Неприхотливость. У нас должно быть как можно меньше «удобств», нам надо учиться полагаться на себя и на Бога, а не на современную технику, жить в согласии с богозданной природой. Что означает:
    а) никакой горячей воды, либо (при необходимости) греть на плите;
    б) обычная дровяная печь или камин, может, плита, чтобы кипятить чай;
    в)никаких холодильников, только погреб в тенистом уголке;
    г) пользоваться водопроводом только для полива;
    д) электричество от движка — исключительно для типографских целей;
    е) отапливать скит хватит печи или камина, занемогших класть подле очага;
    ж) орудия труда только ручные.
    Думаю, с этим забот не будет, пока Братство не разрастется.

Разумеется, не следует бросаться в крайности. Если какое-либо из положений будет мешать жизни Братства или окажется непосильным, его надо отменить. Наш идеал — жить подобно первым западным переселенцам. В каком-то смысле мы тоже «духовные переселенцы», лишь в малом уступим мы цивилизации: заведем электродвижок (причем поставить его надобно поодаль от церкви келий) да грузовик для необходимых перевозок и доставок (его тоже ставить подальше от зданий)».

Примечательно, Евгений столь точно и скрупулезно обрисовал жизнь скита, хотя никогда не жил в деревне. Братии удалось соблюсти все условия, даже в мелочах. Далее Евгений писал:

«20 го авг./2 го сент. 1966 г.

Практические вопросы, связанные со скитом, разрешимы. Молитвой и усердным трудом двоим— троим под силу воплотить нашу задумку. Беда в другом: кто будет духовно руководить и управлять скитом.

Старцев нет, да и простого настоятеля-то не сыскать. Кроме Владыки Иоанна, лишь иеромонах Владимир понял и благословил наше Братство. Будь он, по Божьему провидению, нашим настоятелем, мы бы не знали забот.

Без настоятеля же придется очень туго.

6 го ноября 1966 г.

В ближайшие полгода, Бог даст, будет у нас земля под скит. Чем ближе осуществление нашей мечты, тем больше на пути практических «заковык».

Самая важная касается внешней стороны жизни скита — это устав и распорядок. Как только скит появится, отрядим одного из братии (по общему согласию) распределять послушания. Так и работа быстрее пойдет, и всё будет по справедливости. Каждый час должен быть расписан по минутам: богослужения, подъем, трапеза, печатные работы, бытовые дела, поездки, сон, отдых.

Кто не успевает выполнить послушание в срок, должен закончить работу за счет отдыха (задания всем будут раздаваться справедливо).

Пока жизнь в ските не устоится, возможны, конечно, всякие недоразумения.

Братии должно доверять, как их решимости, так и усердию. Мелочные придирки и проверка суть помехи и трата времени.

Пока же у нас в лавке царит расхлябанность, леность, пустословие, несобранность. Это неизбежно, ибо таков мир сей.

В скиту же сразу, даже по выходным дням, установим правила, хотя бы на время: например, за трапезой один из братии читает духовную литературу. Исключить пустословие (говорить только о работе), на праздные разговоры отвести не более получаса в конце дня. Еще: подниматься с рассветом, а то и раньше».

И подводил своим планам итог: «Бог научит нас, покажет, осуществимо всё это или несбыточно». Евгений не забывал благословения архиеп. Иоанна их Братству: «Если дело пойдет, Бог благословит».

Перед решающим шагом

Приобщившись христианства, я добровольно распял свою мысль,
но Крест, который я понес, — лишь в радость. Ничего не утеряв, я обрел всё.

Евгений Роуз.

В январе 1967 года Иконописное общество снова пригласило в Сан-Франциско Пимена Софронова, только что вернувшегося из паломничества в Святую Землю. По благословению еп. Нектария он написал фрески в усыпальнице высокочтимого им Владыки Иоанна. Уезжая домой в Нью Джерси, иконописец попросил братию выставить его работы в книжной лавке. Большие образа разместили по стенам и в витрине. Прохожие невольно останавливались, пораженные непостижимым Божественным светом, исходившим от ликов. Но более всего привлекала неописуемо красивая икона Богородицы, ее переливчатое облачение, написанное розовым и зеленым. Многие расспрашивали братию об иконах. О лавке заговорили, участились телефонные звонки — люди хотели больше узнать о Православии.

То был несомненный успех Братства после долгих лет борьбы. Исполнились мечты Глеба с той поры, когда он впервые приехал в Сан-Франциско и прознал о планах архиеп. Тихона строить новый собор. Теперь собор о пяти куполах построен, рядом — православный миссионерский магазин, там приветят любого с широкой городской улицы. Пожалуй, во всей Америке не сыскать проповедников Православия, которые оказались бы «на виду». Книжная лавка превратилась в миссионерский центр, где древние иконы и боговдохновенные писания являли неведающему прохожему непостижимую силу древнего незамутненного христианства.

«Наш магазин, — писал Глеб, — заменял собор, когда там не было служб. Мы участвовали в его жизни, посещали богослужения. Мне, правда, удавалось вырваться из Монтерея лишь по выходным, о свободе я мог только мечтать. Евгений ужасно уставал, все силы отдавал нашему подвигу: вручную набирал и печатал журнал, переводил и писал статьи, следил за работой магазина, где книг прибывало, посещал все церковные службы, отвечал на бесконечные телефонные звонки. Кроме того, многие люди хотели приобщиться Православия с помощью Евгения. Когда я приезжал вечером в пятницу, он доставал карту Калифорнии и вслух мечтал о клочке земли для пустыни, Я понимал: время приспело».

В этой дерзкой задумке Глеба беспокоило одно: а вдруг они с Евгением не смогут всю жизнь держаться друг друга? «Вместе мы бываем не так часто, — писал он своему соратнику, — настоящее «единение душ» еще не образовалось». Глеб хотел, чтобы Евгений еще больше раскрылся перед ним, дабы не осталось невысказанных чувств, и дьявол не сумел бы внести разлад в их отношения. Однако скорлупа обособленности, в которой издавна, со времени отчаянных поисков, привык скрываться Евгений, была еще прочна. Глеб вспоминает: «Словно ребенок, которого долго держали взаперти, теперь он всего боится и никому не доверяет. Приходится заново приучать его к доверию». Глеб не сомневался, что сердце Евгения полнится любовью, и писал ему: «Ты только кажешься холодным, ты просто держишь любовь в узде и не хочешь этого показать. Дорогой брат во Христе, для того, чтобы я был спокоен и не волновался, делись, пожалуйста, даже минутной скорбью или сомнением, неудовольствием или раздражением, делись честно и искренне, чтобы ничто не омрачало нашу работу!. Умоляю тебя, будь прост сердцем со мной и ничего не стесняйся, тогда мы будем духовной опорой друг другу и придем к совершенному единодушию. В духовной жизни тех, кто общается с миром, это — главное. Насколько я могу судить, простосердечие освободит тебя даже от физической усталости и умягчит душу. Говоря твоим «буддистским языком», ты сделаешься более подвижным, гибким в своей силе, о чём и молимся».

Единство их душ было окончательно скреплено в канун поминовения преподобных Сергия и Германа Валаамских, 11/24 го сентября 1966 года. В полночь братия спустились в усыпальницу архиеп. Иоанна и при свечах отслужили всенощное бдение двум Валаамским основателям. Глеб одел Евгения в черный подрясник — облачение чтеца (коим Евгений уже был) и монаха (коим ему предстояло стать). Там, при свидетельстве икон, писанных Пименом Софроновым, братия дали обет верности друг другу на всю жизнь, как бы ни менялось отношение других братьев к их работе. Они дали обет верности Церкви, заветам архиеп. Иоанна и, наконец, дали обет оставить мир и воплотить мечты о пустыни.

После этого словно гора свалилась с плеч Евгения, он окреп духом, глубже и ближе сделались отношения с Глебом. Тот писал ему: «Очень рад, что ты более разговорчив, это на пользу нам обоим, ледок прежних лет, похоже, тает. Слова твои вселяют уверенность, что душа твоя жива. Они помогают и мне обрести уверенность в себе. Каждый из нас должен стать зеркалом совести другого».

Иногда им случалось (что Глеб считал чудом) посылать письма друг другу в одно и то же время, выражая одни и те же мысли и чувства. «Если мы и впредь будем расти в таком единении душ, — писал Глеб, — то укрепившись терпением и смирением, принесем плоды, которые ожидает от нас Господь».

Каждое письмо Глеба к Евгению наполнено духовной поддержкой, желанием укрепить друга, подготовить его к грядущим тяготам:

«Если наша мечта о ските осуществится, это будет чудо. И даже помышлять об этом надо со страхом Божьим, так чтобы умом и душой мы чувствовали себя уже в скиту. Так нужно готовиться к жизни в пустыни. Ведь там дьявол обрушит на нас лавину зла, чтобы сокрушить, и нашим единственным спасением будут накопленный опыт духовной брани с лукавым да взаимная любовь. Верю в тебя, мой возлюбленный брат во Христе, посланный преп. Германом, верю тебе во всём, и единственно прошу Господа о мудрости.

Бог пока не дал нам настоящих помощников, и не известно, даст ли. Поэтому нам нужно не воздушные замки (скиты и монастыри) строить, а исходить из действительности и вершить свое дело.

Жизнь наша коротка, некогда размышлять о правильной, в нашем понимании, дороге, нужно проживать в Боге каждую минуту, чувствуя, сколь необходима Его помощь, жаждать ее.

Перед тем, как пришло твое замечательное письмо, я открыл «Письма о. Макария Оптинского»19 и вот прочитал: «Не спеши облачаться в монашеское одеяние, пока оно не будет дано тебе, но скорее сам становись настоящим монахом в смирении. прямо сейчас, безо всякого монашеского одеяния». Он даже завершает письмо словами: «Оставайся там, где ты есть, пока Бог не призовет тебя»».

Однажды Глеб выразил опасение, что Евгений — интеллигент, человек умственного труда — не сможет приспособиться к полной лишений жизни в пустыни, требующей хорошей физической закалки. Евгений ответил в письме:

«Не беспокойся обо мне, «интеллигенте и мыслителе». Приобщившись христианства, я добровольно распял свою мысль, но Крест, который я понес, — лишь в радость. Ничего не утеряв, я обрел всё».

К середине 1967 года в епархию Сан-Франциско был назначен новый правящий архиерей — архиеп. Антоний. (Не путать с другим архиеп. Антонием, гонителем Владыки Иоанна. Этот во время суда был в Австралии и участия в травле не принимал, хотя и примыкал к группе недоброжелателей архиеп. Иоанна). Мрачные предчувствия завладели братией, вспомнились слова проф. Концевича: «Есть три архиепископа Антония, будьте осторожны со всеми!»

Новый Владыка должен был примирить два лагеря, возникшие вследствии суда над архиеп. Иоанном. «Мир» был достигнут еще ранее у гроба Владыки, когда его недавние враги слезно просили прощения. Возможно, учитывая их чувства, новый управляющий решил ограничить влияние почитателей покойного архиеп. Иоанна и одновременно «утихомирить» их. Он первым делом распустил основанное Владыкой Братство мирян, запретил служить Божественную литургию в его усыпальнице, сделав исключение только для дня поминовения Владыки Иоанна. Запретил он и читать Псалтирь над гробом усопшего во время службы наверху в соборе, хотя только тогда усыпальница и бывала открыта для верующих. Позже архиеп. Антоний прекратил издание «Православного благовестника», заменив его своим журналом «Тропинка», который Евгений назвал «откровенно серым».

Отец Спиридон в сложившихся обстоятельствах оставил свою важную должность в Сан-Франциско и стал вторым священником в соседнем городке Пало Альто, где сослужил молодому, только что из семинарии батюшке.

Еп. Нектарий, будучи викарием нового Владыки, не смел возражать. Архиеп. Антоний сразу «поставил его на место».

Хотя сам Владыка и не имел ничего против архиеп. Иоанна, более того — даже хорошо отзывался о нем, все, состоявшие в Обществе памяти почившего, почуяли в нем чужака. В отличие от предшествующих иерархов: Тихона, Иоанна, Нектария, архиеп. Антоний был политиком от Церкви, держался «своей» группировки. С его приходом в епархии воцарился чиновничий склад мышления.

«Особенно настораживало, — вспоминал Глеб, — что архиеп. Антоний сразу начал прибирать Братство к рукам, будто оно принадлежало епархии. Поначалу осторожно и вежлив, но было очевидно, что он совершенно не хочет понимать, что мы — не собственность епархии, мы намеренно независимы и, можно сказать, непримиримы с само идеей «церковной организации» по мирским меркам».

Глеб наблюдал за реакцией Евгения: как-то отнесется ко всему этому друг? Конечно, он знал, как претит тому обмирщение церкви. Но, с другой стороны, Евгений лишь недавно стал православным, влюблен во всё русское и хочет делать всё «как полагается». Сейчас это стремление оборачивалось против него, заставляя подчиниться архиеп. Антонию, понуждая «влиться в организацию». Конечно, его успехи на богословских курсах замечены,, так кого же рукополагать во священники, как не Евгения! Духовенство приметило и приветило его, стараясь вовлечь в церковную жизнь. Кто-то даже предлагал ему стать священником целибатом. Подлил масла в огонь и Джеймс, внушая Евгению, что у Глеба своекорыстные цели, что он попирает общеприняты нормы Церкви. Глеба, в свою очередь, смущала мать, твердившая, что Евгений бросит его, как только убедиться в его «бесшабашности и непрактичности».

Глеб вспоминал о замечательном уроке, преподанном ему о. Адрианом, когда тот узрел в юноше соблазн сделаться «значительным лицом в Церкви» (после успешной поездки по стране, когда Глеб устраивал показы слайдов и снискал некоторую известность). «Неужели ты хочешь быть как все?» — гневно вопрошал о. Адриан. Таким Глеб никогда его не видел: побагровевшего, со сжатыми кулаками — вот вот ударит. «Если тебе нужна мирская слава, — заключил о. Адриан, — я тебя больше знать не знаю!»

Глеб понимал, что «чаша сия» не минует и Евгения. «Если ты хочешь почета в Церкви, — сказал он брату, — предупреди загодя. Ибо такая жизнь не по мне. Стоило ли поступаться всем ради того, чтобы превратиться в церковного чиновника? Скучно».

Евгений взглянул Глебу в глаза и ответил, что и сам не желает такого. Цель у него большая. И, слава Богу, что удалось распознать и навсегда отринуть искушение.

Позже архиеп. Антоний сделал Глебу заманчивое предложение: устроить в старом соборе типографию и возглавить ее. «Совсем другой масштаб!» — завлекал он.

Глеб поделился с Евгением. Как быть? Прими они это предложение и не придется больше платить за аренду. Евгений лишь понимающе улыбнулся: «Я не могу работать в такой обстановке».

После смерти архиеп. Иоанна что-то пробудилось в его душе, вспоминает Глеб. Спала пелена наивности. И раньше подозревая, что не всё ладно в церковном мире, он не знал горя под крылом архиеп. Иоанна и еп. Нектария. Теперь к власти пришел иной человек, чуждый им по духу, видевший в Церкви лишь чиновничий департамент. Годом раньше, вскоре после кончины Владыки Иоанна, Евгений написал ставшие пророческими слова: «Вот и кончилось становление нашего Братства. Истинный праведник, архиеп. Иоанн был любящим наставником, опекавшим нас с первых нетвердых шагов. Сейчас же мы окрепли, идти дальше придется самостоятельно».

Да, коль скоро Братство хотело выжить и спастись от «чиновников Церкви», настала пора «удалиться на лоно природы, в благоуханную пустынь», как говаривал Евгений.

Земля от Владыки Иоанна

В тот край, где нехожены тропы,
    я истово сердцем рвусь.
Там с Господом я пребуду,
    Создателя приобщусь.
В краю том не слышно мира,
    ни женского смеха, ни слез,
Там счастливо как младенец
    сподоблюсь невинных грез.
Я чаю рождения свыше.
    Пока же — покой принеси.
Трава мурава в изголовьи
    и купол небесный в выси.

Джон Клер (†1864)

К тому времени, — пишет Глеб, — я уже знал, что нам нужно, дабы устроить настоящую пустынь. Необходим лесистый участок. Евгений всё глубже постигает смысл православных богослужений, стремится полностью соблюдать суточный круг богослужения. Мы пришли к единению душ».

Всё чаще Евгений напоминал Глебу: «Пора уезжать отсюда. Пора жить по настоящему».

Он начал подыскивать землю. Как и задумывалось изначально, братия принялись за участки на побережье к северу от Сан-Франциско.

Однажды забрались на сотню миль к северу и оказались вблизи городка Гарбервилль. Там меж холмов приметили они большой, красивый, рубленый дом. Холод и туман мешали обозреть окрестности. У дома их встретила приятной наружности женщина средних лет, пригласила зайти, осмотреть жилье. Она спешила продать его и потому просила недорого. Дом был чистый, со вкусом обставлен и убран, хорошо подобраны цвета. Приятно пахло старым деревом и свежим кофе. Доносились звуки классической музыки. Хозяйка оказалась очень любезной и весьма культурной. Она рассказывала гостям, как любит этот красивый и уютный дом, провела их по комнатам, угостила кофе. Попрощавшись, друзья снова окунулись в холодный туман.

— Здорово, правда?! — воскликнул Глеб. — Вот это жизнь!

— Ужасно! — покачал головой Евгений.

— Что ты хочешь сказать? — не понял Глеб.

— Там мирской дух — то, от чего мы бежим, — ответил Евгений. — Этот красивый дом для тех, кто хочет красивой жизни. Но нам-то нужно совсем другое.

Весной братия снова поехали к Гарбервиллю. На этот раз от автобусной остановки им пришлось идти несколько миль по проселочной дороге. Дошли до участка — большого луга на склоне холма, усыпанного ранними цветами, по которому бежали весенние ручейки. Однако к их разочарованию по соседству стоял дом.

Глеб вспоминает: «После пасхальной службы и ночи в автобусе мы очень устали. Я пошел прогуляться, а Евгений растянулся на траве и тотчас заснул. Я засмотрелся на него: среди весенних ароматов и веселого журчания ручейка на солнечном лугу сладко спал мой брат. Благословив его, я не мог удержать слез: зачем понадобилось ему отшельничество, когда сейчас Церкви так не хватает пастырей? Евгений талантлив, из него вышел бы прекрасный священник, приобщающий людей христианских таинств (что впоследствии и подтвердилось). Но ему, видно, уготована иная судьба. Неужели его предназначение, как он сам желал, — жить отшельником и писать о вероотступничестве людей, в то время как эти люди погибают без пастыря? Он не любил толпу. Глупость и недостатки человеческие его безмерно утомляли. Но тогда зачем здесь я, что мне-то надо «на чужом подворье»?

Так и стоит перед глазами картина: человек, призванный Богом, словно мертвый среди оживающей природы, мертвый для мира сего, мертвый еще при жизни. Я запечатлел его смерть.

Евгений проснулся. Лицо у него было землисто серое, усталое. Я понял: долго ему не прожить. Он то и дело торопит меня, подталкивает к работе, дабы пробуждать людей от духовной спячки, помочь им осознать сущее, Истину, совсем недавно познанную им самим, живую и такую близкую. И я почувствовал, услышав призыв Господа! Проповедовать мистическую сторону христианства. Но для этого нам нужно стать самими собою, содрать с себя всё мирское. До чего же наш путь одинок!

За этим путешествием последовало другое: Лаврентий повез нас к местечку Форт Росс. А потом еще — на этот раз вглубь штата. Денег почти не было, поэтому мы просто ездили и приценивались. Мы едва набирали 85 долларов на аренду магазина, а ведь набегали и другие расходы.

Вскоре Евгения известили: продается большой участок «в глубинке», недалеко от деревушки Платина (64 жителя!). И мы решили съездить посмотреть. В воскресенье исполнилась годовщина упокоения архиеп. Иоанна. Мы причастились и долго и истово молились о грядущей поездке.

Назавтра, 3 го июля 1967 года, Лаврентий повез нас на своей машине на север. Путь оказался неблизкий — лишь за полдень мы добрались до городка Красный Утес. Там нас встретил агент фирмы, торгующей недвижимостью, и повез на своем джипе дальше на запад. Летнее солнце еще не клонилось к закату. Встретились ковбои, они гнали стадо по выжженной земле, и нам пришлось остановиться, переждать. Они сняли шляпы, приветливо помахали нам. Евгений светился неописуемым счастьем. На какую благодатную почву пали бы здесь семена Православия, среди этих простых ковбоев, думалось ему.

Ехали с час. Проселочная дорога вела в гору. Вскоре мы остановились и дальше пошли пешком. Дошли до поляны среди старых могучих дубов на северном склоне горы. Неподалеку виднелась недостроенная сторожка: была лишь железная крыша, ни стен, ни пола. Чуть к востоку отстоял флигель с каменной трубой, в традиционном стиле. И больше ничего. Достоинством и величием дышали эти края. День выдался теплый, и прогулка наша удалась. Агент фирмы повел нас по склону вверх, и неожиданно мы очутились на макушке очень красивой горы. К югу простиралось обрамленное скалами плато, и вид открывался столь чарующий и исполненный покоя, что мы слова не могли вымолвить.

Я чувствовал, что творится в душе Евгения. «Мне здесь нравится», — только и сказал он тихо. Даже Лоренс, на которого всегда трудно угодить, умягчился душой и все придирки оставил при себе. Я подошел к агенту, который указывал на великолепную обзорную площадку, расписывая достоинства участка, и спросил: «Сколько придется платить в месяц, если мы сойдемся в задатке?» (За 80 акров хозяин просил 14 тысяч долларов, и горная вершина находилась прямо в центре участка, собственно, половина продаваемой земли. Мы сказали, что стеснены в средствах, и нам решили предложить половину. Вторая половина занимала западный склон, и там была своя речушка.) «По 100 долларов в месяц», — ответил агент.

Я с грустью посмотрел на Евгения. Таких денег нам неоткуда ждать. Мы едва сводили концы с концами: кроме аренды лавки нужно было платить за жилье Евгения, да и мне за дом в Монтерее приходилось ежемесячно выкладывать немало. Грусть защемила сердце, ведь о таком месте мы и мечтали.

У Евгения на лице появилось страшное выражение. Оно помрачнело и застыло, словно Евгений весь ушел в себя. Ясно, значит, он уже принял решение. Здесь он и хотел бы умереть! «Господи! — взмолился я, — ради моего брата, дозволь нам здесь жить!»

Задаток был невелик: хозяин спешил продать землю. Там не было воды, да и само место — глухомань. К западу — национальный заповедник, к югу на 40 миль — ни городка, ни деревушки, ни даже фермы. Вся земля с той стороны принадлежала государству, в лесу водилось много всякой живности, случались и медведи. К северу и востоку землей владел некий У. Д. Сноу, так и оставивший ее в первозданном виде. Воздух был наполнен ароматами смолистой хвои, с запада дул свежий ветерок. Там, в шести милях отсюда, проходила дорога, упиравшаяся в ущелье Бигам. Лучше места не сыскать!

— Ну что ж хорошего, если нет воды? — усомнился я.

— Тем-то место и хорошо, — ответил Евгений.

Затем агент фирмы повел нас дальше на запад, мы спустились в ущелье. Здесь он показал нам родник, вода сбегала в деревянный короб, а когда он набирался полон, тонкой струйкой бежала дальше. Мы напились холодной, чистой как слеза воды. Перевалили еще за одну гору и оказались в другом ущелье. В теснине меж двумя склонами прилепился домик с огромной плитой. Мы полюбопытствовали, как ее доставили в горы. «На мулах», — последовал ответ.

Мы вернулись к джипу, перебрались через речушку и взобрались еще на одну гору посмотреть другой участок. Однако он ни в какое сравнение не шел с «нашим», с той дубовой рощицей. Необыкновенно поэтичное место! Я клял себя за чрезмерную чувствительность.

У Красного Утеса мы распрощались с нашим провожатым, пересели в машину Лаврентия и покатили домой по раскаленной солнцем необъятной долине Сакраменто. Ее просторы были мне по душе, что-то похожее на бескрайние русские степи, добела раскаленные солнцем: жухлая трава волнами колышется на ветру, справа — золото и пурпур заката. Было время вечерни, мы спели «Благослови, душе моя, Господа», а солнце садилось всё ниже и ниже, закатные тени густели. Я сидел сзади и видел, как на глаза Евгению навернулись слезы и медленно поползли по щекам. У нас с собой были молитвословы, и мы пели беспрерывно дотемна. Лаврентий довез нас до книжной лавки и отправился домой, еле живой от усталости. На прощанье сказал: «Решайте поскорее. А то надоело попусту взад вперед кататься. Сегодня вполне подходящий участок смотрели». Постояв у дверей магазина, мы, не сговариваясь, пошли к усыпальнице архиеп. Иоанна, у нас были свои ключи. Припав ко гробу, уже в полном изнеможении начали молиться. В мраморном склепе стояла полная тишина, лишь иногда что-то потрескивало.

Молились мы не о земле — мы ее уже нашли, — а о прознании воли Божией. Молча мы благословили друг друга, я обнял Евгения и почувствовал, что он плачет. Потом он отправился домой, а я поднялся на балкон нашего магазина, где обычно коротали ночи.

Над дверью висела икона Спасителя. Не шелохнувшись, лишь чуть облокотившись на стеклянную дверь, я испросил Божие благословение. Я ощущал Его присутствие. Не сомневался в этом, ибо сколько чудес уже свершилось здесь. Но настала пора покинуть это место, пора «возрастать в духе». Несомненно, я буду скучать по этим святым для меня стенам. За спиной на улице проносились машины, светились фонари, оживленно переговаривались прохожие — стоял субботний вечер. Я отчетливо слышал голоса, окно над дверью было открыто. Но звуки улицы меня уже не трогали. Да, пожалуй, и ничто мирское. Душа радовалась. Видно, чуяла скорые перемены. Сердцем я знал, что наша лавка — это некая таинственная вершина, на которую мы взошли. Теперь нас ждала очередная — в Платине. Она всю ночь виделась мне в золотистом свечении, с трепещущей на ветру листвой, я так люблю слушать ветер. Так где ж я был?

Евгений той ночью занес в летопись следующее: «Здесь есть всё для вдохновенья: лес, безлюдность (ни души на две мили окрест), горы, снег зимой. Но нет воды. Не это ли нам указ, чтоб брали землю, раз не хотим жить мудростью мира сего».

Рано утром в соборе отслужили литургию. Все, включая меня и Евгения, причастились. После службы еп. Нектарий почему-то пошел домой приготовить для нас завтрак. Сказал, что принесет его в книжную лавку, где мы и потрапезничаем по монастырски с душеполезным чтением.

Я спустился в усыпальницу, встал на колени, положил голову на митру архиеп. Иоанна и застыл в молитве: «Господи, яви нам волю Свою!» И тут я услышал голос о. Митрофана (он был туговат на ухо и говорил очень громко). Вдвоем с Евгением они направлялись к усыпальнице. «Женя, — сказал он, — на последнем сходе прихожан мы решили: раз уж ты бываешь на всех службах, предложить тебе место псаломщика20 и платить по 100 долларов в месяц. Согласен? Тебе ведь нужны деньги, мы в любом случае дадим. У тебя будет один выходной, в пятницу».

Я ушам своим не поверил. Поднялся и увидел их обоих. Отец Митрофан слово в слово повторил сказанное (думал, что я не слышал) и отправился по своим делам. Его окружили люди.

— Что, по твоему, всё это значит? — спросил Евгений шепотом.

— Может, Господь хочет, чтобы мы жили на этой земле?

— И ты еще спрашиваешь?! Конечно! Видишь, как близок Бог! — радостно воскликнул я и собирался уже уходить. Он стиснул мою руку, заглянул в глаза.

— Это значит, что Владыка Иоанн дарит нам эту пустынь! — и подтолкнул меня ко гробу, чтобы мы смогли поблагодарить нашего благословенного покровителя. Мы приложились к мантии, митре и посоху Владыки. — Никому ни слова! — наказал Евгений. Я, разумеется, согласился.

— Хотелось бы еще раз посмотреть участок. Давай попросим Николаса Марра — он сейчас в Доме свят. Тихона — свозить нас туда, — предложил Евгений. — Что скажешь?

— Когда? Завтра? — только и спросил я.

Сказано — сделано. Поутру Николас повез нас в Платину, пообещав ничего никому не говорить. Добрались мы быстро, взобрались на гору и принялись горячо молиться. Прочли акафист Богородице, молитву архиеп. Иоанну, окропили всё окрест святой водой. Николас, хотя и был погружен в собственные заботы, понял важность происходящего. Утром место предстало совсем иным. Мы прикинул, что и где построить, и к вечеру вернулись домой.

Не прошло и месяца, как земля стала нашей».

Вспашка новины

Распахивайте у себя новину, ибо время взыскать Господа,
чтобы Он, когда придет, дождем пролил на вас правду.

Ос. 10:12.

Удалиться в пустынь Глебу не давал обязательства перед родными. Уже много лет на его попечении находилась мать и больная сестра и оставить их он не мог. Мать поставила жесткое условие: сын волен отправляться в пустынь, но сперва должен купить ей дом с видом на океан и найти сестре высокого, красивого и богатого мужа. Дом Глеб купил (за долгие годы работы удалось скопить немного денег), но с замужеством сестры дело обстояло не так просто. Однако и это вскоре разрешилось при чудесном содействии архиеп. Иоанна. Однажды в декабре 1966 года Глеб долго читал Псалтирь в усыпальнице. «Оглянувшись, увидел, что народ разошелся, — вспоминает он, — я оставался один на один с Блаженным. Сердце защемило, и я расплакался, припав к его гробу, накрытому мантией. И вдруг меня пронзила мысль: ведь он жив, предстоит перед Господом, слышит нас, так почему бы не попросить его о помощи в моих нуждах. И я начал горячо молиться о сестре — она так хотела выйти замуж, но из-за болезни ей трудно было найти близкого человека. Тем временем богослужение наверху в церкви закончилось, усыпальницу сейчас закроют, и я ушел. То было воскресным вечером. А на следующий день сестра сказала, что познакомилась с молодым человеком и, похоже, они понравились друг другу. Вскоре они поженились, родился ребенок, и вот уже много лет они счастливо живут вместе. Самое примечательное то, что познакомились они в тот час, когда я взывал к блаж. Иоанну о помощи».

В 1967 году Глеб обрел долгожданную свободу благодаря одному русскому, Сергею Ходсону. «В последние дни перед кончиной его матери, Лидии, моя матушка много помогала их семье. Сергей прослышал, что я мечтаю оставить работу в школе и посвятить себя изданию журнала, — вспоминает Глеб, — он сказал, что хотел бы снять комнату в нашем доме. (Я купил его матери два года назад благодаря заступничеству Богородицы). Моя матушка согласилась. Зная, что сердцем я, по ее шутливому выражению, «в книжном доме на балконе», она позволила мне уйти с работы. Теперь, сдавая комнату, она не знала нужды. А через год господин Ходсон умер, оставив нам немного денег, что тоже помогло. Я сходил в банк, переписал свою часть наследства на мать и сестру — в знак благодарности за свободу. И дом со всеми закладными перешел им. Я же был волен распоряжаться своей жизнью».

В 1967 году на Успение Глеб переехал в Сан-Франциско на улицу Климент, в дом, который снимал Евгений. Они перевезли туда печатный станок, так как в книжной лавке набирать и печатать было трудно — то и дело приходилось отвлекаться. Теперь же они работали по очереди: один в лавке, другой дома, готовя журнал. Дома совершали и богослужения. С тех пор на протяжении оставшихся 15 ти лет жизни Евгений ежедневно вычитывал полный круг суточных служб.

Далее Глеб пишет: «Конечно, мы полностью были поглощены переездом в Платину. Мы съездили туда еще раз в феврале. Идти пришлось по пояс в снегу — накануне была сильная метель. Лишь к ночи, промокнув до нитки, добрались до места. Тишина, первозданная чистота, ни души окрест. Право, ради этого стоило три часа кряду утопать в сугробах.

Мы решили не затевать строительства до весны. Евгений выучился водить машину, получил права. Мы купили грузовичок. В нашу лавку переехал Филипп Потовка21 из Мичигана. Стали было прикидывать, что и где строить, но выяснилось, что ни Филипп, ни Лаврентий не горят желанием поддержать нас. Джеймс тоже лишь однажды посетил Платину, понял, что это не по нему.

Зато мы наслаждались. Мы враз полюбили Платину! И Господь являл нам суть и смысл этой затеи. А наш небесный покровитель архиеп. Иоанн помогал в минуты сомнений и слабости.

Мы решили, что сперва на неделю автобусом отправлюсь туда я. А на следующее воскресенье на машине приедет Евгений, отвезет меня к автобусной остановке, а сам останется в Платине, тоже на неделю. Я же буду подменять его в соборе, где он был псаломщиком. Поначалу Евгений боялся отпускать меня одного, однако сама мысль пришлась ему весьма по душе, ведь он любил природу.

2/15 мая, на свои именины, причастившись, я сел в автобус и доехал до Красного Утеса. Оттуда пришлось идти пешком — иначе до Платины не добраться. Прошел несколько миль, потом немного подвезла случайная машина, и снова — с чемоданом в руке — вперед, на своих двоих. Какой-то пожилой господин подвез прямо до места. Немного поболтав, мы расстались, и я остался совсем один. Вечерело. Признаться, мне было не просто страшно, а жутко, особенно, когда налетел западный ветер, завыл в горах, заскрипели застонали деревья, заухала сова, заскреблись— зашуршали мыши. Стен у нашего жилища не было, лишь угловые столбы да крыша с навесом для крыльца. Я начал молиться.

Да, я сразу понял: Платина — это то что нужно. Место поистине благоуханное. Аромат незнакомых цветов пьянил. Мало помалу я начал сооружать стену с западной стороны. В первые дни я решил разведать окрестности, но осторожно: случись что со мной — помощи ждать неоткуда. Несколько раз я даже спускался к дороге, в лавку, справлялся, нет ли письма от Евгения.

Но вот настал знаменательный день. С него, я полагаю, и начинается наша жизнь в Платине. То был день памяти св. Иова Почаевского22. Утро выдалось хмурым и мрачным, настроение еще мрачнее — я прикидывал, сколько предстоит сделать, чтобы окончательно переехать. А потом? Как жить дальше? Надо тащить сюда всё наше типографское хозяйство. Появились моя извечная неуверенность, страх, ощущение близкого конца света. Но как-то не вязалось всё это с красотой вокруг, с ней не хотелось разлучаться долго долго, всю жизнь, если, конечно, мы раздобудем воду, избавимся от посягательств «церковных чиновников», убережемся от людей и зверей.

Всю неделю с утра до ночи пребывал я в страхе, слезно моля Господа вразумить меня, глупого. Малейший шорох в лесу, даже щебетанье птиц, приводил меня в трепет, воображение рисовало жуткие картины. Ночами же докучали мыши и — еще более — кошмарные сны. Но каждый новый день сулил начало новой жизни. Я наскоро обходил свои «владенья», благословлял всё вокруг, благодарил Господа, давшего нам эту пустынь. По ночам свирепствовал ветер, с треском и грохотом повалило несколько деревьев.

К середине знаменательного дня я уже вымотался и просил Господа лишь об одном: чтобы и сегодня промелькнуло также быстро, как и вчера, чтобы скорее лечь спать и забыться. Вот вот приедет Евгений и вызволит меня. Вызволит откуда? Кто меня держит, если не я сам? Ведь зачем— то мы решили всю жизнь провести здесь? Неужто все наши задумки — лишь несбыточные мечты, и уход от мира обречен на неудачу? Я устыдился своего малодушия и попытался забыться в работе. Но мысли точно докучливые мухи лезли со всех сторон, и трусливое сердце мое сжималось. Всё валилось из рук, молитва не помогала, дела не отвлекали. Нет, страшило не одиночество, я мог прожить и один, хотя отшельником себя не считал. Мучило меня само житие в пустыни. Единственное утешение: ко мне частенько приходила лань и смотрела с превеликим любопытством.

Смеркаться стало рано, наползли тяжелы грозные тучи, меж деревьев заклубился туман, всё вокруг предстало в еще более зловещем виде. В молитве я обратился ко Кресту, и вдруг меня осенило — у нас же здесь нет креста! Тут же я принялся за работу, решив поставить большой крест при въезде. Получился он больше, чем я предполагал, едва хватило сил поднять. Кое-как, спотыкаясь, чуть не падая, потащил. Начался дождь. Только он и нарушил мертвую тишину. Таща на себе крест, который сам же соорудил и сам на себя взвалил, я думал: затрачено столько сил, но кому нужен мой труд?

Лопаты у меня не было, глубоко выкопать не удалось. Да, не рассчитал я, крест получился большим, а ямка мелка. Что же делать? Собрав все силы, я поднял крест и поставил его — по крайней мере увижу, сколько еще нужно копать. Всё время, не переставая, я творил молитву Святому Кресту. Водрузив, я увидел с удивлением: крест стоит! Я не поверил глазам, отошел, пригляделся — стоит ровно, хотя ямка на ладонь глубиной, не больше. Я поразился: ведь это чудо! Знамение! Крест стоял, словно его держали Ангелы. Я отошел, земно поклонился трижды, поцеловал его, привалил к основанию попавшие под руку камни и в благоговении удалился, не зная, что и подумать. Несомненно, это было чудо!

Снова припустил дождь, и так всю ночь напролет. Выл ветер, и эхо разносилось по всему лесу.

Той же ночью мне приснился сон. Идет толпа людей, шеренгами человек по десять. Рядом со мной оказался Владыка Иоанн, а по другую руку — мои друзья и знакомые. Все они умоляют меня попросить заступничества Владыки. Я пообещал и, наклонившись к нему, хочу испросить благословения и ходатайства о близких, уже приложился к его деснице, но он вдруг берет меня за руку, глядит прямо в глаза и, в свою очередь, прикладывается к моей руке! Как ни был я смущен и ошеломлен, всё же понял, что он благодарит меня за крест, воздвигнутый в этом диком краю. Я прославил Честный и Животворящий Крест Господень на этой некогда языческой, кишащей бесами земле. Да пребудет здесь во веки Христос и да просветит народ сей!

А заглянув в календарь, увидел: сегодня праздник — воспоминание о небесном Знамении Честнаго и Животворящего Креста во граде Иерусалиме в 351 году, а также память преп. Нила Сорского, пустынника Русского Севера. Я понимал. Что все эти «совпадения» очень и очень значительны. День выдался погожим. Ясное голубое небо, ласковое солнце. Я поспешил посмотреть, что ж сталось с крестом, небось, опрокинул его ураганный ветер ночью. На удивление, он стоял, ровно и твердо. В тот день я ожидал Евгения, и мне очень хотелось, чтобы он воочию убедился — крест стоит вопреки всему!

Этим тихим теплым воскресным утром ждала меня в нашем пустынном уголке еще одна встреча. Помолившись и позавтракав, я пошел прогуляться. Сердце мое было исполнено радости и надежды: всё у нас здесь образуется, и Господь благословит наше дело. Я дошел до «шепчущих сосен» (так теперь называется у нас это место), прославляя Бога псалмами. На обратном пути, приметив большой валун, подобрал, взвалил на плечо — пригодится, укреплю им основание креста. Шел я неспешно, размышляя о преп. Ниле Сорском, о том, как он выбрал совершенно уединенную жизнь. Вдруг где-то совсем рядом зашуршала листва. Я подумал, что вспугнул лань, и сейчас она пустится наутек. Но всё было тихо. Даже не взглянув, я сказал вслух: «Ну, что же ты не убегаешь, неужто не боишься?» И только тут посмотрел на склон. Посмотрел — и обмер: прямо передо мной, метрах в двух, стояла большая пума и в упор разглядывала меня. Взгляды наши встретились, мы оба стояли не шелохнувшись. До чего ж красивое существо! В сотни раз лучше, чем на картинках или в зоопарке. Воистину, царь зверей, властитель здешних мест, где собирался жить и я. Красивая темно серая с лиловатым оттенком шерсть, небесно голубые глаза! Пума стояла на склоне холма, выше меня, ей достало бы и доли секунды, чтобы прыгнуть. Однако она не двигалась, я — тоже. И что делать — ума не приложу. Думаю: если прыгнет, брошу в нее камнем. А вообще-то я даже был готов принять смерть от такого красавца зверя, он здесь хозяин, я — незваный гость. Я начал молиться, дабы Господь вразумил тварь Свою и позволил бы мне уйти. Шагнул вперед, глядя в спокойные глаза пумы. Очевидно, я вызывал у нее любопытство. Скорее всего ей не доводилось видеть человека, хоть и созданного править зверями, но слабого и трусливого, боящегося малейшего шороха. Я прошептал пуме ласково: «Ну, пропусти же меня, я боюсь тебя! Я не сделаю зла! Мне лучше здесь жить с тобой, чем с людьми, которые меня обижают». Не знаю, почему мне пришли на ум эти слова. Я сделал еще шаг вперед, повернулся лицом к пуме и продолжал пятиться к дому. Пума не шелохнулась, лишь взглядом следила за мной. Я всё пятился и пятился, тоже не сводя глаз со зверя. Потом ускорил шаг, повернулся и побежал. Пума всё так же недвижно созерцала меня. Прибежав домой, я забрался в спальный мешок и возблагодарил Бога.

Никогда не забыть мне красоты этой Божьей твари: сколько благородства, спокойной уверенности, величия! Воистину прекрасны творения Господни! Крылся в этой встрече и некий тайный смысл, хотя то было не видение, а настоящая встреча с хищником. Страх сковал меня, Божьей волей столкнулся я лицом к лицу со смертью, и каким же потрясением это для меня оказалось. А ведь Он только чуть открыл мне, что такое настоящая пустынь. Теперь, вспоминая об удивительной красоте той Божьей твари, я благоговею перед Господом.

Вечером приехали Евгений и Филипп, а я вернулся в Сан-Франциско. Через неделю он возвратился. Мне не терпелось узнать, почувствовал ли он различие мечты о пустыни с действительностью, пришлась ли она ему по вкусу. Я посетовал на то, как тяжело находиться в соборе, что, несмотря на мою любовь к богослужениям, меня влечет прочь, что этот церковный мир не по мне.

Мы вышли из лавки и отправились на побережье, где располагались богатые особняки. Мы нередко находили там отдохновение после многолюдия в соборе. Вечерело. Небо окрасилось лучами заката. Едва я начал рассказывать ему про крест, как Евгений перебил меня. Когда он с братом Филиппом приехал в Платину, сразу обнаружилось, что тому не по плечу пустынная жизнь. Работать Филипп не любил, несколько раз на дня ездил в город за пивом и после таких «прогулок» был уже не в состоянии что-либо делать. Вскоре он уехал совсем. Евгений остался один. Он выбрал участок под печатную мастерскую, свалил несколько деревьев, соорудил бревенчатый фундамент, укрепил бетонными плитами. Потом решил немного отдохнуть и помолиться. Вернувшись, хотел было взяться за работу, как в ужасе отпрыгнул: на том самом месте, где лежали бревна, оказалась огромная гремучая змея, — видно, человек вторгся в ее владения. Евгений испугался и растерялся, ведь такая встреча не сулила ничего хорошего. Но затем подумал: змея эта — символ темных сил, которые всячески мешают братии. Он схватил лопату — догадался привезти ее из Сан-Франциско, — помолился св. Георгию Победоносцу, поразившему змия, и одним махом расправился с гадиной. На этом месте выросла печатная мастерская, дабы нести всепобеждающее слово Божие всему англоязычному миру.

Тем же днем под вечер, окончательно вымотавшись, Евгений присел отдохнуть на складной стул. Дверь осталась приоткрытой. Вдруг он увидел на пороге архиеп. Иоанна в черном монашеском одеянии. Не понимая, сон это или явь, Евгений, нимало удивившись, всё же решил заговорить с Владыкой, хотя отлично знал, что тот два года назад скончался. Евгений в те дни испытывал то же, что и я: ему стало казаться, что вся затея с переездом в пустынь совершенно безнадежна. И он поторопился задать Архиепископу несколько вопросов:

  1. Будете ли Вы с нами? — Блаженный кивнул.
  2. Будет ли Глеб со мной? — Опять согласный кивок.
  3. Будем ли мы жить в пустыни? — И снова «да».
  4. Будет ли с нами кто-нибудь из настоящих помощников? — Владыка покачал головой. И, наконец,
  5. Останемся ли мы в Платине навсегда? — Опять «нет».

И видение исчезло. Но Евгений после этого исполнился уверенности и закончил: это — благословляющая десница Божия».

Задумчиво облокотясь на парапет набережной, Глеб спросил, как брат толкует видение.

— В Платине нам придется еще труднее, чем в Сан-Франциско, — ответил Евгений.

— Да кто мы такие, чтоб браться за такое дело? — взмолился Глеб, боясь, что они не выдержат грядущих испытаний. — Мы же два идиота! Какой от меня толк! Я немощный грешник!

Евгений положил брату на плечо руку.

— Именно потому, что мы великие грешники, Господь и призывает нас на это дело. И всё у нас получится.

Исход из мира

До конца своих дне отец Евгения поддерживал сына в стремлении к новой жизни. В 1967 году, выйдя из больницы после операции, он написал сыну: «Внимательно слежу за твоим развитием и радуюсь твоей деловой хватке и религиозному рвению. Верю: всё задуманное тобой сбудется. Твой путь в Православие надежен и прям». Не прошло и года, как в июле 1968 го он скоропостижно скончался.

В Кармеле добрейший Фрэнк всегда помогал соседям и братьям прихожанам: кому ядовитый кустарник срубит, кому что из утвари починит. В день смерти он помогал соседу красить дом. За этим бескорыстным добрым делом его и настиг инфаркт. В последней записке сыну (на обороте письма Эстер) он завещал:

ЖЕНЯ!
ДЕРЖИСЬ НАМЕЧЕННОГО КУРСА.
Папа.

Эстер никак не могла смириться с тем, что не попрощалась с мужем, не сказала ему напоследок и слова. Евгений тотчас же прилетел к матери. Приехали и Эйлин с Франклином. Старший сын привел в порядок финансовые дела матери, но моральную поддержку в час скорби ей оказывал младший «религиозный» сын. Присутствие Евгения очень помогло ей. И, как он признался в письме к Алисон, ему это было тоже очень важно. Прошлые раздоры забылись. Сейчас Эстер меньше всего думала о мирском преуспеянии, ей нужна была вера.

К лету Евгений и Глеб твердо решили переезжать в Платину. «С Божьей помощью жилище наше готово, можно селиться, — писал Глеб, — в печатной же мастерской пока нет ни стен, ни крыши, однако мы решили не тянуть с переездом.

К тому времени местное духовенство уже уважало нас. Архиеп. Антоний даже собирался навестить наш дом и мастерскую. Еп. Нектарий, которого архиеп. Иоанн просил не оставить нас своей заботой и который стал моим духовным отцом (стараниями о. Адриана), мечтал открыть свой монастырь и надеялся, что Евгений присоединится к нему. Он знал, что противлюсь жизни монахов в миру. Отец Николай Домбровский из Аламеды частенько зазывал нас к себе на обед по воскресеньям, — видно, думал, что мы составим хорошую партию его дочерям Алле и Тамаре, очень славным девушкам. Впрочем, все понимали, что сердца наши стремились «неотмирным» подвигом послужить Богу. На переезд требовались деньги, а их не было, хотя мы уже издали несколько книг, да и подшивка за 1968 год была как никогда внушительной. Но Господь снова помог нам. Однажды, вернувшись с ранней литургии, Евгений показал мне десять стодолларовых банкнот. Утром к нему подошла одна набожная русская (она всегда покупала у нас ладан, ее так и прозвали «ладанной дамой») и сунула деньги, сказав, что они нам понадобятся и чтобы мы никому о них не говорили. Значит, Господь видел, что мы готовы к пустыни.

Принялись упаковывать вещи. Чтобы не привлекать внимания, мы по ночам перевозили ящики в заранее арендованный гараж. Забили его до потолка».

Владимир Андерсон вызвался присматривать за книжной лавкой после нашего отъезда. Он учительствовал в местности Уиллитс и обещал на выходные наведываться в Сан-Франциско. В будние дни в магазине должны были работать другие помощники. Хотя на переезд в пустынь братию благословили и о. Адриан, и архиеп. Аверкий, и старец Никодим с Афона, они всё же не решались сказать о переезде еп. Нектарию, боясь, что он огорчится. И верно: узнав об их решении, он расстроился, попрекнул братию, дескать, они «плюнули ему в душу». Выслушав все доводы, он, конечно, понял их, но всё же ему было очень тяжело расставаться с мечтой о монастыре в Аламеде, где главную роль отводил Евгению и Глебу.

Известили они и архиеп. Антония. Тот, по словам Евгения, «пока одобрял их решение».

В августе 1969 года братия наняли большой грузовик и погрузили всё свое оборудование. Глеб вспоминает: «Когда перетаскивали печатный станок, пришел о. Афанасий и посоветовал везти на катках. В первый раз я увидел, сколько любви у него во взгляде. Он глубоко почитал Владыку Иоанна и чуял, что тот незримо присутствует с нами. То же чувствовал и я.

Переезжали мы долго. Наконец, 14/27 го августа, в канун праздника Успения Богородицы мы, как думалось, в последний раз отправились в Платину на грузовике, намереваясь вернуться к вечерней службе и возвратить машину. Жара стояла неимоверная. Грузовик был огромен и неуклюж, не знаю, как Евгению удавалось так спокойно и сноровисто вести его. Чуть за полдень прибыли на место. Пришлось обрезать большие сучья и ветви, чтобы поставить грузовик у фундамента с настилом — полом нашей будущей печатной мастерской. Мы перекусили и принялись за работу. Управившись, мы буквально свалились с ног. Проснулся уже ночью. Вовсю светила луна, высыпали звезды. Ни звук, ни шороха — необыкновенная тишина. Даже птицы примолкли. Ночь ласкала теплом. Несказанное блаженство снизошло на меня. Наверное, вот так и в Раю, подумалось мне. Ни ветерка, однако воздух восхитительно свеж. Чуть застили луну легкие, почти прозрачные, быстрые облачка, лес стоял словно завороженный. Я босиком прошелся по нашей священной земле. Как приятно ступать по ней. Евгений крепко спал в доме, и я решил его не будить. Сейчас всё равно не поедем — опоздали и грузовик возвращать, и ко всенощной. Впрочем, чем здесь не всенощное бдение? И я принялся петь псалмы, слезы сами собой покатились из глаз. Не ведал я тогда, что пройдет не так уж много лет, и в такую же ночь на Успение я лишусь своего сотаинника, своего задушевного друга».

Утром братия выбрали красивое место, принесли книги и начали служить Успенскую заутреню. Вдруг из леса вышла лань и легла рядом, с любопытством оглядывая новых соседей, появившихся здесь с совсем иными целями, нежели их предшественники — охотники. Братия лишь изумленно переглянулись. Но самое удивительное ждало впереди: дошли до места на утрени, когда все в храме встают — на Песни Пресвятой Богородице перед 9 ой песней канона — и лань встала! Кончилась песнь, и лань улеглась опять и не ушла до конца службы. «Как же близок Бог!» — подумалось братии.

Глеб пошел в дом, а Евгений остался еще помолиться в тиши и покое нового обиталища. Теплый ветерок бродил по высокой траве, шелестел в кронах деревьев неживыми листьями, и они шурша падали на землю.

Как выяснилось, горный кряж этот назывался Благородным — чем не подходящее место для человека с таким же именем (Евгений означает «благородный»).

Глеб очень верно подметил отношение друга к этому месту: Евгений и впрямь считал, что здесь, подобно мертвому палому листу, он сможет умереть для мира. Душой он умер для мира давно, но лишь здесь он мог вкусить сладость этой смерти, оставаясь живым для того, что вечно. Как и смерть телесная, смерть для мира — тайна, и постичь ее могут лишь те, кто сам ее пережил. И Евгений навсегда останется тайной для тех, кто его знал. Но то, что непостижимо для людей, ведомо Господу, пред Которым предстал сейчас человек — Его творение, готовясь ко грядущему единению с Творцом. Евгений почитал себя недостойным избавления от мирской суеты, недостойным этой «земли обетованной». Насколько же тогда должен был он умалиться, думая об обещанной Богом вечной жизни! Осенний лес готовился к зимнему успению, чтобы восстать к жизни вечной. И Евгений не мог сдержать слез благодарности: ведь Господь, как и в усыпающей природе, готовил его возрождение через смерть.

На том самом месте, где сидел тогда, обретет Евгений вечный покой. Здесь ожидает он всеобщего Воскресения.

ПРИМЕЧАНИЯ:

  1. Одна из самых фешенебельных гостиниц Сан-Франциско, в районе Ноб Хилл.
  2. Несколько времени спустя то же Общество обратилось с просьбой к одному греческому священнику, в результате чего возникло Православное конфирмационное движение. Евгений впоследствии написал о нем в книге «Православие и религия будущего».
  3. После смерти еп. Иоанна Нектария (1970) вышеупомянутый еп. Феофил (Ионеску) собрал румынских епископов и рукоположил нового иерарха Французской Православной Церкви, еп. Германа Сен Денийского.
  4. В список входило 20 имен западных святых во главе со св. Аншаром, еп. Гамбургским, просветителем Дании и Швеции. См.: Иером. Серафим (Роуз) и игум. Герман (Подмошенский). Блаженный Иоанн чудотворец. М.: Изд. «Русский паломник», 1993, с. 65 68.
  5. Он умер 19 го июня 1966 г. по церковному календарю, коему он неукоснительно следовал, не обращая внимания на новый стиль (по новому мирскому календарю это 2 ое июля).
  6. День в день, пять лет спустя, обрел вечный покой и сам архиеп. Леонтий, тоже изведавший гонения и угрозу отлучения.
  7. Любимая книга проф. Концевича. Он, бывало, открывал ее наугад и всякий раз чудом попадал на нужные слова, находил ответы на мучившие вопросы. Глеб следовал примеру профессора.
  8. Тот, кто читает во время службы на клиросе.
  9. Имя изменено.
  10. 6/19 мая. В другой день памяти св. Иова (28 го авг./10 го сент.) блаж. Иоанн благословил некогда основание Братства.