Кому мы больше верим: поэту или прозаику?* (Ольга Седакова)

Первое, что само собой приходит в голову, — это поставить вопрос к каждому из слов этого вопроса: в каком смысле «верим»? Чему именно верим? И какому именно «поэту»? И какому «прозаику»? Возможно, все эти слова или какое-то из них мы понимаем по-разному — и, значит, будем обсуждать разные вещи. Начиная с первого слова: «мы». Кто мы? Например: если «мы» — филологи или историки искусства и нас долго и убедительно учили видеть в произведении в первую очередь не человеческое высказывание, не сообщение какого-то опыта, а «тексты», «контексты», «стили», «приемы», «структуры», «работу в языке» и т. п., «мы», вообще говоря, не то чтобы «не верим» ни поэту, ни прозаику, но самый вопрос о такой «вере» звучит для нас наивно. А филологи — далеко не самый страшный случай. Есть еще социологи, есть психологи… то есть те, кто внимателен не к тому, что поэт или прозаик говорит, а к тому, чего он не договаривает, в чем проговаривается. Есть и такая наука чтения.

Конечно, я, филолог по образованию, несколько преувеличиваю благоприобретенную филологическую бесчувственность. Лучшие филологи, пройдя всю эту «школу недоверия», не утратили простой (нет, совсем не простой!) веры писателю: то есть, не выбыли из славного человеческого сословия читателей. И тогда они — во всяком случае, те из них, кого мне довелось лично знать (могу вспомнить Ю. М. Лотмана, С. С. Аверинцева, М. В. Панова, Н. И. Толстого), больше общались с поэтами и явно были склонны больше верить поэтам. Почему? Потому, что поэзия — алгебра словесности, а проза — ее арифметика? Может, и так. А может, потому, что поэты говорят «большие слова», как сказал филолог из филологов С. С. Аверинцев.

Когда «большие слова» пытается сказать прозаик, мне, во всяком случае, становится неловко и хочется, как Базарову, сказать: «Друг Аркадий, не говори красиво!». Да, вне стихотворного строя это уже не «большие», а «красивые» или «эффектные» слова. «Эффектные» слова удобно к случаю повторять, но их ничего не стоит опровергнуть. В их пафосе нет веса, нет тяжести. Они не прошли какой-то особой пробы. Хорошие писатели обычно говорят их не от себя, а поручают персонажам (о чем, впрочем, читатели легко забывают и считают, что это сам Ф. М. Достоевский сказал: «Красота спасет мир»). Поэтическое большое слово прошло эту пробу на чистоту и прочность, эту плавильню: оно прошло через огонь необычайно затрудненных условий собственного появления.

И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг,
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих.
(Мандельштам, «Восьмистишия»)

«Дуговая растяжка», разряд молнии — это и есть «большое слово». «Большие слова» поэтов нельзя опровергнуть, как эффектный афоризм. В них и нечего опровергать.

Достигнутого торжества
Игра и мука —
Натянутая тетива
Тугого лука…
(Пастернак, «Во всем мне хочется дойти…»)

Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей…
(Заболоцкий, «В этой роще березовой…»)

Бывает такое небо,
Такая игра лучей…
(Анненский, «То было на Валлен-Коски»)

С чем здесь спорить? Высказывание поэта состоит не из слов — а из фантастической законности их явления и соединения. В этом смысле они и большие слова. Опровергать их нелепо — потому что в таком случае надо опровергать не смысл их, а саму их плоть, звук, место этого звука в общей звуковой цепи (как в первой строфе, из Пастернака, натянутой на двух крайних на высотной шкале русских гласных: И У). Эти «большие слова» не значат что то: они просто есть что-то. И реальность их существования поражает. В «больших словах» поэта мы узнаем слово нашего языка не как смысловую, но как силовую единицу. Да, с поэтическим словом всерьез, по-прозаически (точнее: по-журналистски) спорить будет только невежда определенного толка. Зато их, «большие слова» поэтов, можно просто не слышать. Есть и такое «мы», просто не слышащее поэзии как поэзии. Это те, кто привыкли понимать слова «по отдельности», а поэзия «по отдельности» не говорит.

Я не буду утомлять вас перебором всевозможных «нас». Тем более не буду останавливаться на само собой разумеющемся факте, что и поэт поэту рознь, и прозаик прозаику. И, следовательно, стихи, в которых от поэзии осталась только внешняя, легко имитируемая форма, — это самая недостоверная вещь на свете. Я буду иметь в виду стихи, в которых есть поэзия.

В вопросе, как он поставлен, есть явное очарование. Это очарование не позволяет впадать в дотошное занудство и без конца уточнять каждое из упомянутых слов. Предположим, что мы знаем, о чем говорим. Мы исходим из того, что вообще-то мы верим тем, кто пишет стихи и прозу, но кому-то из них больше, а кому-то меньше. То есть мы еще не совсем пропащие люди. <…>

* Выступление на Оксфордских дебатах (Москва, Британское посольство, 26 июня 2008).

olgasedakova.com