Маленькая ода к безнадежности
«Душа моя скорбит смертельно», —
Сказал он в Гефсиманской мгле.
Тоска вам сердце не сжимала?
И безнадежность не ворчала,
Как лев на раненом осле?
И душу боль не замещала?
Так вы не жили на земле.
Младенцы в чревесах тоскуют
О том, что перешли границу
Непоправимо, невозвратно —
Когда у них склубились лица.
А мытарь с каждого возьмет
Обол невыносимой боли —
Пожалте денежку за вход —
И вы увидите полет
Орла и моли.
Моцарта кости в земле кочуют,
Флейты звенят в тепличном стекле,
Они погибели не чуют,
Они не жили на земле.
О несовершенстве органов чувств
Вот радуга — в ней семьдесят цветов,
оттенков и ворот,
На подступах к глазам — я чую,
Я вижу зеркало — в нем семьдесят детей,
Толпа теней, блестя, таясь, кочует.
Гудят, звенят на чердаках ушей,
А человек и в полдень нетопырь.
Глубокая вода, и я при ней
Как рюмка на колодезной цепи.
Какая длинная нам выпала весна —
Не развернется лист, но делает усилье.
Хотя бы выросла вторая голова!
Прорезались хоть бабочкины крылья!
Мышление не причиняет боли
(К сожалению)
Ах, если бы давалась мысль
Подобно-мускульным усильем —
А не слетала будто рысь,
Как молния скользя без крыльев.
Бежать, летать, ползти и строить —
Все это воля, это мы,
А слово принесется с ветром
Из лона животворной тьмы.
А может быть, душа незримо
Готовится — благое семя
Принять, — чтобы не в хаос мимо,
А в круглое упало темя.
Волосоведение
(Vision)
С близка глядя на животное,
Вдруг чувствую восторг
(Будто кончился срок) —
Грива искрящейся кошки
Похожа на Нью-Йорк.
Буйные космы юного Маяковского
Стекают по уступам черепа,
Как индонезийские джунгли,
Слегка влажные, —
Где прилипли к земле,
Где лианы таинственной (или змеи) шнур,
В кипенье сплетенных зарослей —
Каменной формулой мира
В голове его — Боробудур.
В далеком простом Нью-Йорке
(Он как порожденье земли, как скалы — прост),
Где не имеет значенья
Даже гиганта рост,
Где Маяковский был мал, как я,
Глазом кося больным
На Эмпайр-Стейт-билдинг.
Потом я вижу его в океане,
Лишенным огня и пищи,
Потерпевшим крушенье,
Распростертым на лодочном днище.
Когда на тебя, Нью-Йорк, я смотрела
С ости стальной, в облаках —
Ты валялся вздыбленной волчьего шкурой,
С которой сдувая прах,
Ветер на длинных крылах
Несет через океан
Тех, кто умер всего на мгновенье.
Там он их бросит в долину,
Длинную узкую пропасть —
Тоскливее волчьего воя
Долина Иосафата.
Чем ближе к страшному часу,
Тем меньше помним о нем.
Когда небо толчком
Завертится волчком,
Ты примешь себя
За сестру или брата.
И в ожиданье приговора
Или пронзающего взора —
Кукареку, и писк, и хлопья разговора,
Подземного моря гуденье...
Сено волос упругое попирать —
Или это океан под ногами?
Ожерельями прошлых жизней своих играть,
Как Шива бусами и черепами.
Будто Ариадны нить,
Долгий змеящийся волос,
То в Новый свет, то на Страшный Суд
Ведет ветвящийся голос.
И тут понимаю внезапно: я —
Одна из труб органа,
Которые воют, поют, ревут,
Не зная — поздно ли, рано.
Пшеничное поле — так много нас,
Растем ужасным хоралом,
Сребристой изнанкою труб, тьмой лесов,
Заволосевшим астралом.
Космос ворсистый колышется весь
Проросшим ежом голосов.
Хоть взлетай подстреленным голосом вверх,
Хоть прядай в ядро земли срезанным колосом,
Всюду — задушенный нитью шелковый червь,
Ухо, заклепанное горячим волосом.
Разве прорежет свету путь
Сквозь мира колтун тесный
Молчания острый луч —
Нож бестелесный.
* * *
В чреве ночи проснувшись,
В рубахе ветхой и тленной,
Я на миг — о, на длинный миг
Перепутала себя со Вселенной.
В дальней дали — на пальцах ног —
Святого Эльма огни, кометы.
Кость просыпалась в Млечный Путь
Мелким дробящимся светом.
Левый глаз тяжелой луной
В небо, пульсируя, вытек,
А правый уже высоко, далеко
Колотится больно в Юпитер.
Я убегаю, как молоко,
Разум приумножается,
В холодном огне шар головы
Над черной дырой качается.
Лишнее выросло: крылья, копыта, рог ли?
И макушку дергает тик.
Вот теперь я — живой иероглиф
Разбегающихся галактик.
Скорей, скорей в свои границы!
Я в звездной задохнусь пыли.
О, снова бы мне поместиться
В трепещущую под тряпицей
Крупинку на краю земли!
Ночные деревья
Уж ночи опускались пальцы на головы лесные,
Но свет вечерний еще сквозил.
Как свитки Торы — столбы сосновые,
В них зреют буквы, скрытых полны сил.
О, ни слова не скажу от себя —
Только то, что запечатано внутри,
Что трубчатая кора проскрипит,
Хор трубящих в землю труб прогудит.
Но наступит страшный, да, наступит праздник,
Раскатают их, как тонкое тесто.
И никто не прочтет, не узнает
Глубины растворенного палимпсеста.
У живого под корой не видно,
У мертвого высыхает,
Дерево в ночном сиянье
Мучается, вздыхает.
Треск пелен, разрываемых во тьме,
Хруст деревянного, древнего, дровяного...
Это — мука дриад, это — сила любви,
Невыносимо скрытого слова.
Соло на раскаленной трубе
Под пятками разряды —
Красный ток кидает тело вверх,
Пробегая по жилам,
Зажигает фонарь головы.
Тут невесомых бабочек
Слетается толпа,
Они хотят огня поесть
И пламени испить.
Промерзлый островной маяк
Зрачком летит на полюс,
А волны говорят ему,
Таща его за пояс:
Ты знаешь — сколько лет Земля
Металась под деревьями?
Тяня к бегущим пяткам шнур,
Устала дева бедная.
Она копала из ядра
И грызла свою мантию,
Чтобы в неведомых морях
Дрожал, мерцал маяк.
Зачем же этот потный труд
Земли и ветхих жил?
Чтоб стая легких мотыльков
Сгорела в соль и пыль.
Жилы цокают, искрятся волоса...
Как пристальны к нам небеса!
Как рвутся в уши голоса!
Как изнурительна любовь
Земли — что хочет вверх ползти
И в позвонках песнь завести.
Из подземелья, из-под пола,
Из мрака — слышно ли Тебе
Мое без передышки соло
На раскаленной на трубе?
* * *
Демоны и призраки
Подают нам весть,
Что у них движение —
Значит — Время есть.
Только там — мгновенно и медлительно,
Нежное, истомное — с трудом
Тянется, волочится. Стремительно
Наступает резкое "потом".
Там в вышине чужой ночами,
Где лунное мутней литье,
Ангел, вдохнув, у сердца качает
"Здесь и сейчас" бытие.
* * *
В рукавичках ласточкиных гнезд,
В материнской каменной слюне,
Подвернувши фалды, спит птенец,
Не ценя, что знает и во сне
Узкий, древний, проторенный путь.
Небосвод укажет, леденея,
Неуклонный длинный птицеход,
Снегом обернется и сметет
На холмы прибрежной Иудеи.
* * *
Коль забредешь ты в Гефсиманский сад,
Увидишь язвенную тучу,
И птицы стороною облетят,
И мышь корней окаменившихся не мучит.
Одервеневшее предгрозье, только вкось
Смертельную тоску могла понять я,
В которой обмерли деревья вместе, врозь,
И не расколдовало их распятье.
У врат
Сусанне Гиршович
Сбылось, сбылось! — так грубо, просто:
Весна, священный град, верблюд.
Больная девочка. Короста.
Ей ничего не подают.
Привычно люди, кротко овцы
В преисполненных мощью камнях
Живут, сбегая по ступеням,
Неся в себе, как воду, страх.
У ворот Ерусалима
В тканных золотом покровах
Два царя сидят незримо,
Не монету просят — слово.
Слово на древнем, звездном,
Беззвучном здесь языке.
Посмотрят в глаза сурово,
Взвесив его в руке,
На зуб попробуют и пустят,
Закрыв холщовые сумы,
Откроют дверь — там яма света
Слепящего, грознее тьмы.
Пряный кофе. Головокруженье.
Мелькают ящерицы. Сор.
Врезаются в толпы горячее движенье
Давид и Соломон и мальчик-вор.
Я кофе пью с кальяном вперемежку,
Над головой сверкает апельсин.
И в миллиметре от слепящей бездны
Тебя я чую, Господин.
Сиянье. Блеск. О, световой зиндан!*
О, мне уже не выбраться оттуда
До судного пробуда.
Чуть мрака! Хоть на гран!
Немного тьмы,
Холодной тьмы к ногам.
Не говори мне: что ты! Что ты1
И я тогда вернусь к снегам,
К своим болотам.
Домой!
Домой бреду осенней ночкой,
Себе чужая,
В светло-яростную точку
Ум и жизнь сужая.
____________
*Яма-тюрьма на Востоке.
* * *
На повороте в Гефсиманию
Я долго спичку зажигала,
Смотрела на ее метания —
Она погасла. Все сначала.
Печально пламя колыхало
В почти нечуемом ветру —
И я надеялась, я знала:
Она зажжется — я умру.
И, наклонясь в ладоней темь,
К голубоватому зерну —
Я поклонилась вместе с тем
Кедрону, его глуби дну.
И пожалела я о всех,
Кто замирал тут до меня —
О воинствах и мириадах тех,
Кто вздрогнул, видя свет — поверх
Своей бессмертной капельки огня.
Дождь над Иорданом
В глазах печальных недостойных
Иордан засеребрился,
В его покров глухо-зеленый
Вломился ливень, блеск разлился.
В протяжных длинных балахонах
Баптисты навзничь окунали
Адептов новых споро, быстро:
Чуть охнут, и уже вздыхали.
И дождь, упав, исчез мгновенно,
Как будто облако крестилось —
В пятно прозрачное лазури
Тотчас, вздохнув, преобразилось.
Гроза прогрохотала строго
Над мглистою зеленой ризой,
Вылетел из кустов
Голубь стремительный сизый.
Больных влекли к святой воде,
И дети руки окунали,
И вдруг увидели его
И — Голубь! Голубь! — закричали.
Сквозь эту блещущую бездну
Он полетел ко мне. Ко мне?
И вдруг свернул, как бы подрезан,
И растворился в вышине.
И резкий поворот крыла,
Хвоста, свистя, по сердцу хлястнул,
И рухнула туда вода
Тоски и правды трезвой, ясной.
И я увидела жестоко
Весь этот ил, и тлен, и сброд,
И то, как странник одинокий
В кафе из чашки дождик пьет.
Блеск ледяной и амальгамный
Разлился в водах неземной,
Зерцалом всплыв из Иордана,
И в нем таился день иной.
Комета
Раздвоенная желтая комета
Висела посреди Ерусалима,
За три биенья сердца великана
До третьего от Рождества Христова
Тысячелетья. Пьяные любовью,
В мерцающих халатах, круглых шляпах
Хасиды шли по улицам крутым.
Мне было душно в этой тесной жизни.
А тут мне стало страшно. Жив Господь.
А тыщу лет назад еще не знали
Натруженного слова «крестоносец» —
Я на разбитой молнией колонне,
Расколотой прямым глаголом Божьим,
Свой белый свежий вырезала крест.
Над ветхими гробницами пророков
Цикады пели и шуршали шины...
Смоковница живая не засохнет.
И сердце, не таясь, соединило
Любовь и страх биением одним,
Бестрепетно вливала яд комета,
Живою раной цвел Ерусалим.
* * *
Разум прыгает быстро
В разверстое в звезды окошко.
Куда ты, ум мой, мышонок?
Сторожит нас печальная черная кошка.
О разум мой, малютка! Не пытайсяЕ
Завесу темную тебе не превозмочь.
Ты погулял — ив норку — прочь.
Там крошка времени и корочка пространства,
Огрызок памяти — вот и грызи всю ночь.
Инцест лета и зимы
Пышное пасмурное лето
Я придвигаю в уме
К далекой, еще не страшной,
В упор к белокожей зиме.
И отблеск оно бросает
На бледные щеки зимы,
А та холодит изнанку
Листьев июльской тьмы.
А ты, жасмин, как первая пороша,
Тебе позвать бы снегирей.
Люблю узнать в лице сомлевшем лета
Скулы твердые грядущих декабрей.
Еще она придет сама,
Слегка зацветшая зима,
Еще черемухою снежной
Осыплет тополя небрежно...
Арбузной корки зеленей
Чуть-чуть отлив ее полей.
И жилы изумруд-руды
Похожи на далекий лес,
Июль, прижав к груди сады,
В мохнатую шубейку влез.
И этой страстью невозможной
Болеют снег, цветы — иль стих
Толкает их силком друг к другу,
Как сводня, хлопоча за них?
Обмен
Проторенною тропою
Через звезды, через ночь
Сны слетают чередою —
Чтоб смесить и истолочь
То, что жизнь нам набросала
В сердце, ноздри я глаза,
Дух копается бывалый,
Ищет и уносит за —
За пределы наших взглядов
И показывает там
Тем, кто хоть уснуть и рады,
Но еще не снились нам.
Он раскидывает вещи,
Раздает за полцены,
Духов страшных и зловещих
Он в обмен приводит в сны.
Все в земном домашнем хламе,
Но сквозит от них угроза —
Дворник зыркнет так угрюмо,
Принося дрова с мороза.
Ленивая откровенность
По ночам чердак выпускает
Щепотку летучих мышей.
Крыша вдруг отряхает
Пригоршню птичек (иль вшей?)
В мучительном опьяненье
Вращается звездный круг,
Усильями мускулистых
И грубых толкаемый рук.
Господь, великан двуногий,
Распахивает времени новь,
Капли небесного пота
Падают в нашу кровь.
Ты знаешь, когда человеку
Остается немного жить,
То жизнь уже не скрывает
Мелких тайн своих.
Она ленится припрятать
Изъеденное лицо,
И звезд бородой падучих
Мотает всю ночь над крыльцом.
* * *
В прозрачном тонком онеменье
Душа обид уже не чует,
Она как небо над могилой
В зеленом айсберге кочует.
Поет на холоде, не тонет
И топит узел со страстями.
И только лед — ее любовник —
Лелеет спрятанное пламя.
О, ледяной топор — к тебе
Язык примерз — ты им владей.
Сияет снег, дымится прорубь —
Лед пьет огонь, как чародей.
* * *
Как будто шкурой волчьей серою
Одели пасмурное море.
Душа моя, тебе не верю я,
Я целый век с тобою в ссоре.
Но вдруг пришла, на шею кинулась,
А волны пятки нам чесали.
Тотчас и кровь к луне отхлынулась,
А сердце в пустоте стучало.
* * *
В сумерках весенний сад трепещет,
Ожидая вала тьмы,
Она не подступает, как море,
А проступает, как кровь — изнутри.
Тьма, сотри себя с небес,
Поступись мигом одним,
Чтобы вспыхнул в предсмертном дрожанье
Над яблоней синий нимб.
Она делает шаг назад,
Сад мерцает в тонком стекле,
Но тут же осыпается с хрустом весь,
Падает во мгле.
Дождь над заливом
О длинный дождь, ведь ты — швея,
Меж пальцев тянешь нить.
Я знаю — мания твоя
Покрепче море с небом свить.
О дождь, но где твоя игла?
Ты без нее совсем пропал.
Выходит Солнце дуть в трубу
На крепкий невысокий вал.
А я смотрю через залив
(На крыше слышится еще короткий шорх и скребет)
На золотую язвинку Исакия
В случайном, косо приземленном небе.
* * *
Жизнь — это темная прореха,
И только нитью золотою
Отмечены души движенья.
То она прыгает чрез пропасть,
То прямо в бездну оборвется.
От всей парчовой, всей багряной
Судьбы богатой остается
Висящая во тьме над нами
Одна изнанка — с золотыми
Бессмысленными узелками.
1997
