Письмо арабскому другу
Друг мой и брат! Где бы ты пи был, мы рядом... Сквозь вихри снега я вижу твой профиль, поднятый к каменному Маяковскому... В грохоте столицы слышу твой голос... Среди горьких, жарких полынных ветров моего родного края вспоминаю твою ладонь, протянутую словно бы в клятве над куском донского хлеба... Где бы я ни был, мы рядом. И когда в телефонной трубке я слышу знакомое, ликующее, рокочущее, как басовая струна: «Анатолий, как дела?.. Я в Москве!» — меня снова наполняет та, незабываемая с войны и ни с какой другой не сравнимая, радость — друг вернулся с фронта! Мы снова рядом!
Я вспоминаю: Москва, вечер, снег за окном... Мутный свет ламп, с трудом пробивающийся сквозь завесу табачного дыма. Я сижу в университетской аудитории с молодыми палестинцами. Светятся улыбки, звучит смех, нет-нет да и мелькнет в глазах печаль. Диапазон беседы не обычайно широк: Москва и несхожесть человеческих судеб, выбор жизненного пути и Бейрут, борьба с сионизмом и методика изучения русского языка, новые друзья и особенности поэтического перевода. Мы говорим о поэзии, вспоминаем строки любимых поэтов, и тогда я спрашиваю, знают ли они Моина Бсису. Ответ следует незамедлительно: «Еще бы! Моин Бсису — поэт палестинской Революции!»
Для этих юношей и девушек он был и остается частью их жизни, неотъемлемой частью их Палестины, их Революции, их борьбы и воспоминаний о родине, которую они ни разу не видели. Он для них тот самый поэт, каким был для нас Маяковский в далекие, незабываемые двадцатые годы. Маяковский олицетворял собой новую Россию — созидающую, гневную и радостную. Для нас он был знаменем новой жизни, и мы шли ним. Стихи его не заучивали, их вдыхали — одним глотком, как воздух. В ту пору я работал на заводе «Ростсельмаш. Здесь была создана литературная группа. Писали мы о том, что видели, что строили и чем жили. Мы многого тогда еще не знали и не разбирались в тонкостях поэтических направлений, но кто такой Маяковский, мы хорошо знали. Мы следовали за ним, подражали ему. Писали плакаты и сочиняли лозунги, которые развешивали в заводской проходной, в цехах, над станками. Нам хотелось работать, как Маяковский. И жить, как он!
Почему я сравниваю Моина Бсису с Маяковским? Потому что он прежде всего поэт-трибун, поэт-гражданин. Потому что его жизнь и поэзия — сгусток боли и ярости, призыв к борьбе, к мужеству, стойкости, призыв к надежде.
У меня за спиной —
чужие знамена...
Родина,
я — твой, распятый — верю:
слова коснусь ногами земли,
далекой, как солнечный шар,
снова пойду по земле,
с изумленьем,
слушая собственный шаг...
В Бейруте мне рассказывали о страшных днях Тель-Заатара. Название этого лагеря палестинских беженцев, долгое время сдерживавшего осаду врагов, облетело весь мир. Оно стало символом мужества, несгибаемого героизма. В самое трудное время, когда были на исходе боеприпасы и вода, когда стоп раненых заглушался плачем детей, в лагере звучали стихи Моина Бсису, которые поэт читал защитникам лагеря.
Тель-Заатар был стерт с лица земли, так же как впоследствии Сабра и Шатила...
Друг мой и брат! На асфальте каких городов не остались твои следы? Разве есть хоть один город на свете, страна, где тебя не ждали бы друзья? Тебя спрашивают, где твоя родина, а ты говоришь: «Моя родина там, где проплывают самые прекрасные облака...» Они плывут над вырубленными оливковыми рощами, над обезлюдевшими деревнями, над толпами беженцев, с ужасом глядящцх на бело-голубой флаг с шестиконечной звездой. Они плывут в пылающем небе Палестины, над колючей проволокой концлагерей.
Сколько тебя мучили и пытали! Долгих семь лет... Сколько раз тебе предлагали отречься в обмен на свободу?! Но ты продолжал повторять:
Молчанье — смерть.
Скажи и умри.
…………………
Эмиры знают, где правда, где ложь,
а ты, притворяясь немым, бредешь
от тюрьмы до тюрьмы.
Скажешь — умрешь.
Промолчишь — умрешь.
Так скажи — и умри.
Ты знаешь цену измене. Знаешь ты и то, что человек, однажды предавший, навсегда останется предателем и будет обречен жить с вечно опущенной головой. И потому оккупанты слышали от тебя только одно слово — «НЕТ»...
Друг мой и брат! Я помню, как ты стоял у окна и смотрел на летнюю Москву. На следующий день ты должен был возвращаться в Бейрут. И ты с грустью сказал мне: «Почему так красива Москва, когда я уезжаю?!» Огромная Москва любила тебя, она готова была обнять тебя своими улицами и переулками, набережными и проспектами. Она провожала тебя... Наверное, так же она любила и другого поэта-изгнанника — Назыма Хикмета. Он, как и ты, рисовал на стене тюремной камеры маленький кораблик и на нем мысленно отправлялся туда, куда рвалось его сердце. Сердце Хикмета было с Турцией, твое — с истерзанной Палестиной...
Мы познакомились с Моином Бсису в Дамаске пятнадцать лет назад. Вечером, когда свет фонарей жирными кляксами растекался по раскаленному асфальту, когда улицы заполнялись людскими толпами, а пряные, непривычные ароматы растворялись в ночном воздухе, мы сидели в советском корпункте. «Знакомьтесь, палестинский поэт Моин Бсису...» Передо мной стоял молодой элегантный человек. Он присел рядом, и мы разговорились. Оказалось, что здесь, в Дамаске, он делает доклад о творчестве Маяковского и один из его советских друзей перевел для него опубликованные в «Огоньке» статьи о творчестве поэта. Он говорил мне о том, что они помогли ему по-новому взглянуть на Маяковского — поэта и человека. Мы говорили долго. Постепенно разговор перешел па современную поэзию... Эта встреча стала началом нашей дружбы.
Потом были Каир, Москва, Ташкент, Дели, Алма-Ата, Манила. Была встреча в Бейруте, в кругу семьи Моина, его друзей... Вновь мы встретились в зимней, заснеженной Москве.
Мы ждали его в аэропорту. Он вырос из снежной пелены неожиданно. Нахохлившийся, как большая птица, старающийся спрятаться от холода в складках широкого серого пальто, какой-то неприютный, растерянный. И только усталые и в то же время пронзительные глаза, как всегда, смотрели в упор... Тепло сердец. К сожалению, эти слова становятся штампом, мы не замечаем смысла, заложенного в них, но в этот вечер поэта действительно согрело тепло людских сердец. Боль и грусть наполняли его сердце, но в горьких складках у рта таилась такая беззащитная, милая улыбка, какую можно увидеть только у детей. Сколько раз его хотели сломить, сколько раз судьба готовила ему тяжелые испытания, но сердце его не ожесточилось, а напротив — распахнулось для людей. Страницы блокадного дневника Тани Савичевой для него так же близки, как горе палестинских вдов и сирот, оковы чилийских патриотов так же тяжелы, как и кованые ботинки оккупантов, грохочущие по улицам родной Газы. Жизнь для Моина — борьба и поэзия, а они в свою очередь синонимы любви к людям, к родине, к женщине и матери...
Моин Бсису родился в 1930 году в Газе, древнем палестинском городе на берегу Средиземного моря. Здесь он сказал первые слова и написал первые стихи, которые читал бродячим сказителям, преподавшим ему основы древнего искусства стихосложения. Азы политической борьбы он изучил в Каире, где обучался в университете и активно участвовал в движении сопротивления английским колонизаторам.
Однажды ему поручили встретиться с каирскими рабочими-печатниками. На этой встрече он прочитал свои стихи, и каково нее было его удивление и радость, когда через несколько дней к нему пришли представители стачечного комитета и сказали, что они решили па свои деньги издать книгу его стихов. «Сражение» — так называлась эта книга... Затем был Ирак, где Моин преподавал в школе, и вновь родная Газа. В Газе Моин уже числился в списках неблагонадежных и вскоре был арестован. Тюремные застенки закалили его как борца и как поэта. Я вспоминаю слова, которые он как-то сказал: «Поэт живет не в райском саду. Мир для него не прост. Он не лицедействует перед зрителями и не покидает поле боя при любом удобном случае. Палец поэта всегда на спусковом крючке, глаз смотрит в прорезь прицела, и голос его всегда можно различить среди голосов тех, кто находится в переднем окопе. Он обязан бить в барабан, пока продолжается революция...»
Слова о назначении поэта не случайны, они выстраданы, проверены собственной судьбой. Поэт должен быть в гуще народа... В тяжелые дни гражданской войны в Ливане, во время кровопролитных боев в Бейруте были и такие, кто брезгливо оттолкнул от себя страдания, бессонные ночи, плач детей и женщин. Именно тогда Моин написал стихотворение «Бейрут позади». Это щемящее и мужественное произведение, в котором поэт жестко и недвусмысленно высказался в адрес тех, кто предал свой парод...
Да, Моин борется не только с оккупантами-сионистами, но и с теми, кто променял дело палестинцев на жирный кусок, кто торгует собой и своим словом оптом и в розницу.
Кто купит лебединое крыло?
Стихи?
Венок?
Разбитый барабан?
Но холодно у вас
и не тепло.
Вам все равно,
жиреющим рабам.
Но я все жду.
Найдутся смельчаки —
придут и выбьют пыль
из ваших слов,
придут
и вырвут с мясом языки
из изолгавшихся колоколов!
Возможно, именно эти строки или подобные им не давали бойцам проявить душевную слабость, отступить. Стихи Моина Бсису остры, образны, злободневны. Они словно обращены лично к тебе. Но еще большее впечатление получаешь от его поэзии, когда слышишь, как поэт сам читает свои стихи. Ощущение незабываемое...
Он начинает почти шепотом. Прядь спутанных волос упала на лоб. Рука плавно поднимается, словно раздвигая пространство, и зал стихает. Долгая, напряженная
тишина. Кажется, что слушатели перестали дышать. Низкий хриплый голос набирает силу, он подобен орлиному клекоту, налетающим порывам ветра. Взрывчатая гортанная речь плывет над залом, рождая то бурное смятение чувств, то покой, обманом вкрадывающийся в сердце. Голос поднимается все выше, выше... И неожиданно — так, что вздрагиваешь,— обрушивается на твои плечи, слова стегают, бьют наотмашь, хочется прикрыть лицо руками, и, когда кажется, что больше не выдержишь, лопнет натянутая струна... рука падает вниз. Тишина... Нет сил для привычных аплодисментов, да и уместны ли они здесь?.. А поэт? Он читает дальше, ничуть не заботясь о произведенном впечатлении. И снова слова бьют наотмашь, и снова натягивается струна, вырывая из тебя душу, и — рвется, голос срывается на хриплый стон. А я вдруг понимаю, какие стихи читает Моини:
Моя Родина!
Высохший полумесяц,
Без земли и без неба!
Неистовый, яростный, бурлящий — таким он запомнился мне в тот вечер. Помню я его и ироничным, когда в двух словах рождался образ, который повергал противника либо в восхищение, либо в смятение, либо... Словом, все зависело от того, кто сидел перед ним. Помню я его в волнении, когда он размышлял о судьбах
людей, о радости любви, о печали отверженности, о том, как страшно терять друзей в бою, а еще страшнее — в жизни...
Сталкиваясь со сложными проблемами, когда клубок противоречий напоминал гордиев узел, он всегда находил единственно правильное решение. Его подсказывало сердце поэта, разум политика и опытного организатора.
Именно поэтому ему и было поручено возглавить арабское издание журнала «Лотос».
«То, что простительно для читателя, для поэта — не позволительная роскошь. Я имею в виду жонглирование идеями — может быть, так попробовать, а может, так… Читатель сеет сомнение у себя в сердце, а поэт - у миллионов. Даже женщину, которая торгует собой ради заработка, можно понять, но поэта, который торгует идеями?!» — эти слова Моина Бсису я хорошо помню.
В арабских странах существует негласный закон: если человек возвел крышу над своей головой в одной из них, он автоматически считается гражданином данной страны. Я видел, как живут палестинские беженцы в Ливане. Вместе с коренными жителями трудятся они на полях страны, помогают друг другу, живут одной семьей, но... у них нет «крыши над головой». Один из наших друзей так объяснил это: «Палестинцы не принимают гражданство ни одной страны, потому что считают, что у них есть свое государство, куда они обязательно вернутся...»
