— Рискну сказать, что ключевой текст Ахматовой — крошечное предисловие к «Реквиему», и даже две строчки из него — ответ на вопрос: «— А это вы можете описать? И я сказала: — Могу».
Если б она даже не описала — то есть ничем не доказала абсолютной власти над собой и над словом, — этого «могу» было бы совершенно достаточно, чтобы остаться в истории русской литературы и вызвать негодование властей. Сверхчеловек — не тот, кто говорит «Хочу», а тот, кто в тюремной очереди говорит «Могу».
* * *
Я с некоторой радостью, признаться, берусь за эту тему, потому что обычно, когда начинаешь говорить о ком-нибудь всеми любимом, сразу же оказываешься в положении посягнувшего на святое. У каждого свои представления о кумире, и с этим кумиром всегда очень сложно разбираться, потому что любая попытка анализа уже воспринимается как кощунство. Есть несколько имен, которые ругать вообще нельзя: например, кумир интеллигенции Довлатов – не интеллигенции, а обывательщины, а в особенности иммиграции. Посредственность, которая защищает право каждого быть посредственностью. Поэтому стоит вам обругать Довлатова, даже не обругать, а просто высказать сомнение в его статусе, как тут же вы становитесь врагом всех посредственностей, а их по определению довольно много. Или Цветаева. Стоит вам что-то сказать о Цветаевой, что лежит за гранью представлений ее фанатичных поклонниц, как тут же ты враг народа и кощун.
Что меня бесконечно радует, Анна Ахматова остается чрезвычайно живым поэтом, потому что количество людей, которые лично ее ненавидят жгучей ненавистью, с годами возрастает. Я не беру сейчас чудовищную в своей прежде всего глупости (а грубость – дело второе) книгу небезызвестной Тамары Катаевой «Анти-Ахматова». Кроме замечательной фамилии Катаевой, которую автор, прямо скажем, обгадил, ничего литературного в этой книге нет. В основном ее претензии к Ахматовой какого-то биологического свойства, и она все время отыскивает в ней климакс, как будто это неестественные вещи, как будто кому-то удается его избежать.
Вторая, более интеллектуальная и более интересная в этом смысле волна ахматовской критики началась с попытки демифологизации и демотивации Александра Жолковского, который, будучи моим тоже кумиром и литературным учителем, в 90-е годы начал довольно жестко критиковать советский стиль Ахматовой, точнее, деконструировать, показывая, что Ахматова – не столько враг советской власти, а сколько носитель тех же приемов, а именно возвышение через унижение и сила через слабость. Это очень точное, как всегда у Жолковского, определение, но я не вижу решительно, что же в этом плохого. В конце концов, советская власть, хороша она была и плоха, но это явление как минимум заслуживающее анализа. Почему Ахматова вызывает такую ненависть к себе и такое живое брожение умов, и есть наша сегодняшняя тема.
Раньше ведь как было, Ахматова была самый канонизированный поэт всего Серебряного века. Она при жизни была окружена небывалой славой. Когда она говорит: «И всюду клевета сопутствовала мне», - это следствие все той же ранней и чрезвычайно широкой, почти эстрадной известности. Я рискну сказать, что в России было три эстрадных поэта. И это, между прочим, абсолютно точно укладывается в сюжетную схему, о которой я сейчас так много думаю и о которой я писал применительно к Маяковскому в биографической книжке о нем, которая выйдет в сентябре.
Блок, как всегда все угадавший, задал такую конструкцию, что русская история ХХ века – это комедия масок. Люди действительно разыгрывают ситуацию, не относясь к ней серьезно. И самая провидческая блоковская пьеса – конечно, «Балаганчик». И три русских главных эстрадных маски ХХ века – это Маяковский-Арлекин, Вертинский-Пьеро и загадочная Коломбина-Ахматова, в которую были безумно влюблены все женщины, которой домогались все мужчины и которая была на деле совсем не тем, чем она кажется. Портреты всех троих довольно убедительно (но, правда, там вместо Вертинского Блок) даны, кстати говоря, в замечательной пьесе и в замечательной повести Алексея Толстого «Золотой ключик», где, конечно, ахматовский образ, образ Мальвины, девочки с голубыми волосами, которую попутно домогается безумно Арлекин, попутно Пьеро, а достается она в конце концов Буратино, именно потому что Буратино из них из всех самый деревянный. В данном случае образ задан очень точно, потому что три эстрадных образа было в России.
Почему российская поэзия стала эстрадной? Тому было много причин. Во-первых, все серьезные читатели русской поэзии уехали или умерли. Во-вторых, выход всего на эстраду – вообще естественная вещь. Я с поразительным ужасом узнал, посмотрев предсмертные фотографии и почитав описания, что Маяковский застрелился в галстуке-бабочке, в котором он обычно выступал. Ну что ему надо было в последний свой день на бежевую любимую парижскую рубашку, купленную в квартале Мадлен, надевать вот эту бабочку, с которой он выступал и в которой он умер? В сущности, Маяковский вытащил на эстраду даже свою супружескую постель. Вся его супружеская драма, вся жизнь с Бриками происходила на эстраде. На эстраде прошла вся жизнь Вертинского, который пел, между прочим, и Есенина, и Ахматову, и Анненского, умудрялся петь всю поэзию с эстрады, причем довольно серьезную.
Точно такой же эстрадной с самого начала была и слава Ахматовой. Она, кстати, признавалась Блоку: «Александр Александрович, я не могу после вас читать». Это ее знаменитая фраза. Блок с укоризной отвечал: «Полноте, Анна Андреевна, мы с вами не тенора». Ахматова не любила, когда ее так осаживали, и ему прилетело в ответ от нее: «Тебе улыбнется презрительно Блок, трагический тенор эпохи». Надо было, конечно, уметь назвать Блока, с его фантастическим голосовым диапазоном, «трагическим тенором эпохи», то есть тоже явлением эстрадным. Блок как раз совсем не эстрадник, он читать не умел, не любил, жизнь его прошла вне эстрады. Кстати, совершенно гениально сказал о нем Маяковский: «Блок читает свои стихи лучше всех, прочесть хуже в принципе невозможно». Абсолютно точная формулировка. Блок являет собой некоторый предел. Хотя, когда мы слушаем Блока, это все равно магия. Записи, слава богу, пяти стихотворений сохранились. Так вот, Ахматова именно своей эстрадной ранней славой, своей вытащенной на всеобщее обозрение судьбой, своей абсолютно бесстыдной, на грани эксгибиционизма лирикой (это именно ей принадлежат слова о «Втором рождении» Пастернака: «Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией») задала некий удивительный, парадоксальный образ, который очень трудно отследить, - трудно отследить, что именно в нем так бесит.
Дело в том, что в любом поэте, крупном сколько-нибудь, лежит роковое неразрешимое противоречие. Я, даже заведомо причислив себя к крупным, не стал бы у себя искать, в чем оно заключается, но кто-нибудь когда-нибудь, конечно, найдет. Может быть, это противоречие в том, что лирик, а при этом толстый, или в том, что лирик, и при этом в газете, или в том, что лирик в России, но при этом еврей. Не знаю, кто-нибудь это противоречие отыщет. Я боюсь, что оно будет лежать в какой-то более глубокой плоскости и мне не понравится, когда о нем напишут наконец. Но в тех, кого мы уже можем препарировать, это роковое противоречие, безусловно, лежит.
Скажем, в Блоке, помимо многих других, это то, что очень точно почувствовал в нем Кушнер: «Жене и матери в одной квартире плохо». Образ жены-Родины все время накладывается на образ Родины-матери, и они приходят в ужасный конфликт. Следствием этого конфликта является появление то таких гениальных стихов, как «На поле Куликовом», то таких омерзительных, как «Скифы», которые этому «Полю Куликову» прямо противостоят. Конфликт Маяковского довольно любопытный и при этом довольно наглядный. Он сам его сформулировал: «Какими голиафами я зачат – такой большой и такой ненужный?» Действительно, такой огромный и такой беспомощный. На этом конфликте построено все «Облако в штанах». Почему мы любим «Облако»? Потому что такая гениальная поэзия повествует о таком ничтожном поводе, таком ничтожном состоянии.
Конфликт Ахматовой на самом деле точнее всех обозначил Святополк-Мирский, что немедленно попало в статью Жданова. Ведь не Жданов придумал «Монахиню и блудницу», это придумал Святополк-Мирский. А Святополк-Мирский исходил из определения Мандельштама «столпничество на паркете», очень жестокого и хлесткого определения. Конечно, такое мог выдать только мужчина, обманутый в своих худших намерениях. Но если говорить об ахматовском образе и главном его противоречии, то это та самая обозначенная Жолковским «сила через слабость». Мы видим Ахматову постоянно униженной, но Ахматова настолько не боится в этом признаться и настолько, более того, делает из этого унижения лирическую тему основную, что это становится залогом абсолютной победы.
Ахматова не боится признаться ни в чем, она не боится признаться в том, в чем другие люди не расписались бы и под пыткой. Когда-то Марина Цветаева сказала, что лучшая строчка Ахматовой: «Я дурная мать, потому что кто из нас способен сказать о себе такое». И в самом деле, если бы Цветаева говорила о себе «я дурная мать», это звучало бы как «я дурная мать, но все-таки я лучше всех вас», или «я дурная мать, но это вы со мной сделали», или «я дурная мать, но это потому, что моему ребенку так лучше». И действительно, ведь Цветаева как мать (мы говорили при этом применительно к лекции об Алле Эфрон) – «упадешь – перстом не двину, я люблю тебя как сына». Цветаева никогда не помогает ребенку. Цветаева может заставить его стать чем-то. Цветаева - мать очень строгая. Для нее запустить ребенка в комнату матери (которая всегда требует, чтобы к ней обращались на «вы») - это праздник. Поиграть с чашечкой Наполеона – это невероятный дар. И она никогда не скажет о себе «я дурная мать»; даже когда даст дочери пощечину, она предъявит все обвинения ей, а не себе. Ахматова может о себе сказать и вот это. Ахматова не стесняется в стихах быть разлюбленной: «Сколько просьб у любимой всегда – у разлюбленной просьб не бывает». Ахматова не стесняется похоти в стихах: «А бешеная кровь меня к тебе вела сужденной всем, единственной дорогой». У Ахматовой вообще в стихах чрезвычайно много бесстыдства, того, что прежде в стихи не попадало. И вот в этом сила.
Поэтому мне кажется, что ключевое слово в поэзии Ахматовой, - «могу», - сказанное, кстати, не в поэзии, а в прозе, в знаменитом предисловии к «Реквиему»:
«В страшные годы ежовщины я провела 17 часов в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
- А это вы можете описать?
И я сказала:
- Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
Это гениальная абсолютно, чеканная ахматовская проза. «И я сказала: «Могу». Первое впечатление, которое производят стихи Ахматовой на читателя неподготовленного, - это впечатление силы, впечатление мощи. И это так не вяжется с обликом вечно хрупкой, всегда болезненной, всегда как бы немного умирающей («стала желтой и припадочной, еле ноги волочу»). Это совершенно не вяжется с обликом Ахматовой. Гумилев, который тоже с прекрасной мужской мстительностью всегда о ней отзывался, как-то Одоевцевой проговорился. Одоевцева всегда очень убедительно воспроизводит сказанное, хотя, конечно, люди, внимательно ее читавшие, видят, где она подменяет живую речь цитатами из текста, как в случае с Чуковским бывает очень часто. Но здесь Гумилев, видимо, что-то подобное говорил, потому что оскорбленная любовь тут звучит в каждом слове: «Из-за Ани обо мне ходили слухи как о садисте («муж хлестал меня узорчатым,
вдвое сложенным ремнем»), говорили, что я собираю своих поклонниц, как Распутин, выхожу к ним в цилиндре, заставляю раздеваться и хлещу». Особенно «в цилиндре» его, видимо оскорбляло. При этом Ахматова, которая всю жизнь о себе пишет, что она больна, что она умирает от туберкулеза, «стала желтой и припадочной», а между тем она плавала как рыба и спала как сурок, не говоря уже о том, что ела за четверых. Кстати говоря, Гумилева всегда ужасно раздражало, что она так хорошо спит. Он, как известно, вскакивал с раннего утра, и ей укоризненно сказал: «Только труженик муж бледнолицый не ложится – ему не до сна». На что она гениально из того же стихотворения Некрасова ответила: «На красной подушке первой степени Анна лежит». Там речь идет о похоронах, и на подушке лежит орден первой степени, но это ответ действительно гениальный. «Первой степени Анна».
Вот это удивительное сочетание слабой, бледной, блеклой, беспомощной и «первой степени Анны», конечно, в случае Ахматовой создает лирический конфликт. Но надо сказать, что внутри нее это уживается абсолютно бесконфликтно. Ахматова первая завещала нам удивительный метод – если я могу сказать о себе все, то это уже сила, то это уже победа. И действительно, Ахматова не боится признаться ни в чем. Я очень люблю эти стихи читать студентам, чтобы показать им, как правильно в стихах работает интонация, как сделать в этих стихах интонацию, ведь она слышится. Она не стесняется абсолютно кошачьего визга, того визга, с которым обычно женщина брошенная набрасывается на мужчину в попытке совершенно бессильной и бессмысленной злобы.
«А, ты думал – я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая.
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок –
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенных чадом –
Я к тебе никогда не вернусь».
Это действительно кошачий визг сквозь зубы. Да, многие женщины могли бы сказать о себе что-то подобное, но никогда не скажут, потому что этот беспомощный растоптанный вопль «я к тебе никогда не вернусь» - это бессмысленная угроза, потому что ее бросили, это он от нее ушел, а она угрожает. Вот в этом великолепный драматизм. И действительно, после этого ее уже фиг забудешь.
В Ахматовой с самого начала поражает свобода владения материалом. Ахматова восходит, конечно, в простоте своей, изяществе к прозе XIX века, и не столько к нелюбимому ею Чехову, сколько к еще менее любимому ею Толстому. Конечно, невероятная чуткость, зримость деталей, знаменитые «две большие стрекозы на ржавом чугуне ограды», «я на правую руку надела перчатку с левой руки», что стало потом объектом замечательной слепаковской пародии.
«Я по лестнице вниз катилась
От удара любимой ноги,
Сердце бешено колотилось,
Бедра острые были наги.
А душа моя вся холодела,
Кто же знает, что ждет впереди?
Я на левую грудь надела
Бюстгальтер с правой груди».
Конечно, она постоянно взывает к пародии. Но не надо забывать, что пародия заложена очень часто и в самом ахматовском тексте.
«Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру"».
В общем, здесь сам контраст замечательно работает - на некоторое самоосмеяние. Конечно, в этом весь ее пафос («Уйдешь – я умру», но сказал мне: «Не стой на ветру»). Это удивительно у Ахматовой – сочетание абсолютной четкости владения материалом и абсолютно такого же глубокого безумного отчаяния. Она не забывает отслеживать ситуацию даже в те моменты, когда, казалось бы, должна глубоко и безнадежно отдаваться горю. Нет, она постоянно смотрит на себя со стороны и из этого делает свой лирический материал. Ахматова как раз один из тех поэтов, которая никогда не забывает полностью, до конца насладиться страданием, пропитаться отчаянием, чтобы сделать из этого лирику. И это единственный способ торжества над нею. Она умудряется сказать: «Может быть, лучше, что я не стала вашей женой». В этом признании с невероятной, именно девичьей откровенностью сочетается и отчаяние, и досада обманутой женщины, и попытка эту досаду как-то скрыть, и надежда, что завтра это все отболит («Может быть!.. За ночь успеет прийти зима».).
Конечно, корень такого внимания к собственному психологическому состоянию и к детали прозаической, которая его подчеркивает, восходит к русской прозе, из которой и сделано, наверное, самое изящное ее стихотворение революционных времен.
«Течет река неспешно по долине,
Многооконный на пригорке дом.
А мы живем как при Екатерине:
Молебны служим, урожая ждем.
Перенеся двухдневную разлуку,
К нам едет гость вдоль нивы золотой,
Целует бабушке в гостиной руку
И губы мне на лестнице крутой».
Это то, что Мандельштам всегда пародировал как «целует мне в гостиной руку и бабушку на лестнице крутой». Понятно, почему это хочется спародировать. Эта поза, это бесконечная достоинство взывает к осмеянию. И Ахматова всем своим видом как бы просит об оплевании немедленном, с тем чтобы она среди этого оплевания шествовала еще более достойно.
«Мне, лишенной огня и воды,
Разлученной с единственным сыном...
На позорном помосте беды,
Как под тронным стою балдахином...»
Это царственность отчаяния, то, что Николай Гумилев называл: «Мама, не королевься, пожалуйста!». Но как же не королевиться, а что же можно делать? Ведь это единственная защита - «на позорном помосте беды, как под тронным стою балдахином». Конечно, это роль, конечно, это игра. Но какую еще роль оставили всем этим людям? Ведь что случилось с этим невероятным, с этим, прямо скажем, гениальным поколением? Они страдали совсем не от того, от чего рассчитывали. Они готовы были страдать от несчастной любви, от трагического одиночества, в конце концов, от литературного непризнания, а им пришлось страдать от репрессий, голода, холода, клеветы и нищеты. Это как если бы человек рассчитывал, что его убьют шпагой, а его задушили носками в подворотне. Это участь этого поколения. И Ахматова, конечно, сумела сделать из этого трагедию великолепную. Ахматова очень фольклорна, и она с великолепной простотой, непосредственностью, бесстыдством и абсолютно фольклорной прямотой изображает эту трагедию. Ведь вся фольклорность Ахматовой именно оттого, что страдание ее тоже фольклорно. Это не высокие, не утонченные страдания – это грубая, вонючая правда жизни. Не зря Ахматова так любила говорить, что вся ее лирика гениально помещается в одной русской частушке:
«Дура, дура, дура ты,
Дура ты проклятая.
У него четыре дуры,
А ты дура пятая».
Это абсолютно точная самохарактеристика. И действительно, почти все ее тексты сводимы к этому признанию. Но при всем при этом Ахматова с абсолютно кафкианской силой умудрялась за всех почувствовать себя последней из всех. Вот Жолковский все время задает вопрос: «На каком основании мы камерного любовного поэта называем «златоустой Анной всея Руси»? Что в ней, собственно, русского? Почему мы можем говорить о том, что Ахматова стала голосом России?» И когда его об этом же спрашивают: «Действительно, как можно сравнивать крупнейшего стиховеда Жолковского с завистливой дрянью…» Не будем называть имен. Но ничего не поделаешь, скажем так: «С завистливой, не очень умной писательницей», - чтобы это потом не дошло до нее и не вызвало желания подавать в суд хотя бы (если она подаст, я докажу ей это). Там пронзительное совершенно чувство. Очень многих эта зависть посещает. «Ну почему она, камерный поэт, который всю жизнь говорит о своем узком мирке камерных переживаний, - почему этот поэт становится голосом всей России?» Ребята, ответить на этот вопрос удивительно просто: потому что этот поэт для всей России, бесконечно униженной, задает нормальную матрицу поведения. Вот ведите себя так – и вы в любом унижении будете неуязвимы. Сделайте из вашего унижения величие.
«Так много камней брошено в меня,
Что ни один из них уже не страшен,
И стройной башней стала западня,
Высокою среди высоких башен».
Она из этих камней сложила себе башню. Попробуйте из этого, попробуйте из этих плевков сделать диадему. И ничего, получается, ведь мы действительно смотрим на королеву Ахматову, которая умудрялась смотреться королевой в вечно рваном халате. Халат был разорван по шву, и в нем она производила впечатление королевы в мантии, королевы в изгнании, которая, как мантию, носит эту рвань. Действительно, надо так уметь. И если человек это умеет, то почему бы ему не пользоваться этой последней защитой? Ведь мы же любим людей бедненькими, мы любим, чтобы мы их могли всегда пожалеть. Как вечно жалующийся Довлатов, который не испытал и десятой доли ахматовских страданий. Мы очень раздражаемся, когда человек, в которого мы кидаем камни, с каждым камнем поднимается на своем пьедестале еще выше. Мы хотим, чтобы нам поплакались, а этого мы от Ахматовой не дождемся никогда.
«Я это блаженное "где-то"
Представить себе не могу.
Я глохну от зычных проклятий,
Я ватник сносила дотла.
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?»
Масштаб бедствия здесь планетарный: она одна на планете отвечает за всех. И это грандиозно работает.
Еще я очень люблю у студентов иногда спросить, почему, собственно, в 30-е годы, в 1937-1938 годах, одна Ахматова сумела написать стихи о терроре, оставить прямой репортаж из этих времен. Смотрите, какой на самом деле ужасный парадокс. О терроре написаны два произведения в то время, когда он происходит. Сидящие не могут писать, понятно. Или могут, как Бруно Ясенский, запоминать стихи в камере. Знаете знаменитое стихотворение Ясенского, которое было написано после ареста и чудом до нас дошло? Прозаик Ясенский написал стихи, и они до нас дошли. Единственное стихотворение, написанное об этом времени. Ну, может быть, еще «Прощание с друзьями» Павла Васильева. Но больших произведений о терроре (или, во всяком случае, сюжетных, осмысляющих) – два: «Реквием» Ахматовой и «Софья Петровна» Чуковской.
Для того, чтобы сделать два этих текста, нужны были два полярных мировоззрения - абсолютная герценовская ригористическая моральная правота Чуковской (которую Габбе называла Немезида-Чуковская, и это так и было), и моральная неправота Ахматовой. Почему Ахматова сумела написать «Реквием»? Потому что стихи о терроре пишутся растоптанными людьми, а для нее позиция «растоптанного человека» органична с самого начала. Ведь это же человек с тем лирическим героем, унаследованным напрямую от Некрасова, с тем протагонистом, которого никак язык не повернется назвать человеком идеальным, - наоборот, это стихи человека грешного, виноватого, признающего эту виноватость. Кто из других поэтов мог бы об этом написать? Даже Мандельштам о собственной ссылке сумел написать очень косвенно, очень опосредованно.
«Я молю, как жалости и милости,
Франция, твоей земли и жимолости».
«Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли».
Это все-таки позиция победителя: «Чего добились вы? Губ шевелящихся отнять вы не могли». А у Ахматовой – это позиция растоптанного человека:
«Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп?»
Для того, чтобы быть абсолютно правой, нужен ригоризм Чуковской. Для того, чтобы написать репортаж о раздавленных, нужна Ахматова.
«Вместе с вами я в ногах валялась
У кровавой куклы палача.
Нет! и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был».
Не лучше, не хуже, с этим народом в этой кровавой грязи она валялась вместе со всеми. Она придет к Сталину, помните, «овцою на нетвердых, сухих ногах», чтобы спросить:
«Сладко ль ужинал, падишах?
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?»
Это ужасное ударное «е», ужасное это блеяние чувствуется здесь. Это измывательские стихи, конечно. Но при всем при этом это и стихи глубочайшего отчаяния, глубочайшего унижения. Говорить от лица униженного поэта – такое может в русской традиции только Ахматова. И этим своим унижением она побеждает.
Я, кстати, думаю иногда, что вот поэт каким-то образом свою посмертную судьбу незаметно сопровождает. Я ведь свою первую Ахматову получил, когда мне подарила любимая учительница ахматовский том. Но это ведь еще не было судьбой. А ко мне настоящая Ахматова пришла сравнительно недавно, когда я шел здесь рядом, по Арбату, и ко мне подошел мужичонка, которому очень нужно было похмелиться. Это было видно по нему, что похмелиться ему было совершенно необходимо. И вместе с тем с каким-то великолепным достоинством он протянул мне сборник в ручном переплете, рукодельном, и сказал, что он мне за тысячу рублей готов этот сборник продать. Ему действительно нужны были деньги, и понятно было на что. Я увидел, что это был ахматовский сборник из шести книг 1940 года, чудом вышедшая книга, никто не понимал, как она вышла и почему. Так сложились обстоятельства, что только эта тысяча у меня с собой и была. Но поскольку я, собственно, никогда не похмеляюсь, да и не пью уже очень много лет, я с готовностью ему эту тысячу отдал. И вот эту драгоценную Ахматову (хотя, конечно, этот сборник стоит больше) понес домой. В мужичонке действительно было много достоинства, потому что человек, который в таком похмельном состоянии продает прижизненную Ахматову, - в этом есть какой-то момент «за гроши отданного чуда».
И вот когда я прочел этот сборник, я обнаружил поразительную вещь. Конечно, место Ахматовой среди поэтов ХХ века, может быть, немного потеснено Мандельштамом, что она сама охотно признавала, Маяковским при жизни, Цветаевой после смерти, Пастернак тут тоже постарался немного. Наверное, как-то она выглядит слишком скромно. Но по одному параметру она их превосходит безусловно, и этим куплено ее абсолютное первенство в некотором отношении – у нее плохих стихов нет (или она их умудрилась не напечатать). Вот в этом довольно толстом сборнике нет ни одного слабого стихотворения. У Пастернака их полно, и он совершенно их не стесняется. Эта знаменитая речь на Минском пленуме: «Товарищи, какое-то время я буду писать черт знает как, вы должны меня понять, я прыгаю, я нахожусь в прыжке». Пастернак каждый новый период своего творчества начинает с очень слабых текстов. Потом это постепенно доходит до такой вершины, как «Спекторский», или до таких стихов, лучше которых никто не написал в ХХ веке, как «Рождественская звезда». Но начинается это, простите меня… Гениальная пастернаковская короткая строчка начинается так.
«Я понял: все живо.
Векам не пропасть,
И жизнь без наживы –
Завидная часть,
И смех у завалин
И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи».
Простите, бывает и хуже. Конечно, его можно понять, как он писал искренне, что это попытка жить в духе времени и в тон с ним. Но иногда действительно было «черт знает как». Гений, ему можно. Мы любим его – нам тоже можно. Сколько чудовищных стихов у Мандельштама! Из них потом вырастают гениальные, но он не отбрасывает прежние куски и прежние кусты, и из них вырастают кусты смыслов. Попробуйте кто-нибудь прочесть и разобрать любое из «Восьмистиший», и вы поразитесь их бредовости и бессмысленности, их полной непроизносимости («И лепет из опыта пьет…»). Это гениально, конечно, но очень плохо, у него таких стихов довольно много. У Ахматовой таких стихов нет в принципе, к тому же они все короткие, они все не успевают испортиться на этом пространстве. И Ахматова – это чудо абсолютно мраморного совершенства с самого начала. Вот конфликт – совершенство, которое расписывается в абсолютном унижении. Когда-то Аля Эфрон, великая Аля Эфрон, которая всегда давала самые точные определения, сравнивая поэзия ахматовскую с поэзией материнской, сказала: «Она – совершенство, и в этом, увы, ее предел». Но, знаете, я вам скажу, это не так мало, потому что, как говорил Сальвадор Дали, «а вы не бойтесь совершенства, вам его не достичь». Это на сам деле очень хороший комплимент. Конечно, за пределы своего совершенства Ахматова выйти не может, поэтому там, где Цветаева, например, пишет «Поэму воздуха», показывая странствия души посмертные, вырываясь за все возможные пределы, Ахматова этого не напишет. Ахматова напишет другую вещь – «Поэму без героя». Ведь удивительно, как они друг друга не поняли. Ахматова прочла Цветаевой «Поэму без героя», первую часть, а Цветаева прочла «Поэму воздуха», и обе не поняли абсолютно. Ахматовой показалось, что это про перелет Линдберга, а Цветаевой показалось, что это про Пьеро, Арлекинов и Коломбин. Хотя это про совершенно другое.
И вот здесь мы переходим ко второй теме, которая мне представляется вообще самой сложной. Речь пойдет о «Поэме без героя», произведении, которое сама Ахматова невероятно ценила, и никто не ценил, кроме нее, потому что никто не понимал, а она не снисходила до того, чтобы объяснить. Между тем, все чрезвычайно просто. Любимый вопрос, на котором тоже мне очень нравится валить теперь уже американских студентов, потому что русским на этот вопрос очень легко ответить, они эти даты помнят. Поэма в общих чертах написана в 1940 году, а действие происходит в 1913 году. Что объединяет эти два года? Предвоенные, конечно, нам-то легко, мы все понимаем, что такое 1941 год, а для них война началась в 1939-м. Это два предвоенных года. И поэма-то эта, в общем, о войне. Этого почему-то никто не хочет понимать, хотя это там написано абсолютно открытым текстом. Анна Андреевна сама сослужила вещи довольно худую службу, потому что она никогда не снисходила до того, чтобы объяснять. «Ни разъяснять поэму, ни изменять ее я не буду. «Еже писахъ — писахъ». Вещь в таком виде существует. Но если бы она снизошла хоть раз до автокомментария, а не выписывала просто экзотические, часто довольно идиотские расшифровки поэмы, то мы бы поняли, о чем там речь. Кстати говоря, рассматривать ее надо в контексте двух других очень важных текстов русской литературы 1940 года (но Мандельштам не дожил до 1940 года, он написал в 1937-1938-м). Это, конечно, «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама, это «Вальс с чертовщиной» Пастернака и весь его переделкинский цикл 1940 года, а также 1940 же года «Поэма без героя» Ахматовой. Вот в этом контексте надо рассматривать их и, конечно, в одном контексте с ахматовскими предвоенными стихами.
«Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит».
«Так вот — над погибшим Парижем
Такая теперь тишина».
Это военные стихи, и Ахматова вообще всегда войну очень точно предчувствовала. Предчувствовала же она ее в 1914 году, когда никому не приходило в голову, что война – вот она, рядом. Мандельштам не чувствовал, Пастернак не чувствовал, а Ахматова писала:
«Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит».
«Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».
Даже Цветаева ничего не понимала, которая написала потом «Белое солнце и низкие-низкие тучи». «Ох, и поют же нынче солдаты! О господи боже ты мой!». Но это написано после начала войны, а Ахматова пишет это в июле 1914 года, и это документально подтверждено, она не задним числом проставила эту дату. Много было свидетелей, которым она читала эти тексты тогда в Слепневе. Так вот, что поразительно: то, что эти три текста великих – пастернаковский цикл, мандельштамовский цикл и ахматовская поэма – построены на одних и тех же образах и, в общем, на одной и той же мысли. Война у всех троих понимается как вселенская катастрофа, которая служит расплатой за мелкие частные грехи. Грубо говоря, люди на своем мелком частном уровне слишком забыли о морали, и пришло великое напоминание, в котором пострадает множество безвинных. И все, в общем, в каком-то смысле безвинны. Но это расплата за то, что «все мы бражники здесь, блудницы». О чем «Поэма без героя»? Там совершенно внятный сюжет, история Князева, который был для Ахматовой одним из символов тогдашнего разврата, потому что был у него одновременно роман с Кузьминым, в стихах тоже отрефлексированный (стихи, кстати, неплохие у него были). И одновременно роман с Глебовой-Судейкиной. Он как раз написал знаменитые эти стихи.
«Я целовал «врата Дамаска»,
Врата с щитом, увитым в мех,
И пусть теперь надета маска
На мне, счастливейшем из всех!»
Что это за «врата Дамаска», хорошо известно еще из брюсовских, сологубовских эротических сочинений. В общем, на языке эпохи все понятно, о каком контексте идет речь. И до сих пор непонятно, из-за чего застрелился Князев – то ли из-за того, что страдал от невзаимности Глебовой-Судейкиной, то ли из-за того, что, действительно, разрывался между одной и другой своей ориентацией, то ли причина была в том, что он обесчестил какую-то девочку и его принуждали к женитьбе. Слухи вокруг его гибели ходили самые разные. Ясно было одно: смерть Князева была результатом того «легкого пламени», о котором писал Адамович, того какого-то, скажем так, фантастического обаяния петербургского разврата, которое ощущалось тогда всеми. Вот кабаре подземное «Клюква», как описывает ее Алексей Николаевич Толстой в «Егоре Обозове». Как сказано в начале романа «Сестры», это всеобщее увлечение пороком и вызывающее немодность любой нормы, любой традиционности, моральности, то, как люди старательно извращались, старательно, по-детски, играли в извращения. Вот пожалуйста, пришла эта ужасная расплата. Грех цитировать себя, но «бурно краток, избыточно щедр бедный век, ученик чародея, вызвал ад из удушливых недр и глядит на него, холодея». Действительно, они вызвали ад. И теперь на этот ад, как ученики чародея, смотрят в полном непонимании.
Ахматова написала «Поэму без героя» о том, как за мелкие частные грехи, нарушения будничной морали в виде расплаты приходит конец света. И это же случится после 1940 года. То, что происходит в 1940 году, - это та же вакханалия, вакханалия террора, театр террор, вакханалия безнравственности, страшный хоровод масок. А все в масках, потому что никто не верит. И в этот хоровод масок затесался кто-то невидимый.
«С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них без лица и названья».
Среди ряженых уже ходит маска красной смерти. Это, конечно, аллюзия к По, отсылка к нему. Здесь ясно реферируется этот рассказ, потому что маска красной смерти – это карнавальный костюм, под которым пустота, это будущее красное домино Андрея Белого. Заигрались в комедию масок – и вот на тебе, среди этих масок одна становится настоящей. И вот тут как раз удивительный парадокс: во всех трех текстах возникает хоровод, бешеное кружение. Например, у Мандельштама:
«Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Как бы обмороком затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем».
Для меня абсолютной загадкой были эти стихи, пока кто-то из моих школьников не расшифровал их абсолютно просто: «Дмитрий Львович, это листопад». «Ясность ясеневая, зоркость яворовая чуть-чуть красная мчится в свой дом», то есть падает на землю. Для расшифровки этих стихов были потрачены тонны бумаги. Некоторые самые умные писали, что речь о допплеровом смещении, красном смещении так называемом. Очень может быть, но речь-таки идет о мертвой листве, которая падает на землю, и этот кружащийся листопад обозначает собою гибель живых душ. И тут же мы находим этот образ у Ахматовой.
«Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет
Страшный праздник мертвой листвы».
Едва ли не самая страшная строчка во всей ахматовской поэзии, вот уж кто умел триллеры делать. «Страшный праздник мертвой листвы». И вот этот праздник, этот листопад человеческих душ, это его бешеное кружение и составляет карнавал, хоровод «Поэмы без героя». Не будем забывать, что в 1917 году последней премьерой Мейерхольда был лермонтовский «Маскарад». Может быть, кто-то помнит, что 21 июня, в воскресенье, спектакль уже убитого Мейерхольда в 1940 году, еще идущий в Ленинграде «Маскарад» к столетию гибели Лермонтова, собою обрамляет этот период. «Маскарад» - вот ключевое слово в русской истории ХХ века. И в этом маскараде, в этой страшной комедии масок удивительно совпадают два текста – текст Ахматовой о страшном танце масок у нее дома и текст Пастернака «Вальс с чертовщиной».
«В этой зловещей сладкой тайге
Люди и вещи на равной ноге.
Реянье блузок, пенье дверей,
Рев карапузов, смех матерей.
Финики, книги, игры, нуга,
Иглы, ковриги, скачки, бега».
Видите, как дико ускоряется этот карнавал, хоровод этот безумный вокруг этой елки, и по ходу его ускорения мы чувствуем, что действительно что-то адское туда входит. «Улицы зимней синий испуг, время пред третьими петухами» (а пред третьими петухами, мы знаем, убегает всякая нечисть). И вот только когда свечи тушатся – «фук, фук, фук, фук», финальная строчка. Тут и заканчивается этот страшный, действительно демонический карнавал. Ведь «Вальс с чертовщиной» не просто так назван. Мы все верим, что Пастернак – это такое веселье, такое счастье, и я грешным делом вносил свою лепту в это, но я все-таки не забывал иногда напоминать, что в радости Пастернака всегда, как укол, как смоква, таится укол языку, таится безумная печаль «На дне», какая-то горечь. Конечно, «Вальс с чертовщиной», который Пастернак сам читал нараспев и сам нотами помечал, зная прекрасно нотную грамоту, где повышение, где понижение. Этот абсолютно музыкальный вальс – все-таки довольно грустное произведение, даже не грустное, а страшное.
Почему с чертовщиной? Это тоже любимый вопрос, на котором всегда так хорошо валить студентов. Почему, с какой бы это стати в 1940 году одновременно Ахматова и Мандельштам пишут страшные карнавальные стихотворения? Самый распространенный ответ – а это разрешили опять елку. Но ведь елку, ребята, разрешили в 1935 году, у них уже было время отрефлексировать процесс. Было замечательное стихотворение Льва Мочалова, «арестованы были Деды Морозы», но ведь они были реабилитированы в 1935 году. Дед Мороз полностью реабилитировался, начинает создаваться его мифология, внучка Снегурка, зайчата водят с ним хоровод, он, как Санта-Клаус, прибегает с подарками, везде одновременно успевает побывать к Новому году, но это все с 1935 года, это уже разрешено, елки – в рамках общей реставрации. А они пишут почему-то в 1940-м. Потому что общая интуиция двух поэтов дает им самый точный образ происходящего в это время в стране – праздничный карнавал нечистой силы. В этом-то весь и ужас, что советское время – это время беспрерывного праздника. Прав Булгаков абсолютно в «Мастере и Маргарите», когда он описывает это непрерывное торжество, непрерывный праздник сытости, ликования, всеобщего торжества, и даже изъятие валюты обставлено празднично. Все происходит во время каких-то непрерывных ночных банкетов. Вся Москва Булгакова – это Москва постоянно пьющая, жрущая, тут вот в Грибоедове заседающая. Вся Москва пьет, жрет и веселится. И действительно, если посмотреть тогдашние фильмы, если полюбоваться тогдашними стишками, Гусева Виктора, например, - это всеобщий праздник, все радуются, все непрерывно по любому поводу празднуют. Столетие пушкинской смерти – тоже страшный, смертельный карнавал, весь год посвящен Пушкину. Столетия смертей отмечаются с особой торжественностью. Десять лет со смерти Маяковского – посмотрите, какая вакханалия, даже закладывают памятник ему на площади Маяковского, постамент там стоял с 1940 года. Все время празднуют смерть, все время праздник общей беды, страшный праздник мертвой листвы. Страшный, потому что листва уже умерла, она летит на землю, но еще не понимает, что она умерла.
Мандельштам, когда сочинял «Стихи о неизвестном солдате», говорил: «Почему я все время вижу Сталина на трибуне перед какими-то бесконечными буграми, буграми? То ли это бугры голов, то ли это бугры могил». Это, в общем, одно и то же, по большому счету. Но «Стихи о неизвестном солдате» - это действительно страшный праздник земли, бесконечная земля, которая забивается в рот говорящему, на каждом шагу уже эта земля. Понятно, что расплатой за такой невроз нации может стать только война, только она это все искупит. Почему Пастернак, почему Мандельштам в особенности так остро предчувствуют войну, причем мировую? На этот раз ее предчувствуют все трое. Потому что она одна единственная, что может это искупить, она может все списать. И война в самом деле все спишет, вот это все она списать может. Нужно сказать, что Ахматовой в ее обычном облике очень присуща вот эта загадочность. Как справедливо замечает Кушнер, всякий раз, как у нее в стихах нужен четырехсложный эпитет, она щедрой рукой вставляет слово «таинственный». Да, конечно, но ведь благодаря этому чувству тайны в ахматовской поэзии всегда присутствует интересность. Как бы мы к Ахматовой ни относились, но Ахматова – это всегда интересно, это всегда увлекательно. В первую очередь это потому, что Ахматова прекрасно умеет выстроить сюжет триллера. Помните ее знаменитую элегию из цикла «Северных элегий» «В том доме было очень страшно жить»? Это классический триллер, это можно экранизировать.
Мне какое-то время случается сейчас (слава богу, это скоро закончится) жить одному в американской квартире в этом кампусе. Я вообще не очень люблю жить один, но, к сожалению, всех вас с собой туда не возьмешь, и даже близкие родственники должны в это время где-то работать, пока я работаю там. Я очень часто вспоминаю, проходя по комнате ночью, просто заработавшись и ложась спать, - я вспоминаю страшную ахматовскую строчку «в это время незнамо что творилось в зеркалах». Очень страшно в пустой комнате заглядывать в зеркало, потому что не знаешь, что ты там увидишь, особенно ночью, особенно когда ты сильно разгорячен писанием и нервы твои на пределе. То есть ты можешь там увидеть что-нибудь не то, а можешь ничего не увидеть – это было бы самым страшным. «Тайно глядится Суоми в пустые свои зеркала». В этой второй элегии, помните, еще замечательные строки:
«Кого они по лестнице несут?
Теперь ты там, где знают все, скажи,
Что в этом доме жило кроме нас?»
Ты видишь эти огромные глаза, а у страха глаза велики, выпученные глаза ужаса. Здесь Ахматова, конечно, очень сильна. Нужно сказать, что к числу ее выдающихся достоинств, к ее «могу» принадлежит и умение пугать читателя. Сложное владение поэтическим арсеналом, владение всей поэтической фабулой – это, безусловно, сильнейшая ее черта. Ахматова умеет писать страшные стихи, а страх – это далеко не последняя эмоция.
Ахматовой пришлось пережить на самом деле то, что для поэзии часто оказывается смертельно.
«Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов».
Это чувство, которое владеет так или иначе всеми людьми, которым выпало жить на историческом переломе. Но есть, конечно, такие счастливцы, которым исторический перелом не выпал. Они так и живут всю жизнь, полагая, что они живут в двухмерном мире. Но мы-то с вами несколько раз уже на протяжении нашей жизни видели, как изнанка жизни чуть завернулась, и стало немножко видно. Например, часто приходится вспоминать слова Бродского, лучшего ученика Ахматовой.
«Я бы втайне был счастлив, шепча про себя: "Смотри,
Это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
То, на что ты так долго глядел снаружи;
Запоминай же подробности, восклицая "Vive la Patrie!"»
У нас сегодня действительно есть удивительный шанс, восклицая «Vive la Patrie!», увидать изнанку, посмотреть изнутри на понятие родины. Мы сегодня видим, до каких бездн падения может докатиться страна, которой нравится эта бездна падения, которая сладострастно, по-достоевски, в нее погружается, которая радостно расчесывает свои струпья, которая купается в гное. Это, конечно, приятно, интересно, в этом есть даже какой-то момент эротического раскрепощения. И вот в эти времена наше величайшее утешение – Ахматова. Нам подменили жизнь, мы не могли бы представить еще два года назад себя нынешних, которые опасаются сказать слово. У нас появилось больше страхов, больше самоограничений, больше глупости, которую мы лелеем, надеясь, что, может быть, нас за нее пощадят. Мы впервые в тех временах, когда деградация воспринимается как спасение, как надежда, как признак, что, может быть, нас не тронут. Это нормально, и, более того, многие люди в 30-е годы так себя чувствовали, и никто не верил в происходящее. Я боюсь, что единственным противоядием от этого является ахматовское «могу». Да, ахматовское достоинство нас раздражает, но, к сожалению, когда массовая утрата достоинства становится единственным трендом, единственным ответом на этот тренд становится несколько самоцельное сохранение этого достоинства, некая королевственность.
Недавно как раз, когда кто-то из моих ребят меня спросил, в чем мне видится главная заслуга Битова, почему я считаю его крупным писателем, я задумался. Ведь я всю жизнь говорил и писал, что Битов дает своему читателю очень много оснований для самоуважения. Я прочитал такой сложный текст, ни о чем особенно, поэтому я молодец. Но дело в том, что в эпоху, когда работал в основном Битов, 70-80-е, достоинство у человека утрачивалось стремительно, во всяком случае очень многими. Поэтому желание уважать себя – это уже было не самое плохое.
Да, Ахматова дает читателю основания уважать себя, но это не худшее, что можно сделать с читателем. Поэтому ее великолепное достоинство, ее гордость, ее самомнение, ее трагедия должны нам сегодня послужить великим утешением и уроком. Если бы еще хоть кто-то в русской поэзии так же, как Ахматова, умел до конца пережить унижение и сделать из него победу, очень может быть, что и с русскими людьми можно было бы сделать не все. А это и есть главная поэтическая задача – воспитать такого читателя, с которым можно сделать не все. Это то, что я собирался сказать, а если у вас есть какие-то идеи, то, конечно, давайте.
Добрый вечер! Простите сразу за скучный вопрос. А кто ближе вам – Ахматова или Цветаева? Кого вы считаете сильнее?
Сильнее, конечно, Цветаева. Но я не считаю силу такой уж абсолютной добродетелью. У меня есть ответ на этот вопрос, абсолютно четкий. Мне, конечно, ближе Ахматова – ближе и по манере, и по тону, и по задачам своим, которые она ставит. Более того, я не претендую на цветаевскую «всеохватность». Но Цветаева в своей этой «всеохватности» очень часто уходит за грань вкуса, во-первых. Ну что там, все свои. Когда мы читаем: «Коммерческими шашнями и бальным порошком…» - это «и бальным порошком» не режет нам слух, и даже, может быть, мы думаем, что так и надо. Или когда мы читаем: «Черной ни днесь, ни впредь. Не заткну дыры». Но при всем при этом у Цветаевой безвкусица в ином – не в конкретностях, не в частностях, а в некоторой истерии. Конечно, можно любить или не любить Ходасевича, но в этом он прав.
Ахматова иногда безумно раздражает, но это раздражение – тоже эмоция высокого порядка. Пока поэт раздражает, он живой. Цветаева не раздражает, Цветаеву все время жаль, мы все время сострадаем этой судьбе, мы помним об ужасе этой судьбы. Нас всегда восхищает ее высокое самомнение поэта, то, что Мандельштам говорил: «Я съел вашу кашу, потому что поэту она нужнее». Это может восхищать – каша с моржевятиной, - но иногда это раздражает. А вот в Ахматовой очень многое умиляет, как ни странно. Вот «королевственность» эта – нормальный ответ на унижение. Вот, например, Чуковская (не самый мой любимый персонаж, но очень меня восхищающий, такое бывает) приносит ей, чтобы ее развеселить, стихотворение Сергея Васильева (чудовищный совершенно поэт, не путать с Аркадием Васильевым, отцом Донцовой, тоже чудовищным персонажем). Сергей Васильев – автор антисемитской поэмы «Без кого на Руси жить хорошо». Она приносит Ахматовой почитать его стихотворения о том, как они с Прокофьевым купались в Ангаре, разделись.
«Ты на Ладоге смолился,
Я дублен у Иртыша!
– Режь, Сережа, бога нету!
– Режу, Саня, как ножом!
Хорошо бороть стихию,
Бога нету, нагишом!»
Ахматова выслушивает это и говорит: «Он написал стихи об обнаженном Прокофьеве? И вы осмелились мне это читать?!» Особенно если представить себе обнаженного Прокофьева, шарообразного. Но дело даже не в этом, бог с ним, толстые люди имеют право на жизнь, но просто не надо писать стихи об обнаженном Прокофьеве. Ответом на безобразие всякое, на всякие бесчинства служит такая ахматовская позиция, и я очень это люблю.
А разве эстрадная поэзия не с Северянина началась?
Нет, расскажу. Ребята, Северянин появился позже и настоящим королем эстрады он стал, когда состоялся этот контекст. Порядок появления был такой: Маяковский, Ахматова, Северянин, Вертинский. Маяк вообще стал королем эстрады очень рано, причем он разработал гениальный план. Еще никакого Северянина не было в помине, настоящие его концерты начинаются с 1913-1914 годов. Такой образец эстрадной славы, эстрадного счастья – это Сонька Шамардина. Когда Сонька Шамардина ушла от Маяковского к Северянину, тут как бы слава переместилась. На самом деле триумф Северянина пришелся на 1913-1914 годы, а Маяк начал скандалить на эстраде, в общем, в 1912-м, 19-летним, со своих поездок с Бурлюком. В 1913 году уже о нем начал писать Чуковский, который очень хорошо понимал в эстраде. У них был разработан замечательный план. Сначала Чуковский читал лекцию о футуристах, в которой немного поругивал Маяковского, мол, зачем эта желтая кофта. Тогда в желтой кофте поднимался Маяковский из задних рядов и начинал очень убедительно громить Чуковского: «Все эти Чуковские, эти Измайловы, которые идут у нас в обозе, которые примазались к нашей славе, которые клеят на нас ярлычишки из прошлого, тогда как мы люди из будущего!» Чуковский все это слушал, и никто не знал, что желтая кофта пронесена внутрь Политехнического Чуковским и само это выступление между ними давно оговорено. Маяковского в кофте не пускали, Чуковский мирно ее проносил, потом на лестнице ему передавали, потом выходил Маяк – башли пополам. Все, включая «башли пополам», - это абсолютно правильный подход к эстрадному скандалу. Другое дело, что однажды этот номер не сплясал, что называется, потому что именно после этого выступления (уже это было в Петербурге) Чуковский Соньке Шамардиной, за которой он тогда ухлестывал, сказал: «Я вам покажу живого Маяковского». И после того, как она увидела живого Маяковского, Чуковский перестал ее интересовать немедленно. Чуковский понуро ей сказал: «Ну конечно, критик всегда проигрывает поэту». А Маяковскому он перед этим сказал: «Владимир Владимирович, с этой девушкой осторожней, я знаком с ее родителями». Но тем не менее Маяк не был особенно осторожен, он принялся ею овладевать непосредственно в пролетке, видя, как она на него смотрит. Она заколотила в спину извозчику, соскочила, и только после этого он как-то смирился, поняв, что девушка решительная и штурм не пройдет. Я все это рассказываю для того, чтобы как-то пояснить эстрадность всей природы происходящего тогда в искусстве. Эстрадность не плоха, потому что, во-первых, действительно, поэзия становится частью жизни. Во-вторых, во всем мире поэзия становилась эстрадной. Почему-то, когда, скажем, Карл Сэндберг пел свои стихи в Чикаго под гитару и выпускал тогда же записи их, с 30-х по 50-е годы, это не воспринималось в Америке как сенсация. Да, приехал Сэндберг, поиграл на гитаре, попел. Когда у нас вышел с гитарой Окуджава, все заговорили: «Осторожно: пошлость!» Ну что такого? Поэзия всегда жила на эстраде, французский шансон вывел ее туда. Гастон Монтегюс, между прочим, был любимым поэтом Ленина.
«Привет, привет тебе,
Привет, Семнадцатый стрелковый!»
Поэзия должна выходить на эстраду, поэтому когда меня за поэтические фельетоны в «Новой» корят, что «утром в газете, а вечером в куплете», я отвечаю: «А что в этом плохого, ребята? Просто вы этого не умеете». Я умею и розочки, и козочки, если надо. Помните, как Самойлов любил воспроизводить монолог одного доставшегося ему переводить ашуга: «Я могу делать стихи лирицки, могу политицки». Так вот, я могу «лирицки», могу «политицки», а критикуют меня обычно те, которые вообще ничего не умеют, поэтому мне не обидно.
Что вы можете сказать об отношении Ахматовой к акмеизму? Когда она отходит уже от этого направления?
Никогда не отходила. Акмеизм – последнее великое направление в русской поэзии, и неча, понимаете, тут. Акмеизм – это как Волга. Невзирая на то, что в акмеизм входило, по подсчетам, 5-7 человек (хотя их было гораздо больше), акмеизм задал принципы. Акмеистическая поэзия Гумилева породила мощнейшую традицию – это Тихонов, это Симонов. Я сложно отношусь к своей статье про Симонова, которая сейчас вышла в «Дилетанте», но я очень ее люблю. Симонову, действительно, странным образом всю жизнь доставались вдовы. Он влюбился в Ласкину, когда ее муж был арестом; влюбился в Серову, когда ее муж погиб; и Лариса Гудзенко была вдовой, когда он ее выбрал. Ему все время доставались вдовы. И муза военной поэзии, которая ему досталась, прости господи за параллель, была вдовой Гумилева, после Гумилева ему досталась. Любил человек, так сказать, наследовать, ничего не поделаешь. Симонов вообще был по преимуществу наследник, это психология богатого прекрасного наследника, немного принца. Надо вам сказать, что гумилевская акмеистическая традиция далеко не сводится к описанию войны. Акмеизм – это прежде всего традиция значащего слова. Акмеисты восстановили слово, дали ему живой вес, после того как символисты его предельно размыли, и об этом не писал только ленивый. Замечательно об этом писал и говорил нам на семинарах Богомолов, что символистское слово мерцает размытыми смыслами, а акмеистическое слово звучит, и «роза значит розу». Я не говорю о том, что акмеисты – это и сюжет, фабула, баллада, это близость к прозе, это акме как пик, торжество силы, и Ахматова – это, безусловно, торжество силы. Она абсолютный акмеист. Блок, который в своей поэзии понимал все, а в чужой очень мало, говорил: «Ну какая Ахматова акмеистка! Это же все время слабость, болезненность! Как же это согласуется с гумилевским культом физического здоровья?» А вот так и согласуется, прекрасно согласуется, потому что ее слабость описана железной, сильной рукой. Это стихи железной женщины. Конечно, Блоку это глубоко враждебно, потому что для него это слишком расчисленные стихи. Он очень любил, между прочим, стихи Гумилева, он сделал ему однажды замечательный инскрипт: «Николаю Гумилеву, чьи стихи я читаю не только днем, когда не понимаю, но и ночью, когда понимаю». Ничего не поделаешь, великие стихи. Конечно, гумилевская традиции и традиция поздней французской поэзии у Ахматовой очень отчетлива. Не нужно думать, что Рембо, Верлен, Малларме – это размывающаяся какая-то слабость и декаданс. Это такой декаданс, который может, как Верлен, выстрелить в Рембо, это такой декаданс, который у Рембо грозит выплеснуться на парижские улицы. Рембо – поэт коммуны, предшественник Маяковского. Если бы коммуна победила, «Окна РОСТА» писал бы Рембо. А если бы революция проиграла, Маяковский стал бы комиссионером в Африке, потому что что бы ему оставалось. Это поэзия силы, конечно. И в этом смысле я считаю, что акмеизм – это литература великая. Ведь это акмеизм – великолепные симоновские военные тексты. Это акмеизм чистой воды.
«Над черным носом нашей субмарины
Взошла Венера - странная звезда.
От женских ласк отвыкшие мужчины,
Как женщину, мы ждем ее сюда».
Акмеизм, безусловно. И точно такой же акмеизм – стихи очень многих настоящих шестидесятников. Акмеизму всегда что-то противостоит. Например, символизм или сентиментализм Окуджавы. А вот Анчаров – это чистый акмеизм. Новелла Матвеева тоже.
«Есть железная логика — рельсы.
Есть надежная истина — шпалы.
Только там высоко и не страшно,
Где надежно проложены шпалы».
Я иногда думаю, что лучшие четыре строчки в советской поэзии вот эти:
«На далекой черте горизонта,
На пустынном прилавке заката,
Где вечернее свежее золото
Израсходовалось куда-то...»
Даже за одну строчку – «на пустынном прилавке заката», которая сразу открывает огромный восточный базар вечером, огромное торжество, невероятные арбузные, гранатовые разрезы на прилавках, сразу ты видишь этот увядающий вечерний базар, - за одну эту строчку уже акмеизму можно было бы все простить. Конечно, Матвеева акмеист. Владимир Новиков, большой наш общий друг с Кохановским, когда-то говорил: «Корни матвеевской поэзии не очевидны». Они еще как очевидны, просто считается, что Матвеева – наследница Венедикта Марта, своего дяди, футуриста, а на самом деле она наследница акмеизма, она оттуда пришла. И, может быть, именно этим объясняется ахматовская ревность к ней, потому что Ахматова очень ее горячо не полюбила. Она прочитала ее первые стихи и сказала: «Да, это очень хорошо, и все-таки поэт не должен говорить о себе «я зайчик». «Я зайчик солнечный, дрожащий». Но надо же помнить, в каком контексте это сказано, и этот «зайчик» - это гораздо более мужественное стихотворение, чем некоторые последние сочинения Анны Андреевны. Новелла Николаевна – это ого-го! Я цитирую данное ей мне в качестве мантры в армию абсолютно акмеистическое четверостишие:
«Вот тебе, гадина,
Вот тебе, гадюка,
Вот тебе за Гайдна,
Вот тебе за Глюка!»
Шедевр, да? Это она мне перед армией сказала: «Считайте, что это я вам передаю мантру». Много раз меня выручали эти четыре строчки
Спасибо вам большое за лекцию. Иосиф Бродский был любимым учеником Анны Ахматовой. Но Бродский первым поэтом ХХ века считал Марину Цветаеву. Расскажите немного об этом. И, вы знаете, они же встречались всего два раза с Мариной Цветаевой. Скажите, как складывались их отношения?
Они складывались плохо, иначе складываться не могли. Как любил говорить Пастернак, «поэты - как красавицы, они всегда друг друга ревнуют, поэты дружат редко». Конечно, отношения были плохие, других быть не могло. Представьте себе Ахматову и Цветаеву, которые разговаривают о чем-то или особенно которые вместе, например, посещают магазин. Это же немыслимо представить! Или представьте себе Пастернака и Мандельштама, которые выпивают. Оба любили выпить.
«Ты в бутылке поплывешь.
Человек бывает старым,
А барашек молодым».
Оба любили Грузию и оба выпивали поврозь с Паоло Яшвили, например, или с Робакидзе, или с Тицианом Табидзе. Но представьте себе Ахматову и Цветаеву, разговаривающих о пустяках. Когда-то я крупнейшего специалиста по Прусту, одного ирландца, в Дублине спросил: «Правда ли, что Пруст и Джойс однажды встретились?» Он ответил: «Да, в 1922 году. Разговор о литературе у них не задался, они три часа проговорили о катаре желудка, от которого оба очень страдали, с величайшим интересом». Вот об этом они могли говорить, эти темы их волновали. А представьте, Пруст говорит: «А неплохо у вас, Джеймс, пущено в «Дублинцах». А тот: «Да у вас тоже в томе третьем ничего». Проблема в том, что, к сожалению, поэты очень редко разговаривают. Что касается Бродского, он не был учеником Ахматовой, Бродский учился у Ахматовой другому – учился себя вести, и это очень правильно. Учениками Ахматовой являются, наверное, Мария Петровых в русской поэзии, немного Тарковский, формальным учеником, тоже значимое слово, сюжетные стихи, эстетика страшного. Я, между прочим, считаю Тарковского большим поэтом. У меня был период охлаждения к нему, но я считаю, что Арсений Тарковский – поэт великолепный. Знаете, сколько я из него наизусть знаю? Если я сейчас начну читать, мы до утра не разойдемся. Очень крупный поэт, у него есть абсолютно ахматовские стихи, их очень много. Помните знаменитое стихотворение из «Зеркала»?
«Они догадались, что ты не придешь…»
«Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям.
Ни словом унять, ни платком утереть...»
Он и читает немного по-ахматовски, хотя слегка задыхаясь, но все равно чувствуется ахматовская великолепная тяжеловесность. Вот он ученик, а что касается Бродского, то он ученик Слуцкого, ученик советской поэзии, которая очень сильно на него повлияла, и английских метафизиков, которые тоже повлияли в свой черед. Ахматовского влияния у него нет никакого, кроме влияния позы. Ахматова помнила две цитаты – фразу Пунина «главное – не терять отчаяния» и фразу Бродского «главное – величие замысла». Это она любила, это были синонимы для нее. А сказать, чтобы он от нее что-то перенял… Бродский, как и она, был очень эстрадный человек. Именно эстрадные соображения заставили его написать плохое стихотворение «На независимость Украины», абсолютно эстрадный текст, который сохранился только в его чтении, он и написал для эстрады. Я думаю, что Захар Прилепин еще сделает из него рэп, он сейчас этим увлекся. Это эстрада чистая, и именно эстрада очень часто заставляла Бродского делать какие-то вещи. Он вел себя очень эстрадным образом. Мне кажется, что с точки зрения эстрады лучше было все время говорить, что Цветаева лучше, это было лучше для биографии, потому что Цветаева – это более престижная родословная, более престижный генезис. Об этом же сама Ахматова очень хорошо сказала. Однажды она сидела с Найманом на берегу залива в Комарове, проехал мимо молодой человек, спросил Наймана: «Простите, вы Бродский?» Тот ответил, что нет. Молодой человек ушел разочарованный. Ахматова сказала: «Ему казалось симметричнее, чтобы с Ахматовой сидел Бродский». Это действительно так. Бродскому казалось симметричнее, чтобы он произошел от Цветаевой. Хотя от Цветаевой у него тоже ничего нет абсолютно, кроме анжамбеманов знаменитых, но анжамбеманов не было только у ленивого. А Анна Андреевна научила его «королевиться» и говорить: «Пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность». И всегда говорить немного в нос, и после каждого слова спрашивать: «Не правда ли?»
Добрый вечер! Скажите, в том сборнике, который вы так бережно несли после встречи со страдающим человеком, были ли строчки 1940 года, которые она написала, вымаливая сына?
Не было. То, что она написала, вымаливая сына, это стихи 1950 года «Слава миру». Их не могло там быть по определению. Кстати, надо вам сказать, что стихи «Слава миру» тоже неплохие. Они настолько чудовищные, что это в своем роде совершенство. Это пять стихотворений, которые вышли тогда в «Огоньке».
«И благодарного народа
Вождь слышит голос: "Мы пришли
Сказать: «Где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»
Это в своем роде совершенство. Ахматова не могла написать несовершенных стихов. Если она писала плохие, то это были не плохие, а ужасные. И она никогда этих стихов не перепечатывала, а, увидев их однажды в верстке сборника «Бег времени», куда их включил Сурков (тот еще Сурков), она вырвала их со страшной силой из верстки, порвала на очень-очень мелкие клочки и торжественно спустила в уборную. Она умела расправляться со своим прошлым. Ничего не поделаешь, эти стихи были написаны, но написаны были так, что все было понятно. Беленков любит приводить такой пример, немец один предъявил: «Дана спрафка ф том, что этот немиц обращался со мной очинь дажи замичатильна». Студентка пятого курса филологического факультета. Девушка таким образом дала понять, что справка вырвана у нее обманом. Так и Ахматова в своих стихах ужасно плохих всегда дает понять, что и как вырвано. Все, что она делала против воли, она делала очень плохо. Это черта гения. Гений хорошо делает только то, что любит, а когда ему нечего делать, не делает ничего.
Добрый вечер! Я хотела уточнить кое-что. У вас всегда темы на злобу дня. Чем нам сегодня может помочь Ахматова? Чему надо нам у нее поучиться?
Мы всегда, как говорил Пастернак, склонны покупать себе правоту «неправотою времени». Вот Ахматова нас учит, что свое унижение унижением времени, гнусностью эпохи оправдывать нельзя. Эпоха пусть будет вот такая, а ты пусть будешь вот такой. Есть знаменитый ответ Горького. Он всю жизнь пытался описать внешность Блока, в том числе в очень хорошей книжке «Заметки из дневника. Воспоминания», но никак не мог. «Блок был похож на флорентинца эпохи Возрождения». Но флорентинца эпохи Возрождения никто никогда не видел. Мария Будберг замечательно спросила его: «Какой, как вам кажется, Блок?» Она его видела, конечно, но ей надо было понять. И он ответил: «Блок вот такой». Надо быть вот таким. Эпоха вот такая, а ты вот такой – этому нас Ахматова учит. И еще нас Ахматова учит тому, что не надо ничего стыдиться, а надо гордиться. Я помню, я друга одного своего замечательного, философа, и сказал ему: «Слушай, все-таки это стыдно, что мы с тобой страдаем от ожирения». Он ответил: «Ты, может быть, и страдаешь, а я им наслаждаюсь!» Вот надо наслаждаться. С тех пор мы сильно похудели, жизнь пошла не та, но наслаждение остается. Спасибо!
